История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции

Затем одна за другой выходят его повести и романы – «Утоление жажды» (1963), «Обмен» (Новый мир. 1969. № 12), «Предварительные итоги» (Новый мир. 1970. № 12), «Долгое прощание» (1973), «Нетерпение» (1973), «Другая жизнь» (Новый мир. 1975. № 8), «Дом на набережной» (Дружба народов. 1976. № 1)…

О произведениях Ю. Трифонова писали многие критики и писатели. И в частности, многие писали о том, что Трифонов чрезмерно увлекается описанием быта, дескать, он бытовой писатель. А Шолохов ещё в начале 30-х годов писал, что лестно быть бытописателем. И Ю. Трифонов посвятил одну из своих статей – «Нет, не о быте – о жизни!» (1976) – в защиту бытописателя. Да, он согласен, что литература есть выражение и отражение современной нравственности. В произведениях Гомера нет описания кораблей, его военных приключений, его путешествия, «но навсегда отпечаталась нравственная суть Одиссея, его товарищей, его жены Пенелопы. Это оказалось вечным. Всю историю Одиссея и Пенелопы с женихами современные критики называли бы, вероятно, бытовой. Вообще Гомера можно было бы очень серьёзно критиковать за бытовизм» (Там же. С. 541). Ю. Трифонов, полемизируя с критиками, вообще не знает, что такое бытовизм и что такое быт: «В русском языке нет, пожалуй, более загадочного, многомерного и непонятного слова. Ну что такое быт? То ли это – какие-то будни, какая-то домашняя повседневность, какая-то колготня у плиты, по магазинам, по прачечным. Химчистки, парикмахерские… Да, это называется бытом. Но и семейная жизнь – тоже быт. Отношения мужа и жены, родителей и детей, родственников дальних и близких друг другу – и это. И рождение человека, и смерть стариков, и болезни, и свадьбы – тоже быт. И взаимоотношения друзей, товарищей по работе, любовь, ссоры, ревность, зависть – всё это тоже быт. Но ведь из этого и состоит жизнь!» (Там же. С. 541—542).

Здесь Трифонов, в сущности, определил тематику своих повестей – через быт раскрыть особенности нравственного мира живущих рядом с ним рядовых интеллигентов, когда вместе с честными живут и бесчестные, для которых христианская, православная нравственность просто не существует, между ними возникают драматические конфликты, которые для них чаще всего заканчиваются победой нечестных людей.

В повести «Обмен» Виктор Дмитриев вдруг узнал, что жена, услышав о серьёзной болезни его матери, вдруг предложила обмен. Это поразило Дмитриева: как так – четырнадцать лет жена не хотела обмена, хотя он предлагал, но она решительно заявляла, что со свекровью жить не может. Дмитриев оказался в драматическом положении, он любил и мать и жену. Бывали жестокие перепалки с женой, а вот сейчас она – за обмен. Дмитриев прекрасно понимал, что лучше всего покой, он видел, что то же самое – «у всех, и все – привыкли» (Там же. Т. 2. С. 8). Неожиданно он узнал от Лены, что обмен нужен матери, и тут он взорвался: «Ей-богу, в тебе есть какой-то душевный дефект. Какая-то недоразвитость чувств. Что-то, прости меня, н е д о ч е л о в е ч е с к о е…» (Там же. С. 10). Он не понимал, почему две интеллигентные женщины, мать – библиограф, жена – переводчица с английского, не могут найти общий язык. И эта «недоразвитость чувств» прослеживается во всей повести. Приехал на дачу дед, старик, и он видит, как Елена и её мать, Вера Лазаревна, говорят сорокалетнему рабочему, чинившему кушетку, «ты». Дед также удивился, когда Дмитриевы дали пятьдесят рублей за то, что продавец отложил для них приёмник. Елена – женщина-бульдог, всегда добивалась желаемого, а на Дмитриева смотрела «синими ласковыми глазами ведьмы» (Там же. С. 50). Мать сначала сразу после больницы отказалась от обмена, а уж накануне смерти согласилась. После обмена и смерти матери «у Дмитриева сделался гипертонический криз, и он пролежал три недели дома в строгом постельном режиме» (Там же. С. 64). В повести «Предварительные итоги» сорокавосьмилетний переводчик, перебирая в памяти все несовершенства жизни, думает: «Можно болеть, можно всю жизнь делать работу не по душе, но нужно ощущать себя человеком. Для этого необходимо единственное – атмосфера простой человечности… Ну, что за ветошь: возлюби ближнего своего? Библейская болтология и идеализм. Но если человек не чувствует близости близких, то, как бы ни был он интеллектуально высок, идейно подкован, он начинает душевно корчиться и задыхаться – не хватает кислорода» (Там же. С. 73). И вдруг после всех этих благородных рассуждений вспомнил сына, его дневник, в котором он свою тётю назвал «кикиморой», а принимая от нее подарки, говорил ей ласковые слова. А потом вспомнил свою жизнь, жену Риту, сына, Рафика, Гартвига, всех-всех и понял, какое двуличие процветает в нашем обществе, где нет внешних конфликтов, внутри же общество разъедено гнилостной интеллигентностью, фальшью, цинизмом, лицемерием, презрением к тем, кто не может иметь самого необходимого, а для этого нужен блат, нужны близкие люди, которые служат тебе, а ты служишь им.

В повести «Долгое прощание» – иная атмосфера, артисты, режиссёры, театральная жизнь со всеми её интригами, причудами и нелепостью. На молодую актрису Лялю «положил глаз» исполняющий должность главного режиссёра Смурный, но она отвергла его приставания. А он не давал ей роли. Наконец она сошлась с драматургом, сыграла в его пьесе одну из главных ролей, бросила своего пишущего мужа Реброва. Прошло время, изменилась жизнь главных персонажей повести, драматург перестал писать, Ляля перестала играть в театре, а Ребров процветает, сценарии его пользуются успехом, машина, дважды женат, Ляля радовалась за него. «Не знала одного: он часто думает о своей жизни, оценивает её так и сяк – это его любимое занятие повсюду, особенно в путешествиях, – и ему кажется, что те времена, когда он бедствовал, тосковал, завидовал, ненавидел, страдал и почти нищенствовал, были лучшие годы его жизни, потому что для счастья нужно столько же…» (Там же. С. 216).

В начале 70-х годов «Политиздат» предложил В. Трифонову написать биографию Андрея Ивановича Желябова (1851—1881), русского революционера из крепостных крестьян, редактора «Рабочей газеты», организатора ряда покушений на Александра II, по приговору суда повешенного 3 апреля 1881 года. Писатель окунулся в документы XIX века. Не только революционные декларации привлекли автора к исследованию революционного движения, его привлекли нравственные отношения между действующими лицами. Юрий Трифонов согласился написать роман «Нетерпение» (1973). Вот Гришка Гольденберг, убивший губернатора Кропоткина, вернулся в Москву и в шутку потребовал от Софьи Перовской вознаграждение, обещанное после громкого дела. Мол, дело совершил, а вознаграждения не получил. А Сонечка, юная, почти подросток, отец – знаменитый сановник, ушла из дома от царившего здесь деспотизма отца, обладала «какой-то скрытой, необычной силой». Гришка полюбил её, а она отшучивалась, отказываясь от «обещанного лобзания». Ю. Трифонов не раз задумывался над этим «странным сочетанием: детскость и сила» (Там же. Т. 3. С. 176). «Нет, по-видимому, слухи о том, что женщина в ней не то что не проснулась, но даже и не ночевала, были, как ни грустно, справедливы. Остаться равнодушным к такому парню, как Гришка! Он и герой, и ростом высок, и выпить может, как русский извозчик, и песни поёт, и на любое дело удал. Говорили, что она фанатик. Да ведь все фанатики» (Там же).

Андрей Желябов в центре всех исторических событий, бывает на съездах, совещаниях, выступает, формулирует параграфы политической программы, произносит громовую речь перед морскими офицерами, предлагая верховенство народа в правительстве, национализацию земли и Учредительное собрание. Некоторые из офицеров согласны, они во время службы увидели чудовищное казнокрадство, безграничную жадность высших офицеров, наглость, высокомерие, они готовы что-то изменить в управлении страной. Но терроризм, покушения на губернаторов, убийство императора – это они отвергали.

Член Государственного совета Победоносцев в письмах внушал наследнику Александру Александровичу: «От всех здешних чиновных и учёных людей душа у меня наболела, точно в компании полоумных и исковерканных обезьян. Слышу отовсюду одно натверженное, лживое и проклятое слово: конституция… Повсюду в народе зреет такая мысль: лучше уж революция русская и безобразная смута, нежели конституция. Первую ещё можно побороть вскоре и водворить порядок в земле, последняя есть яд для всего организма, разъедающий его постоянной ложью, которой русская душа не принимает… Народ убеждён, что правительство состоит из изменников, которые держат слабого царя в своей власти. Все надежды на Вас! Валуев – главный зачинщик конституции…» (Там же. С. 208).

Из этого следует, что не только революционеры-социалисты, но и чиновный мир тоже думает о конституции. На одном из совещаний Андрей Желябов сказал, что он в Комитете – единственный из крестьян. И, отвечая Соне Перовской, он сказал: «Как же: Дворник из дворян, ты из дворян, Семён из дворян, Марья Николаевна то же самое, Михайло – сын фельдфебеля, Тигрыч – военного фельдшера, Кот-Мурлыка, Фигнер, Корба, Суханов – все из дворян, Баска, Кибальчич – дети священников… Богданович из дворян…» (Там же. С. 311).

После взрыва динамита в Зимнем дворце, подготовленного и осуществлённого Степаном Халтуриным, всю революционную организацию выдал полиции Гришка Гольденберг («Человек неуравновешенный, вздорный, с самомнением, но – предать?»), он назвал и описал сто сорок три человека, сначала написал восемьдесят страниц обо всех, начиная с Веры Засулич, потом на ещё семидесяти четырёх страницах охарактеризовал всех известных ему революционных деятелей, «их взгляды, заслуги, особенности характера и даже внешность», Желябова назвал «личностью необыкновенною и гениальною» (Там же. С. 272). Гольденбергу было известно, что Александр II, назначив графа Лорис-Меликова председателем Верховной распорядительной комиссии проводить государственные реформы, обещал выполнить многое из того, что предлагалось на революционных сходках. «Молодёжь должна себе уяснить, что страна сворачивает на новую колею. Если не будет понято – тогда катастрофа», – сказал граф Лорис-Меликов в разговоре с Гольденбергом. И после этого Гольденберг поверил в святость своих признаний, его товарищи должны быть в неприкосновенности. «И в результате – примирение всех сословий, успокоение, труд во имя счастья и процветания России», – слова графа Лорис-Меликова прозвучали как итог прошедшей беседы. «Молодёжь готова понять, граф!» – это признание Гришки Гольденберга закончилось трагедией.

Но ожидаемые реформы не состоялись, революционеры подготовили и совершили убийство Александра II, убийцы были осуждены и повешены.

После повести «Отблеск костра» Юрий Трифонов почувствовал и осознал, что в этом произведении он только наметил сложности и противоречия Гражданской войны, а надо идти дальше, художественно исследуя хотя бы самые крупные из них. Один из стариков, участников революции и Гражданской войны, которых он хорошо знал (его бабушка, Т. Словатинская, была членом партии большевиков с 1905 года), получил письмо от своей современницы, которая отчётливо помнила и его самого, и трагические конфликты того времени. Таково было начало романа «Старик» (Дружба народов. 1978. № 3). По бумагам своего отца, Валентина Трифонова, по архивным документам, по воспоминаниям стариков Юрий Трифонов попытался восстановить масштабные фигуры времён Гражданской войны. Пусть действие развивается в наши дни и перед нами проходит целая вереница не очень-то симпатичных персонажей, собранных на небольшом участке дачного кооператива, спорят об Иване Грозном, недовольны Стариком, который не думает о будущем своих детей и внуков, но весь интерес сосредоточен на поисках истины, которыми занимается Старик – Павел Евграфович Данилов. Он был одним из тех, кто хорошо знал комкора Миронова, кто хорошо знал Дыбенко, был участником событий на Дону, где разворачивались трагические конфликты. Старик, оглядываясь вокруг себя, приходит к неутешительным выводам: дети несчастны, жизнь у них не сложилась, он так и не смог им внушить то, чем жил, чем страдал и мучился всю жизнь. Дети упрекают его в том, что он старый эгоист, думающий только о своих «болячках». А дело-то всё заключалось в том, чтобы пойти к председателю кооператива и поговорить с ним о возможности приобрести для детей какой-то освобождающийся домик. В эту борьбу включается и сосед по даче Олег Васильевич Кандауров. И вот это лицо, пожалуй, самое живое и удачное. Его теория всё доводит до упора – «хочешь чего добиться – напрягай все силы, все средства, все возможности, всё, всё, всё… до упора. И в большом, и в малом, везде, всегда, каждый день, каждую минуту» – эта теория производит сильное впечатление, напоминая о персонажах бытовых повестей.

И даже он терпит крушение. Безжалостный автор сначала показывает его стальное здоровье, а потом как бы вскользь бросает, что Кандауров смертельно болен, и вместо Мексики, куда он собирался на несколько лет в командировку, герой попадает в больницу.

Так вот всё это сегодняшнее, со всеми маленькими и большими удачами и неудачами, отходит в романе на десятый план, как только автор переносит Старика из наших дней в его молодость, когда он участвовал в Гражданской войне… И не столько в боевых действиях, сколько в нравственных конфликтах…

В сегодняшнем мире Старик плохо разбирается, всё кажется ему запутанным, одни хотят получить домик, другие не хотят, ничего не поймёшь. Но полученное письмо от старой знакомой заставило его вновь вернуться к дням его молодости. Автор даёт то картины современности, то картины Гражданской войны. Неужто и в событиях своей молодости герой так же запутается, как и в современном быте своих родственников? Обычно говорили, что старики ни черта не помнят, путают, врут, им верить нельзя… Неужто и он ничего не помнит – так размышляет Старик. И всё казалось, что он честно ищет Истину, но, увы, в самом конце романа мы узнаём, что и он, неподкупный и честнейший человек, оказался, мягко выражаясь, вруном. Уже после смерти Старика молодой аспирант подводит итог его жизни: «Истина в том, что добрейший Павел Евграфович в двадцать первом на вопрос следователя, допускает ли он возможность участия Мигулина в контрреволюционном восстании, ответил искренне: «Допускаю», но, конечно, забыл об этом, ничего удивительного, тогда так думали все или почти все, бывают времена, когда истина и вера сплавляются нерасторжимо, слитком, трудно разобраться, где что, но мы разберёмся» (Трифонов Ю.В. Собр. соч. Т. 3. С. 605—606). И вот в этом – «мы разберёмся» – весь пафос романа…

В произведении очень много действующих лиц. Некоторые из них только упоминаются, иной раз только для того, чтобы вложить в их уста какие-то важные мысли. Так возникают старый каторжанин Шигонцев, Наум Орлик, Грибов, Кирик Насонов… Бесцветные, они запоминаются только несколькими фразами или авторскими характеристиками.

Весь интерес сосредоточен вокруг фигуры Сергея Кирилловича Мигулина. Был ли он контрреволюционером или погиб случайно? Ясно нам одно, что Мигулин «погиб понапрасну», «заговора не было». И об этом чётко говорится в конце романа. И самые умные и глубокие мысли связаны как раз с попытками реабилитировать Мигулина, с попытками разобраться, в чём он был прав, а в чём ошибался, почему Время тогда не давало ему свободы действий. Из Центра поступила директива, подписанная Я. Свердловым. Как и все казаки, Мигулин был против. Он был против расказачивания на Дону, он писал об этом, говорил об этом в Кремле, яростно сражался с политкомиссарами, которые проводили политику расказачивания. Автор передаёт Мигулину факты биографии Миронова, его славный путь из бедняков в образованного и яркого офицера. Он чувствует, что правды нет ни у красных, посылающих директиву о расказачивании, ни у белых. На казацкой земле командует председатель ревкома Бычин. Учитель Слабосердов уговаривает Бычина не слушаться приказа о расказачивании, нельзя заниматься реквизицией повозок, сёдел, конской упряжи: «Всё казацкое богатство, без которого жизни нет… Он вам скорее жену отдаст, чем сёдла и упряжь…» (Там же. С. 465).

Впечатляюще показано появление Шигонцева (Донревком) и Браславского (Гражданупр Южного фронта). Их явно не удовлетворило количество заложников, арестованных Бычиным, это «жалкое, гнилое головотяпство», чуть ли не преступление. Количество расстрелянных выросло в несколько раз. Расказачивание пошло в бешеном темпе. Эта директива – «ошибка, если не хуже! Будем раскаиваться. Но будет поздно», – говорит один из честнейших коммунистов, Александр Даниленко, Шура, как часто называет его рассказчик, Старик… И стоит здесь напомнить слова Шигонцева: оказывается, Браславский сильно пострадал от казаков, во время екатеринославского погрома в 1905 году мать убили, сестёр изнасиловали. «Лучшего мужика на эту должность и придумать нельзя», – с радостью сказал Шигонцев.

И стоит вспомнить один эпизод: Браславский нажал на Бычина и на Шуру Данилова. Шура возражает, ничего не боится, а Бычин струхнул: «Удивительно, такой здоровенный, могучий, с бугристыми кулаками и, чуть на него надавил, этот маленький, с сонными глазками, сейчас же отрекается и выдаёт!» (Там же. С. 470).

Браславский всех врагов революции хочет расстрелять, свести «под корень»: «По этому хутору я пройду Карфагеном». Ему возразили: «Пройти К а р ф а г е н о м нельзя… Можно разрушить, как был разрушен Карфаген…» На это возражение Браславский ещё громче повторил свою фразу. И он успел пройти «Карфагеном» по хутору Михайлинскому. Успел породить ненависть к советской власти в сердцах сотен, тысяч казаков. Браславского расстреляли, но сколько горя принесли подобные ему, которые в своём желании пройти «Карфагеном» по Дону подтолкнули казачество на вооружённое восстание. Старик, вспоминая директивы о расказачивании, горестно вздыхает: «Бог ты мой, и как мало людей ужаснулись и крикнули! Потому что лава слепит глаза…» На многое раскрыло глаза Старика письмо от Аси, бывшей до конца с Мигулиным, которому постоянно присылали «проверяльщиков» один хуже другого.

Мигулин кричал: «Беда идёт», но голос его не был услышан. Нарочно шлют железного Шигонцева, ведь Мигулин не уступит. Автор приводит стенограмму суда над Мигулиным, который рвался в бой с белыми, а ему не разрешали; приведены все выступления – и Мигулина, и свидетелей, и судей. Остро и драматично написан роман. А дачный посёлок понадобился правительственным службам, в связи с этим и дачные конфликты сами по себе устранились.

О Филиппе Кузьмиче Миронове (1872—1921) – участнике Русско-японской, Первой мировой и Гражданской войн сейчас написано много статей, воспоминаний, монографий. По ложному обвинению был арестован и расстрелян в Бутырской тюрьме.

Последний роман «Время и место» Юрий Трифонов закончил в декабре 1980 года, а столько было ещё планов, но всё это осталось незавершённым.

Юрий Трифонов оставил талантливый след в русской литературе ХХ века.

Трифонов Ю.В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1985—1987.

Юрий Павлович Казаков

(8 августа 1927 – 29 ноября 1982)

Биография Юрия Казакова поражает своим разнообразием: родился в семье рабочего, в семнадцать лет пошёл в строительный техникум, но, обладая музыкальными способностями, поступил в консерваторию в 1946 году и закончил её в 1951-м, несколько лет работал в оркестре. Интерес к литературе пробудился рано, он почувствовал, что может что-то и сам написать. В 1953 году поступил в Литературный институт, учился и продолжал писать рассказы.

Ю. Казаков ещё учился в институте, когда начали выходить его рассказы в различных журналах и издательствах: сборники «Арктур – гончий пес» (1957), «Манника» (1958), «На полустанке» (1959), «По дороге» (1961). Рассказы Ю. Казакова сразу выделили его из толпы начинающих писателей. Сначала писали о нём как о продолжателе творчества И. Бунина и А. Чехова, поругивали за несамостоятельность, находили заимствования из творчества К. Паустовского, его преподавателя в Литературном институте. Потом всё чаще узнавали в его рассказах подлинную жизнь, неподдельные характеры, с их нравственной чистотой и благородными устремлениями. Наконец, в издательстве «Советский писатель» вышло переиздание его рассказов массовым тиражом 100 тысяч экземпляров под названием «Голубое и зелёное» (1963) с превосходной аннотацией:

«В эту книгу Юрия Казакова вошли лучшие его рассказы, напечатанные в 1959 и 1961 годах в сборниках «На полустанке», «По дороге» (издательство «Советский писатель»).

В большинстве своих рассказов Ю. Казаков предстаёт перед читателем как поэт родной природы, как писатель, которого волнуют проблемы счастья, смысла жизни, простого трудового подвига. Наряду с рассказами, в которых преобладает светлое начало, которые повествуют о скромных и самоотверженных людях, в книгу вошли и рассказы, бичующие пошлость, лицемерие, ханжество и другие отрицательные явления, оставшиеся в наследство от прошлого». Возможно, эта аннотация дала толчок к признанию творчества Юрия Казакова как одного из лучших русских писателей 50—60-х годов.

С первых рассказов 1954—1956 годов герои Юрия Казакова привлекают своей непосредственностью, простотой, искренностью переживаний. Пусть он и рассказывает о каком-то бытовом пустяке, но его герои тут же оживают, становятся словно реальными личностями, их или любишь, или презираешь, таково истинное влияние талантливого художника. В одном из ранних рассказов Юрий Казаков описывает настроение Яшки, который проснулся, как только «прокричали сонные петухи». Позавтракал: молоко с хлебом – и бросился к риге, где начал копать землю и вытаскивать оттуда червей. Присыпал червей землёй, побежал будить Володьку, с которым договорились вместе идти на рыбалку. Но Володька начал сомневаться, не рано ли собрались. И тут Мишка пришёл в ярость, «вся прелесть утра была уже отравлена» (Казаков Ю. Голубое и зелёное. М., 1963. С. 6). Володька – москвич, уговорил его взять на рыбалку, Мишка согласился, а сейчас готов дать Володьке по шее за то, что тот идёт на рыбалку в ботинках. Так два мальчугана, недовольные друг другом, идут на рыбалку. А потом, потянувшись за удочкой, Володька шлёпнулся в речку и начал тонуть, Мишка хотел побежать за помощью, а потом раздумал, прыгнул в речку и спас Володьку, и оба разрыдались. «Вода в омуте давно успокоилась, – заканчивает этот удивительный рассказ Юрий Казаков, – рыба с Володиной удочки сорвалась, удочка прибилась к берегу. Светило солнце, пылали кусты, обрызганные росой, и только вода в омуте оставалась всё такой же чёрной» (Там же. С. 16). А в рассказе «На полустанке» всё та же простота в описании драматического конфликта между влюблённой когда-то парой: оба угрюмы, он, выполнив норму мастера по штанге, получил приглашение из области, понял, что в области его ждёт удача, а она просто поняла, что он не вернётся: «В лице её, бледном и усталом, не было уже ни надежды, ни желания; оно было холодным, равнодушным. И только в тоскующих тёмных глазах её притаилось что-то болезненно-невысказанное». До отъезда поезда парень всё время твердил, что он вернётся за ней, но на подножке отъезжающего поезда, двинув свой чемодан наверх, крикнул, что он не приедет. Девушка, поняв всю неотвратимость происходящего, «как-то согнулась, опустила голову», а потом, когда нашла свою лошадь, «легла в телеге ничком» (Там же. С. 21).

Ночью идёт охотник уток на озере пострелять и слышит вдали песню, подошёл к костру, увидел певца, потом его брата, ещё через какое-то время к костру подошёл знакомый охотник, завязался интереснейший разговор о рыбалке, об охоте, а потом Пётр Андреевич похвалил Семёна за выступление в клубе. Сначала отнекивался Семён, а потом признался, что действительно играет на баяне и сочиняет музыку: «Верно, играю. А только у меня мечта есть, такая мечта! Как песня раскрывается? Ведь песню-то, её можно всяко повернуть, и сыграть её можно, как никто не играл. Правильно я говорю? Я как играю? Беру мелодию и прибавляю к ней ещё голос, и вот песня сама по себе, а голос вроде бы сам по себе… Ну, сыграю и вижу: не то! Схватит меня за сердце, не могу я, ну, совсем не могу – и начинаю по-своему перекладывать… У меня мечта есть… Сочинить одну вещь, чтобы вот такую ночь изобразить. А что? Лежу ночью у костра, и вот в ушах так и играет, так и мерещится. А сочинил бы я так: сперва, чтобы скрипки вступили тонко-тонко. И это была бы вроде как тишина. А потом ещё и скрипки тянут, а уже заиграет этот… английский рожок, таким звуком – хриповатым. Заиграет он такую мелодию, что вот закрой глаза и лети над землёй куда хочешь, а под тобой все озёры, реки, города и везде тихо, темно. И заиграет весь оркестр необыкновенную музыку…» (Казаков Ю. Ночь. 1955. С. 30). Охотник ушёл от костра, ушёл далеко, и снова его настигла песня лебёдчика Семёна:

«И снова не разобрать было слов, не уловить мелодии, но я знал теперь, что песня эта прекрасна и поэтична, потому что рождена чистым талантом, красотой меркнущих звёзд, великой тишиной и ароматом увядающего лета» (Там же. С. 34). Семён понимает, что нужно учиться, сейчас он работает лебёдчиком, но во сне он сочиняет музыку – «часто такая музыка играет!». И Казаков не прошёл мимо такого парня.

Или вот рассказ «Дом под кручей» (1955). Блохин приехал на практику в глухой районный городок, долго искал, где остановиться на месяц, наконец нашли комнату. Не столько поразила его комната, сколько девушка, которая открыла ему дверь. Он был молод, двадцать шесть лет, мечтал о взаимной любви, а Татьяна была из тех, кто нравится с первого взгляда. Скучно ей здесь, пыталась поступить в институт, но не прошла по конкурсу, здесь работает учётчицей. Мать Татьяны заметила их разговоры, почувствовала их взаимную симпатию, но, когда узнала, сколько он будет получать, когда начнёт работать, тут же холодно стала к нему относиться. Словом, поссорились. За ночлег он готов заплатить 10 рублей, а хозяйка требует двадцать пять. А вся вина его в том, что он уговаривал Татьяну уходить отсюда, а хозяйка всё слышала. Отсюда эта неприязнь к чужаку, который хотел её разлучить с дочерью: «Не стыдно вам, глаза ваши не лопнут на свет божий глядеть! В чужом дому свои порядки заводите? Свой заимейте раньше! Голь беспортошная, прости, царица небесная! Опоганил ты мой дом, нехристь проклятый, иди отседа, иди, иди-и!..» Блохин ушёл, проклиная староверов, а сердце «его бурно билось от стыда, от ярости, от любви к нежной, робкой девушке» (с. 47).

«Голубое и зелёное» (1956) – тоже рассказ о любви. Он в десятом классе, Лиля в девятом, но, как только их познакомили, они сразу почувствовали тягу друг к другу. Юрий Казаков находит глубокие слова и эпизоды, которые сначала показывают любовь, а потом годы спустя полное разочарование со стороны Лили. Она увидела другого, опытного и красивого. Как-то на свидание она пришла с другим, а его попросила проводить их до Большого театра, а потом пригласила проводить её на вокзале – она вышла замуж за того, красивого, едет работать на Север, а когда они отошли от провожающих, вспоминали их первый поцелуй на станции. Герой честно вспоминает первую встречу во дворе, где есть окна голубые и зелёные, вроде бы он повзрослел, Лилю забыл, вокруг так много красивых девушек, которые влюблялись в него, а он в них. «Но иногда мне снится Лиля, – пишет Казаков. – Она приходит ко мне во сне, и я вновь слышу её голос, её нежный смех, трогаю её руки, говорю с ней – о чём, я не помню. Иногда она печальна и темна, иногда радостна, на щеках её дрожат ямочки, иногда маленькие, совсем незаметные для чужого взгляда. И тогда вновь оживаю, и тоже смеюсь, и чувствую себя юным и застенчивым, будто мне по-прежнему семнадцать лет и я люблю впервые в жизни» (с. 88). Раза четыре в год ему снятся такие сны. Какие непрошеные сны. Он любит джаз, он мечтал стать певцом, у него хороший бас, он любит, когда ему снится музыка. «Ах, господи, как я не хочу снов!» – с горечью заключает свой рассказ Юрий Казаков.

Юрий Казаков был беспокойным человеком, он много ездил по стране, бывал в колхозах, ловил рыбу в море, бывал на Востоке, любил охоту, рыбалку. Поездки давали ему темы для рассказов. Рассказ «Манька» Юрий Казаков посвятил К.Г. Паустовскому. Он тоже про любовь. Манька, сирота, почтальон, по тридцать километров в день она разносит письма и газеты. Ей восемнадцать – девятнадцать лет, приглянулся ей Перфилий, рыбак, гармонист, сам-то он ухаживал за Ленкой, но безуспешно. А тут в шторм принесла Перфилию газеты, вместе с ним она поехала на баркасе снимать ловушки, да чуть не утонули. А когда вернулись, Перфилий вытащил бутылку водки и начали лечиться. Тут-то Перфилий и разглядел Маньку, потянулся к ней, но она вырвалась из его цепцих рук и заявила, что она «нецелованная». Она ушла, а Перфилий долго смотрел ей вслед, пообещав ей непременно встретиться.

В рассказе «Трали-вали» Юрий Казаков рассказал о Егоре и Алёнке. Приучила его лёгкая, стариковская работа бакенщика к лени, к безделью, приучила к пьянству. Напьётся, но как затянет песню, все содрогаются от мощи и красоты его голоса. Сердечный парень, добрый, он мечтает куда-нибудь уехать, по-настоящему работать, но не удаётся. Он и здесь получает деньги, приедут, заночуют, вот и деньги. «Идёт мимо него жизнь! Что за звон стоит в его сердце и над всей землёй? Что там манит и будоражит его в глухой вечерний час? И почему так тоскует он и немилы ему росистые луга и тихий плес, немила лёгкая, вольная работа, редкая работа?.. И смутно и знобко ему, какие-то дали зовут его, города…» (с. 175). Но придёт час, садится с Алёнкой в плоскодонку, берёт бутылку водки, хлебнёт из горлышка, вздохнёт и «начинает заунывно и дрожаще чистейшим и высочайшим тенором:

Вдо-о-оль по морю…

А когда кончают, измученные, опустошённые, счастливые, когда Егор молча ложится головой ей на колени и тяжело дышит, она целует его бледное, холодное лицо и шепчет, задыхаясь:

– Егорушка, милый… Люблю тебя, дивный ты мой, золотой ты мой…

«А! Трали-вали…» – хочет сказать Егор, но ничего не говорит. Во рту у него сладко и сухо» (с. 180—181).

Рассказы Юрия Казакова быстро завоевали читающую публику. Критики приняли их сначала холодно, а потом оценили как яркое воспроизведение основных черт современного человека, его бескорыстие, прямоту, любовь к природе и юную безгрешную любовь.

Поразил читателей своей искренностью и непосредственностью и очерк «Северный дневник» (1960). «Пишу в носовом кубрике при свете ламп и зеленоватых потолочных иллюминаторов. Мы выходим сейчас из устья реки Мезени в море… я слушаю и смотрю вокруг – на лица, на одежду, на койки, на трап, на потолочные иллюминаторы, стараясь всё это запомнить, – мысли мои гуляют далеко, пока наконец я не потрясаюсь радостью и удивлением, что я здесь, на Белом море, в этом кубрике, среди этих людей» – так начинает свой «Северный дневник» Ю. Казаков. Вот радист, вот капитан Юрий Жуков, вот моряки на футбольном поле, а капитан стал судьёй… Так страница за страницей переворачивал читатель «Северный дневник» и многое увидел в людях, о которых здесь рассказано. Лоцман Малыгин, капитан Поташев, судовой механик Попов… «– Пиши, пиши, – быстро и несколько пренебрежительно говорит мне Игорь Попов. – Пиши всё по правде, а то писатели всё про морюшко пишут дак… Вот такие-то дак всё и пишут: морюшки, поморушки… А про то не знают, что как в море уйдёшь в Атлантику да на семь месяцев, да зимой, да тебя штормит, да руки язвами от соли идут, да жилы рвутся, да водой тебя за борт смывает, да другой раз по пять суток на койку не приляжешь – это да! А то морюшки, поморушки…» (с. 248—249). Вот такую правду о Севере и моряках и написал в своём очерке Юрий Казаков, который жалеет, что о многом не написал, многое пропустил, но Север только начинает жить, и он, автор, непременно поедет туда вновь.

И действительно, поехал и увидел новых людей и новые сюжеты для своих рассказов и повестей – «Адам и Ева» (1962), «Двое в декабре» (1962), «Ночлег» (1963), «Плачу и рыдаю…» (1963), «Проклятый север» (1964), «Свечечка» (1973), «Во сне ты горько плакал» (1977), «Нестор и Кир» (1961), «Какие же мы посторонние?» (1967), «Белуха» (1963—1972). Здесь выведены разные персонажи и севера и юга, с характерами сложными, противоречивыми, работящие, сильные и благородные. А главное – Юрий Казаков открыл для себя и своих читателей удивительную биографию ненца Тыко Вылки, талантливого художника, организатора, доброго и отважного человека. О нём много писали, ведь он родился в 1886 году, его заметил знаменитый полярный путешественник Владимир Александрович Русанов. Сначала Тыко Вылка был проводником у Русанова, исследовавшего Новую Землю, но потом, проявив большие познания в топографии Новой Земли, стал полноправным участником всех последующих экспедиций Русанова. Юрий Казаков нашёл тех, кто общался с Тыко Вылкой, тех, кто помогал людям уйти от беды. Андрей Миллер рассказал о том, как, узнав о трагическом положении его семьи, отец уже готов был облить всех бензином и сжечь семью от безысходности, много километров Тыко Вылка мчался на собаках, отыскал заваленный снегом дом и спас всю семью от гибели. «Жить надо, терпеть надо, детей спасать надо!» – ободряюще говорил Тыко Вылка. А потом поехал на факторию и приказал обеспечить семью Миллера продуктами. И таких случаев было не перечесть.

«Один современный журналист сердится на дореволюционных рецензентов, – писал Юрий Казаков, – которые, оценивая картины Тыко Вылки, называли его «дикарём», «выдающимся самоедом», «уникальным явлением» И, как бы отвергая эти давнишние, покрытые уже пылью восторженные оценки, журналист пишет: «Лишь те, кто хорошо знал и любил Илью Константиновича, говорят о нём без удивления, с теплотой и уважением».

Насчет «теплоты и уважения» я согласен, но почему «без удивления»? Как раз удивление, изумление – вот первые чувства, которые испытываешь, знакомясь с жизнью Тыко Вылки. Что же касается «дикаря», то и в этом слове я не вижу ничего оскорбительного для представителя тогдашних ненцев. И думаю, что человек, написавший это слово, отнюдь не хотел унизить Тыко Вылку. Это слово всего-навсего констатация факта, ибо кем же, как не дикарями (не в смысле низменности инстинктов, а в смысле социальном!), были тогдашние ненцы?.. Нет, передовое русское общество горячо приветствовало талант Тыко Вылки. Его сразу и по достоинству оценили не только как художника, но и как человека. «Вылка несомненно талантливый человек, – писал о нем В. Переплётчиков, – он талантлив вообще».

Русанов, убедившись, что Тыко Вылка не только проводник, не только живописец и составитель новой карты Северного острова, понял и то, что ему надо учиться. Устроил ему выставку картин в Архангельске, потом везёт его в Москву и отдаёт его в руки В. Переплётчикова учиться живописи, находит ему бесплатных преподавателей русского языка, арифметики, географии и топографической съёмки.

Проза Юрия Казакова – неотъемлемая часть русской литературы ХХ века.

Казаков Ю. Голубое и зелёное. М., 1963.