Воля вольная

Два мужика смотрели друг на друга. Кобяков стоял с топором в руках, в дверях сарая – только насадил новое самоструганое топорище, капитан – фактический хозяин всей икры, да и всего бизнеса в районе – был в грязных сапогах, ментовских штанах и цветастенькой рубашке с коротким рукавом. Кобяков был старше на десять лет и по привычке смотрел на Ваську как на молодого и неумного:

– На месте твоего батьки отхерачить бы по локоть эти твои трудовые… – сказал спокойно.

Васька пристально и безбоязненно рассмотрел Кобяка, бросил травинку, что жевал, и, молча повернувшись, пошел к калитке. Он ждал такого исхода, шел с лучшим участком, но получилось как получилось. Было в поселке несколько таких, которые портили общую картину, и не давали Ваське покоя. Он и хотел, и добивался от них повиновения своим правилам, но и где-то в глубине уважал. Как раз за то, что они не повиновались. Он, родившийся здесь при других понятиях о жизни, чувствовал, что не хочет, чтобы все сдались. Что в этой упертости есть что-то такое, что отличает серьезных поселковых мужиков от остального мира. Его собственный отец был среди непокорных.

Хмурясь на эти нестыковки, капитан шагал широкой пыльной улицей мимо одноэтажных обшарпанных бетонных домов с редкими однобокими лиственницами, чуть поднимающимися над крышами, машинально кивал на приветствия молодых, стариков, которых знал, называл по имени-отчеству…

Летом он вполне мог накрыть Кобяка, но не трогал. Он отлично знал, что мимо них он эту икру не провезет. На материк было только две дороги – морем или воздухом. И обе вели через поселок, то есть через него.

Степан захлопнул борт; танкетка стояла боком в реке, выхлоп глухо бурлил в воду, всплывал и стелился по поверхности белым дымом. Тихо было в природе, река шелестела мимо, да большие морские чайки на галечном островке то затихали, то сразу все принимались что-то выяснять. Степан глянул на засыпные быки Старого моста, на их сгнившие, наполовину размытые срубы, наполненные когда-то речной галькой и заросшие уже тальниками. Он с мужиками лет тридцать назад делал этот мост. Васьки Семихватского отец на бульдозере тогда работал… Когда же такие вот труженики в погонах появились в их краях?

Во дворе загнал тягач за баню, взял шмотки, оружие, не без сожаления оглядел кабину безотказного своего вездехода – семь последних лет заезжал он на нем на участок. Жена, Нина, сразу поняла, что что-то не так. Его не было полтора месяца, но даже и не взглянул. Не спрашивая ни о чем, помогала молча. Степан ходил по сараю между подготовленными ящиками с продуктами и снаряжением. Рюкзак собирал. Вниз зимние вещи сложил. Тушенки взял, патроны. Лицо было совершенно спокойным. Даже жену мимоходом обнял пониже талии, от чего она вздрогнула и крепко схватила его за руку.

– Если кто там чего… тебе или девчонкам… Скажи… Степан шкуру с живого снимет. Так и скажи. – Он сел на стул и стал наматывать портянки.

– Деньги, дрова есть. Ничего. Я буду появляться.

– Что случилось, Степа?

– Не знаю. Пусть они сами решают, что случилось, а я пока подожду.

Грубыми, толстопалыми руками обнял Нину, стиснул неловко, не глядя в глаза, чтобы она ничего в них не прочла, и вышел за дверь. Собаки, визжа, рвались с цепей. Степан наклонился к молодому Чернышу, но, подумав о чем-то, посмотрел на него, прижавшегося к ногам, отпихнул и отвязал старого. Карам рванул к тягачу и заплясал у двери. Степан, не обращая на него внимания, прошел огородом, зацепившись рюкзаком, пролез в дыру и исчез в лесу. Следом мелькнули задние лапы собаки.

3

Генка забрался в самые верховья Секчи. Места тут были неперспективные по соболю: полно каменных россыпей, куда надежно уходили зверьки, а кроме того, по верховьям ключей соболюшки делали гнезда, и Генка в таких местах капканов не ставил. Он поднимался выше зоны леса – поискать сохатых или северных оленей. Последние очень любили эти укромные, закрытые от северных ветров склоны.

Он еще не выбрался на грань леса, откуда можно было осмотреться в бинокль, и шел крутоватым склоном над ручьем, время от времени поглядывая вперед, сквозь редкие уже и невысокие листвяшки. В рюкзаке приятной тяжестью болталась пара котов, и он думал, что, если сработают третьего, надо будет ободрать всех, а то уже тяжело тащить. Он всегда так делал.

Присел на камень вытряхнуть сапог. Была уже середина дня, солнце низко висело где-то за горой, и в тени подмораживало. Генка поглубже натянул лыжную шапочку, подтянул молнию куртки и стал перематывать портянки.

Юхта внизу казалась темной ленточкой, обвивающей большие камни в русле. Тальники по берегам, щетина листвяка на склонах – все облетело и осыпалось. Даже сейчас под солнечным небом было непривычное ощущение чего-то голого, неодетого и растерянного. Лес, скалы, осыпи, косматые стланики – все ждало снега. И Генка с собаками тоже ждал. Тогда бы все ожило и заговорило: прямыми лисьими строчками, волчьими нарысками по берегу в поисках аргыза, тяжелыми лосиными и оленьими вмятинами и до наглости уверенными в себе несоразмерно крупными соболиными двойчатками.

Чингиз сидел рядом и глядел на далекую речку. И тоже, наверное, вспоминал их удачи и промахи там, внизу. Айки не было. Не доев тушенку, Генка ковырнул ее ножом, чтобы отстала от дна, и поставил Чингизу. Тот, благодарно махнув хвостом, аккуратно, как башку соболя, взял банку в пасть и, вежливо отойдя в сторону, стал есть.

И тут азартно, по-взрослому заревела Айка. Где-то на склоне выше их скал и в другую сторону увала заорала – эхом несся лай по горам. Чингиз, бросив банку, уже мелькал в стланиках.

Генка, задыхаясь, спешил к собакам, где можно, обегая заросли, где-то продираясь сквозь них, и с досадой думал, что это, скорее всего, самка. Он не охотился на верхах, где мамаши выкармливали молодняк. Даже в худые годы, когда соболя было мало или он плохо ловился, не делал этого… А тут собаки сработали.

Соблазн все же велик был: в первый день охоты соболя нельзя было упускать – весь сезон дырявый будет, но и самка, да еще в гнезде, – тоже не лучший знак, видно. Генка бежал и просил кого-то, кого он всегда просил, чтобы это оказался молодой кот. Молодняк мог еще держаться недалеко от матери.

Генка не знал этого места. Соболь сидел в камнях, в небольшом острове куру?мника[7 - Куру?м, или куру?мник, – россыпь крупных камней. Обычно на склоне, часто в виде каменной реки или каменного потока. Бывают и каменные озера.], крепко заросшем пушистым кедровым стлаником. Генка осмотрелся, обошел кругом, ища выходы. Их, похоже, не было. Это было гнездо. Лаз хорошо спрятан кривыми стволами, никогда не увидеть, если бы не собаки. Он встал на карачки и, оттолкнув Чингиза, протиснулся под стволами. Соболь урчал и кидался где-то в глубине, вокруг входа валялись перья куропаток, заячьи кости, помет. Айка, выходя из себя, копала сбоку под камень. Ей было неудобно, стланик мешал, она взвывала от отчаяния, что Генка первый доберется до зверька, который так пах, что ей казалось – он уже у нее в пасти.

Хорошая собачка может выйти. Генка вылез, отряхнулся и посмотрел на Чингиза. Тот тоже бегал героем, шерсть на загривке торчала.

Генка еще раз обошел, прислушиваясь, что делается под камнями, потом сел рядом с лазом и терпеливо закурил. Нельзя было портить гнездо. Чингиз подбежал к Айке, сунул нос в лаз между камней и посмотрел на хозяина.

– Не будем трогать, она в следующем году опять принесет. А эта пусть покопает, она нашла… Айка, – позвал, собираясь похвалить-погладить.

Сучка не обратила внимания, выбралась из-под куста и побежала вокруг курумника с утробным лаем-воем.

Генка встал, отряхиваясь, взял карабин на плечо и пошел прочь. Странное было дело. Эту вот жизнь в тайге он с годами любил все больше, а азарт терял. Не то чтобы азарт, но то, что раньше было. Он это точно знал за собой. Жадным никогда не слыл, но когда удавалось добыть больше других, а такое случалось часто, ходил довольный. Бывало, и хвастался по пьяни. Десять лет назад он, скорее всего, вырубил бы стланик у лаза и запалил дымарь. Самка – не самка, раз уж собаки нашли – соболь, не хухры-мухры, за иным три дня ноги колотишь. А теперь вот – нет. И не то чтоб жалко было, но какое-то уважение пробрало к этой соболюшке. Хорошо, хитро все устроила, не раз, видно, здесь котилась. Нельзя было разорять.

Спускался вдоль Маймакана. Звериная тропа, вместе с ключом петляя лиственничным лесом, неторопливо падала к Секче, а там по речке и до зимовья было недалеко. Генка не помнил, чтобы он здесь чего-то добывал. Соболь, правда, неплохо ловился в устье ручья, но ни сохатых, ни оленей ни разу не встречал. Хотя по ключу было несколько хороших марей, и он в первые годы сюда регулярно заглядывал. Проверял, но… бывает такое: пустое вроде, невзрачное место, а фартовое – все время чего-то встретишь! А бывает как здесь: мари красивые, как раз на выстрел, скрадывать легко, а хрен…

На самой большой мари тоже ничего не было. Отдельный колок молодых, желтых еще листвяшек, замерших в середине, тянул длинную, молчаливую тень по скучно притихшим облетевшим ерникам. Дятел в колке сыпал однообразную дробь, она глохла в окружающей пустоте, вязла в низких кустарниках. Как заговоренная, подумал Генка. Он недолюбливал эту марь за ее вечный обман, хотя и всегда сворачивал, когда случался рядом.

Собаки догнали. Сначала бежали рядом, потом опять рассосались. Тропа была крепко замерзшей, и Генка шел под горку, устало бросая ноги. Весь сегодняшний день он строил в расчете на зверя – хотел запастись мясом. И пока поднимался по ключу Нимат, и в верховьях, где почти всегда добывал, все ждал… но ничего. Здесь же, ниже по ручью, шансов почти не было.

Генка недолюбливал этот беспутый час, когда день уже переломился, но вечер еще не наступил как следует…

Айка звонко, слегка по-щенячьи, как со страху, взвизгнула впереди и тут же заорала. Генка остановился. Чингиз вроде тоже взбрехнул и замолчал, а сучка работала азартно и зло. По ручью росли старые тополя, лес был проглядный. Он проверил планку прицела и двинулся осторожно, всматриваясь вперед.

Лай приближался. Генка, слегка удивляясь такому нежданному фарту, встал за тополь. На другом склоне ручья раздался треск, среди тополей и невысоких тальничков мелькали серо-коричневые тени. Быстро приближались. Это был северный олень с двумя матухами.

Генка напустил совсем близко, выцелил грудь передней и надавил спуск. Оленуха ткнулась в землю. Другая встала как вкопанная, а бык развернулся, опустил рога к земле и кинулся на Айку. Генка быстро выстрелил еще два раза, и рогач, пробежав несколько метров, завалился набок. Потом упала и вторая матка. Она держала голову и пыталась встать, ногами гребла… Чингиз бегал вокруг, не приближаясь; Айка же сначала опасливо рванула несколько раз за спину, потом осмелела, забежала спереди и вцепилась в горло, давя к земле.

Генка подошел, добил оленуху и с любопытством посмотрел на свою сучонку. В поселке она была опасливой, а тут… Присел на корточки.

– Эй! – позвал.

Айка одним глазом косилась на зверя, другим – на Генку. Шерсть стояла дыбом. Генка протянул руку и тут же инстинктивно отдернул – в его сторону метнулись белые собачьи зубы.

– Ты что, дура такая, – рассмеялся.

Айка пришла в себя, обернулась на голос хозяина, виновато приложила уши и тут же посунулась обратно к оленухе. Генка, довольный, облапил ее одной рукой, другой повернул мордой к себе.

– Да ты у меня хорошая, видать, собачка, – потрепал.

Этих оленей, которые очень нужны были, он получил за нетронутую соболюшку. Это было точно. Много-много раз так бывало. Сделаешь по уму – получишь! Поленишься, а того хуже, нагадишь – пиши пропало.

Большую часть дел в тайге Генка выполнял не задумываясь. Деды, прадеды и еще дальше – все так делали. И он выполнял то, что надо, не размышляя, правильно ли оно так, а может, надо как-то по-другому, как выгоднее, например. Он не тратил времени на соблазны, на обдумывание каждого своего шага и так избегал суеты. Дело делалось размеренно, как будто само по себе, и оставалось время обдумать то, что действительно требовало размышлений. Вот сегодня… наверное, он делал все по уму, и ему дали возможность добыть зверей. Грех было не попользоваться.

Так думал Генка, наводя нож и высматривая три растущие рядом дерева. Под бирка?н[8 - Бирка?н – временный лабаз от зверья. К деревьям на высоте роста привязывают две поперечины. На них стелют сучья и кладут мясо.]. Мясо надо было поднимать с земли и лабазить, чтобы по снегу на «Буране» вывезти.

Вечером в зимовье Генка подсушивал шкурки соболей на пялках. Мех уже был выходной, и Генка понимал, что зима рядом, вот-вот попрет, повалит. Грудинка оленья булькотила в котле, сам он покуривал, блаженно жмурясь от хорошего начала охоты. Получалось, не зря так рано заехал.

Некоторые только собираются, видно…

4

И точно… на другой день, километрах в двухстах от зимовья Гены Милютина совсем другой охотник, не проснувшись еще толком, сел в кровати. Пошарил по привычке ногой по полу. Тапочек не было. Как и вообще мало чего было в этом недавно купленном домике на краю вытянувшегося вдоль морской косы поселка. Смяв задники, сунул ноги в кроссовки, встал, потянулся, подумал мельком, что спал всего три часа, и пошел умываться. Полшестого уже было, мужики могли вот-вот объявиться.

Москвич Илья Жебровский только заезжал на участок. Вчера до трех ночи сверял аккуратные, распечатанные на компьютере списки, что в каком ящике лежит и какой ящик в какое зимовье идет. Вычеркивал что-то, дописывал, глядел внимательно внутрь последнего алюминиевого ящика, куда он укладывал самые ценные вещи. Всего ящиков было шесть, они были прочные, хорошо увязывались в нартах. Жебровский целую неделю так собирался, а больше волновался, воображая себя в тайге.

Он и теперь волновался и приятно, но уже и нервно, как волнуются люди, ожидая чего-то очень важного в жизни, не дочистил толком зубы, сполоснул рот и, накинув куртку, вышел во двор. Впереди в пятидесяти шагах чуть слышно мелкой волной поплескивался лиман. Само же море, будто замедленное темнотой, глухо накатывало на берег с другой стороны косы. Илья прислушался: не гудит ли с вечера загруженная машина, на которой дядь Саша уехал ночевать к себе домой.

Тихо было в мире и отчего-то, может, от этого ледяного моря за домом, слегка тревожно. Там, в горах, на его участке в этот предрассветный час было еще тише. И спокойнее. Там все зависело от него. Сердце опять заколотилось радостным страхом, Илья нахмурился, заставляя себя уняться, откинул тент. Все было на месте. 120-сильная «Ямаха» посверкивала в свете фонаря новенькими черными боками. Нарты были тоже новые, оранжевые, в четырех местах со свежими язвами сварки. Колька Поваренок уголок подваривал для прочности.