Повесть о чекисте

Между строк…

Николай Гефт

В полной темноте на ощупь Николай открыл дверь, пошарил по столу руками, нашел лампу и зажег. С тех пор как бомбили Плоешти, на электростанции не хватало горючего.

Родители давно спали.

В комнате было тихо, но в ушах еще плыл звонкий гул двигателя. Ходовые испытания затянулись. Неожиданно на корабль прибыл адмирал Цииб в сопровождении майора Загнера. Ходили в порт Сулин и вернулись в Одессу поздно вечером.

Николай достал из-под подушки кофейник, завернутый в газету, кофе был чуть теплый, налил кружку и, почти залпом, выпил.

Перед ним лежала клеенчатая тетрадь конспекта по богословию, он перевернул обложку и прочел:

«Беседа первая. Голос церкви – голос божий».

Из бокового кармана он извлек великолепную авторучку, полученную сегодня на ходовых испытаниях в подарок от эсэсовца Загнера, снял колпачок и написал на первой странице:

«Кто ищет истину – найдет ее в светлой православной церкви.

Николай Гефт. Одесса, 25 июня 43 г.»

Затем, отложив авторучку, он открыл флакон с желтовато-бурой жидкостью, обмакнул перо, прочел первые строки конспекта: «Святой Киприан говорит, бог устроил церковь, чтобы она была хранительницей откровенных истин…» – и между строк написал:

«Удалось не только легализоваться, но и проникнуть в военно-морскую часть гитлеровцев. Собрана значительная информация. Но данный мне на связь Яков Вагин выбыл с нашим транспортом в дни эвакуации. Остается последняя надежда – рация Саши Красноперова. В случае крайней необходимости мне было дано разрешение на связь с Красноперовым. Думаю, что такая необходимость наступила. Если же не удастся передать информацию по рации „молодоженов“, придется переправить ее через линию фронта со специально посланным человеком. С этого дня я буду заносить в эту клеенчатую тетрадь всю собранную информацию:

Раздел первый: „Структура германских военно-морских сил“…»

Было около четырех часов утра, за окном уже брезжил рассвет, а Николай все еще писал отчет:

«Петелин – сознательный враг. Это не приспособление к обстоятельствам. Он как бы нашел себя в атмосфере злобной антисоветчины. Ярче всего об этом свидетельствует его выступление на банкете в честь „освобождения Одессы от большевиков“».

«Только теперь русская интеллигенция вздохнула свободно, – говорил Петелин. – Только сейчас мы чувствуем счастье свободы и за это благодарим наших спасителей Румынию и Германию!»

Отложив перо, Николай заметил, что наступило утро. Он поднес близко к окну клеенчатую тетрадь, проверил ее страницы при дневном свете – доклада, написанного между строк конспекта по богословию, не было, он словно и не был никогда написан.

Отодвинув кровать, Николай спрятал за плинтус раствор желтой кровяной соли. Разделся, лег и тут же уснул.

Разбудил его отец.

Вчера после окончания испытаний Николай получил разрешение на отдых, но, подумав, решил пойти на завод. Надо было поговорить с Рябошапченко, откладывать разговор не имело смысла.

Он встал, позавтракал вместе с отцом, побрился и отправился на завод. По дороге на углу Дерибасовской и Гаванной купил «Молву».

К себе в кабинет он зашел ненадолго, просмотрел наряды и направился в механический. В конторке Рябошапченко не было. Лизхен приветствовала его:

– Знаете, Николай Артурович, о вас шефы так хорошо отзывались…

Ответив на приветствие, он вышел из цеха и направился к пирсу, но возле эллинга встретил Ивана Александровича.

Рябошапченко сухо поздоровался и двинулся в тень, к скамейке.

– Что нового в газете? – спросил он, кивнув на «Молву» в руках Гефта.

– Еще не смотрел, но, думаю, ничего, кроме клеветы и дезинформации, – ответил Николай, разворачивая газету. – Главная ставка фюрера сообщает о победах германского оружия на Кубанском предмостном укреплении, о боях в районе Орла… Что касается истинного положения, то Советское информбюро передает…

«Что это, провокация?» – подумал Рябошапченко и решительно поднялся со скамейки:

– Вы меня простите, Николай Артурович, но я бы не хотел слушать, что передает Совинформбюро!..

– Чураетесь правды?

– Можно начистоту?

– Валяйте!

– Я человек думающий, – говорил он спокойно, не повышая голоса, но предательские желваки выдавали его волнение. – Кто вы, Николай Артурович? Если посмотреть, с каким душевным рвением вы доводили дизель на «ПС-3», вы служите эсэсовцу Загнеру не за страх, а за совесть. Послушать ваши комментарии к «Молве», вы… Словом, вы меня понимаете. Если сказал лишнее, не обессудьте… – Он двинулся к эллингу.

– Иван Александрович! – остановил его Николай. – Где же такое видано – обвинить и не дать оправдаться! А говорите, что вы человек думающий. Давайте вспомним: после осмотра в вашем присутствии дизеля я понял, что бригада Берещука монтаж саботировала. Но я же не побежал к Загнеру или к Купферу, чтобы нажить на этом политический капитал! Так?!

– Ну так…

– Больше того, я добился, чтобы бригаде Берещука выписали премиальные. Со временем я скажу вам больше, но сейчас… Поймите, Иван Александрович, поймите и поверьте: это было нужно!

– Предположим…

– Там, где есть предположение, есть место надежде. Я уверен, что мы поймем друг друга.

– Сейчас мне кажется странным, что были другие времена и люди были яснее и понятнее… – Рябошапченко снова присел на скамейку, откинулся в тень акации и, словно думая вслух, сказал: – Помните, Николай Артурович, отдыхая с вами в Гагре, мы ходили в ущелье реки Жоэквары смотреть развалины Башни Марлинского. Мне хорошо запомнился этот день перед вечером, седые от мха камни и ваши слова… Вы помните, что вы тогда сказали?

– Нет, не помню.

– А я хорошо помню. Вы сказали: «Александр Марлинский, штабс-капитан лейб-гвардии драгунского полка, декабрист, сподвижник Рылеева, умер, как солдат, но память о нем хранят эти камни. Завидная жизнь! Память о нас с вами вряд ли сохранят потомки». Помните?

– Очень смутно…

– А я помню. К чему это? Да! Память потомков. Кто знает, Николай Артурович, может быть, потомки и вспомнят о нас, живших в это трудное время… Кажется, я говорю путано…

– Нет, все ясно. Мне ваша мысль понятна… Хотелось бы, Иван Александрович, задать вам один вопрос… – нерешительно начал он. – Вы можете не отвечать, дело ваше…

– Многозначительное вступление, – улыбнулся Рябошапченко.

– Скажите, почему вы остались в Одессе?

Улыбка сбежала с лица Рябошапченко. Он пожевал, губами, отчего скулы пришли в движение, искоса поглядел на Гефта, словно прикидывая в уме, стоит ли отвечать на поставленный вопрос. Но, видимо решив, что стоит, сказал:

– В этом нет ничего зазорного, могу ответить. Бригада ремонтировала судно «Ворошилов». Было решено довести хотя бы один дизель, чтобы судно могло уйти своим ходом в Новороссийск. На «Ворошилове» должен был эвакуироваться и я вместе с семьей. В это время бомба угодила в хлебозавод, что на улице Хворостина. Мою бригаду перебросили на ремонт печи. Пока мы работали на хлебозаводе, «Ворошилов» ушел. После этого надо было срочно монтировать кислородную станцию – не было кислорода для сварочных аппаратов, требовали госпитали кислород для тяжелораненых. Где тут было думать об эвакуации! Четвертого октября вызвали в военкомат и сообщили, чтобы я на эвакуацию и не рассчитывал… «Остаетесь в Одессе!» – сказали мне. Как видите, Николай Артурович, я совесть мою мог бы не тревожить, но очень мне тяжко, что остался… Да я и не скрываю этого…

Из-за эллинга показалась Лизхен, она достала из кармана зеркальце и поправила краску на губах.