Воспоминания Анатолия. Документальная трилогия. Том первый

В тысяча девятьсот пятдесят первом году, на улицах Копьёво вспыхнули сабельные сражения. Мы бились деревянным оружием, но без всякого травматизма. Потому что наши тупые сабли, по установленным правилам старших, верховодящих ребят, изготавливались только из тальникового прута, одинаковой длины, а колющие удары в бою, были строго запрещены. Тем не менее, в первый же тренировочный день, я ударом сабли, набил незащитившемуся Валерке, огромную шишку.

Бои продолжались два года! Сперва мы собирались возле наших домов и бились с противниками, объединившимися на другой стороне улицы, затем мы начали воевать, всей улицей против другой улицы и в итоге, устроили массовое побоище, нашего района Лесной базы, против района Трансконторы. После чего, начались многодневные противостояния, наших двух армий, в битвах на заливных лугах за Чулымской протокой, под названием Тополево.

Многие из бойцов прославились, побеждая в боях, с помощью придуманного арсенала, защитных движений и обманных ударов, а потому заслужили почёт, в Копьёвской округе. В перерывах между сражениями, мы играли в футбол, а с наступлением зимы, устраивали хоккейные матчи. Так одажды, мы прошлись по дворам, выпрашивая копеечные и пятикопеечные медяки у взрослых, чтобы собрать деньги на мяч и купили его! После чего играть в футбол, пиная босыми ногами не по загрубевшей резине, а по кожаной поверхности мяча, нам стало куда проще.

Кстати о нашем мяче и цыганах… Мяч мы купили у дяди Ильи Сандуленко, главы многодетной, цыганской семьи. Который в отличие от скитающихся соплеменников, работал в леспромозе, а жену с детьми, не посылал ворожить и попрошайничать, на поселковой площади.

Смуглый до черноты, вислогубый и горбоносый Илья, не был красавцем, но на удивление всей округи, работал грузчиком и отменно плясал! Иногда в бригаде на перекуре, его просили: «Илья, спляши!». На что тот, смахнув пот, недовольно отвечал: «Устал я братцы! Ведь не молоденький!». Однако грузчики не успокаивались и дружно обещали: «Мы отработаем за тебя остаток смены, ты только спляши, дядя Илья!». В тот день он согласился…

Я был там и всё видел, однако не мог понять, куда подевалась его сутулость?! Пожилой человек, начал легко вышагивать, гордо вскинув голову и раскинув руки, словно птица. После чего, выбрасывая ноги в присядке, он стал подскакивать выше и выше, как будто взлетающий в небеса, вольный орёл.

Не дав товарищам, оправиться от изумления, Илья закружился волчком и потрясая телом, как от порыва встречного ветра, вдруг хищно бросился вниз, да скользнув на колени, вновь подхватился на ноги, чтобы повторить всё сначала. Причем в конце танца, как будто прижав добычу к земле, он встал на правое колено и горделиво застыл.

Родичи дяди Ильи, не оставляли его семью в покое и часто заявлялись табором, чтобы сытно и весело погостить, а отъезжая требовали, чтобы он бросил оседлую жизнь. После таких визитов, в доме Сандуленко, съесных припасов не оставалось и они голодали, в ожидании зарплаты. Тем не менее, дядя Илья не отступился и вместе со старшими детьми, остался работать в леспромхозе.

Когда я стал взрослым, то случайно встретил дядю Илью, возле железнодорожного тупика. Конечно, он постарел ещё больше, но меня признал и торжественно поделился: «Ты знаешь Анатолий, а ведь мне пенсию дали!». Я радостно заулыбался и искренне поздравил доброго, честного цыгана!

По приезду в Копьёво, я больше не мог хамить и безнаказанно покрикивать на старших, как делал это в Туиме. Под приглядом отца, Роза Адамовна начала присекать проявления, моей непотребной спеси, а после нашего переезда в директорский дом, случился мой последний припадок нахальства…

Так однажды, за ради пошива летнего платья, к нам деловито заглянула соседка, которая оговорив важные детали фасона, подалась уходить. Правда залюбовавшись вазоном, стоящим на круглой столешнице, нашего обеденного стола, она вдруг передумала и разговорилась с Розой Адамовной, вновь!

Я нарисовал карандашный рисунок, который торопился показать маме, но теперь снова, был вынужден ждать… Только меня, видать чёрт дёрнул за язык, поэтому я громко выкрикнул: «Мама!». Та не откликнулась. Конечно, я видел, что она занята, но тем не менее, требуя к себе внимания, заголосил снова: «М-а-м-а!». Когда соседка ушла, Роза Адамовна обеспокоенно вошла в детскую комнату и на немой вопрос, получила такой ответ: «Чего вам?! Я не звал!». Из-за моего хамства, мать вспыхнула, но отвесив дежурный подзатыльник, сдержанно вышла.

Вопреки здравому смыслу, я не успокоился и снова недовольно позвал: «Мама!». Та войдя, раздражённо бросила: «Чего тебе, сын?!». На что я, вновь нагло ответил: «Я вас не звал!». После этого, последняя капля терепения Розы Адамовны иссякла и она меня высекла. Наше противостояние длилось недолго, с пол часа…

– Мама!

– Что тебе?

– Я вас не звал!

Раз за разом, я спесиво звал мать, а она войдя в комнату, безжалостно лупила меня ремнём, но какие при этом, душевные муки она испытывала, я как нерадивый отпрыск, не понимал. После очередной порки, я звал её вновь, но всё тише и тише, а потом измученно замолчал… Теперь же, по прошествии многих лет, я вынужден признать, что лечение ремнём, благотворно подействовало на моё поведение.

В директорском доме, мы прожили полтора года, а осенью 1952 года, переехали в свой собственный, шесть с половиной на девять метров, построеный дом. Который был меньше служебного, но имел схожую планировку. В нем были две спальни, наша с Валеркой и родительская, а также небольшой зал и уютная кухня, оборудованная русской печью и плиткой. Вторая же печь, голландского типа, была выложена между спальнями, а к порадному входу с торца, была пристроена летняя веранда, с небольшой кладовой.

Кроме того, во дворе нашего дома, отец построил баню, под нисходящим навесом которой, позднее была сколочена стайка, из широкого горбыля. Мы построились на смежной территории, поэтому помимо владений Токаревых, наш огород граничил с казёным, леспромхозовским домом, в котором мы жили раньше, а таже с запущеным садом, отцовой конторы. Поэтому изредка, запаздывая с обеда, Николай Гурьевич проходил в конец нашего огорода и через перелаз, выходил к зданию конторы.

В тысяча девятьсот пятьдесят первом году, к нам с Кубани, приехал дядя Витя Слишин, вместе с женой Розой Степановной и четырёхлетней дочкой Ларисой. Которая росла невзрачной, носатой девочкой, однако весьма смышлённой и предприимчивой. В подтверждение чего, после очередной каверзы неугомонного Валерки, она заявила нам, что пожалуется отцу…

Тогда недовольный братец, начал её поддразнивать: «Ты ябеда, Лорка! Я-беда!». На что двоюродная сестрица, невозмутимо ответила: «Ты говоришь правильно, Валера… Ты беда, настоящая беда, для всех!». Оценив каламбур, взаимного обвинения, я примирительно засмеялся, а Валерка смутившись, почесал затылок.

После двухнедельного отдыха в Копьёво, при содействии отца, Виктор Адамович устроился в леспромхоз механиком. В тоже время, его жена Роза Степановна, трудоустроилась в детский сад, а всего через пол года, стала его заведующей. Казалось бы, жизнь Слишиных удалась, но получив служебное жильё, дядя Витя стал выпивать… Поэтому Николай Гурьевич, начал захаживать к шурину в гости и на правах начальствующего зятя, откровенно ругать.

Не обращая внимания на разговоры мужчин, Роза Степановна продолжала пудриться, вглядываясь в зерцало и пользуясь многочисленными притираниями, расставленными на тёмно-рыжей столешнице, лакированного трюмо. Из-за привычки краситься, тётя Роза кругом опаздывала и сорвала поездку в Туим…

В тот день, не взирая на поторапливания золовки, дяди Витина жена, долго наряжалась и отговаривалась: «Роза Адамовна, подожди! Мне осталось подкрасить брови, ну совсем чуть-чуть!». На что мама, отвечала с укором: «Мне то что?! Поезд не будет ждать!».

В итоге, собравшись и прибежав на станцию, мы увидели, что поезд уже тронулся, а дядя Витя нерывно вышагивает, возле вокзальной кассы. Немного отдышавшись, мама обречённо спросила: «Брат, ты билеты купил?». Тот: «Нет, а зачем?! Я ведь знал, что жена опаздает…». Той же осенью, тысяча девятьсот пятьдесят второго года, дядя Витя уехал работать в Заполярный город Норильск. Где прожил с семьёй, до заслуженной пенсии.

Глава 4. Посёлок Копьёво. 1951-1953 годы

В нашем четырёхтысячном посёлке, было две школы. Новая, четырёхлетняя школа в районе Лесной базы и средняя школа, в районе Трансконторы. Во второй класс, новой школы, выстроенной из золотистого кругляка, да окружённой белёным забором, пошёл Валерка, тогда как мне, пришлось учится в старой, холодной школе.

В отличие от братца, который припаздывая на занятия, мог быстро обойти дом Токаревых наискосок и войти в класс, с наспех придуманными извенениями, мне приходилось выходить из дома, за двадцать пять минут, до начала занятий. Чтобы пройдя по дороге и миновав железнодорожные пути, заблаговременно появляться в школе. Мой класс, располагался в короткой, парадной части Г-образного здания, которое ветхими тылами, выходило к хозяйственным постройкам, примыкающей улицы.

Обе школы, были оборудованны уличными туалетами и печным отоплением. Только в моей саманной школе, было всегда холодно… Тем более, что во время топки печи, расположенной при входе, тепло уходило в более высокий, длинный коридор. Поэтому в морозы, мы занимались одетыми.

Мне хорошо запомнился, первый учебный день, в Копьёвской школе, поскольку на входе, нас встретила полная, усатая женщина… Которая представившись завучем, вежливо затребовала, после чего получила, от раскланявшейся Розы Адамовны, мой самодельный, сделанный из общей тетради, помятый дневник! Поэтому испугавшись, я мысленно запричитал: «Ой-ей-ей, мне не сдобравать! Какая грозная начальница…». Ведь кроме пятёрок, в моём дневнике были жирные двойки, которые перед зимними каникулами, я нахватал в Туимской школе.

В моём Копьёвском классе, помимо сверстников, учились дебоширы-переростки. Например верзила Селиверстов, был аж на целых пять лет, старше меня! Поэтому мой новоявленный класс, мог вывести из себя, любого учителя. Кроме бывшего фронтовика, Скорогобогатова Павла Александровича.

Так как Павел Александрович, наш классный руководитель, обладал не только закалённым в боях, непоколебимы характером, но и собственной методикой, юношеского перевоспитания. Поэтому отъявленных хулиганов, вопреки рекомендациям Советского педагога Макаренко, он хватал за шкварник и бил об стены! В таких случаях, расслышав приглушённый стук, в смежных классах смекали, что Скоробогатов реализует свои новаторские приёмы, ускоренного воспитания. Вследствие чего, взрослые дебоширы его боялись, правда не настолько сильно, чтобы перестать засовывать нас – школьных малолеток, под парты или не изводить тычками, в перемешку с ненавистными подзатыльниками.

Иной раз, давая выход молодецкой силе, верзилы-переростки врывались в кабинет и стремительно взгромоздив парты в угол, подавались вон… Так что мы – их одиннадцатилетние одноклассники, войдя в кабинет после звонка, под окрики очередной, разозлённой учительницей, были вынуждены молчаливо, расставлять всё на место! Ведь позорно жаловаться, никто не хотел. Именно поэтому, в отличие от других помещений школы, в нашем классе внезапно, срывая контрольные и диктанты, пропадал электрический свет.

Когда великовозрастные оболтусы, что-то подстраивали со светом, то всех выгоняли из класса. Тем не менее, спрятавшись под партой, я однажды увидел, как воровато оглянувшись, Селиверстов положил комочек промокашки, смоченной в солёной воде, на центральный контакт, выкрученной лампочки и затем осторожно, ввернул её обратно, в свисавший патрон.

В начале следующего урока, лампочка светила исправно, но через пять минут, когда патрон нагрелся и просушил промокашку, свет погас. Впрочем, я уже не был этому рад… Ведь после звонка на урок, Селиверстов увидел меня, вылазящего из под парты и пригрозил кулаком, а после уроков, в качестве наказания за обман, надрал мне уши.

В Туимской школе, за редкими дисциплинарными двойками, я учился достаточно хорошо. По крайней мере, в аттестате за четвёртый класс, было всего две четвёрки. Тогда как в Копьёвской школе, после окончания первой четверти, в моём табеле появилась, постыдная тройка!.. Выставленная Антонидой Тимофеевной, учительницей немецкого языка.

Николай Гурьевич встревожился и пригласил позаниматься со мной, в качестве репититора, леспромхозовского инженера. Только его задания, направленные на заучивание немецких слов, не принесли должного результата, а Антонида Тимофеевна, даже за старательные ответы, ставила мне, лишь тройки. Поэтому, я невзлюбил немецкий язык и окончательно отстал, от школьной программы.

В седьмом классе, у меня случился рецедив высокомерного, безответсвенного поведения. После обрызглых занятий в школе, я спешил на улицу, где ни о чём ни думая, вольготно бегал. Так что в табеле успеваемости, в конце третьей четверти, у меня оказались сплошные тройки, а среди текущих оценок, появились двойки.

Благо, что рецидив был вовремя вылечен отцом, отхлеставшим меня широким, офицерским ремнём. Порка была шумной, но физически терпимой, о чём впоследствии, я благоразумно помалкивал. Тем не менее, терапевтический эффект был достигнут… Я начал учиться на четыре и пять, за исключением нелюбимого и давно запущенного, немецкого языка.

Помимо великовозрастных парней, в нашем классе учились девочки, на три года старше меня. На уроках, они вели себя прилично, но на большой перемене в школьном дворе, тоже озорничали… Так однажды, Верка Воронина сорвала с меня шапку и не возвращая, начала ей перекидываться, вместе с подружками. Я же метался между ними и недовольно кричал: «Отдай! Ну отдай, Верка… Дай!..». На что та, наморщив носик, презрительно отвечала: «Дала бы, да только не здесь… Не на школьном дворе. Может пойдём за сарай?!». Чем застыдила меня, до пунцового цвета.

Мама с раннего детства, воспитывала во мне, вместе с Валеркой, уважительное отношение к девочкам и добилась успеха. Я не дразнили одноклассниц, не приставал к ним с глупостями и не таскал за косички. Именно поэтому, обнаглев от безнаказанности в шестом классе, Люся Следовская и Катя Мокшанская, начали выкрадывать мой дневник и без зазрения совести, ставить в нём красными чернилами, колы и двойки. Приписывая ехидные замечания. Прекрасно зная, что я не пожалуюсь.

Потом они стали плеваться! Я несколько дней терпел, пока выдержка не покинула меня… Горбунью, болезненную Катю Мокшанскую, я тронуть не мог, поэтому мне достало выдержки, подкараулить Люську и вдарить ей коленом, под дых… Та вскрикнув, залетела под школьную парту! Где всхлипывая, просидела до звонка.

Не долго думая, вошедшая в класс учительница, отвела нас к директору. Который начал допрос: «Что ты сделал, Тарасов?!». Я долго сопел не отвечая, а потом испуганно выдавил: «Спросите у неё, у Мокшановой… Пущай она скажет!». Тогда тот, обратился к болезненно вхлипывающей девочке: «Люся, что между вами произошло?». Та молчала… Ничего не выяснив, директор отправил нас в класс.

Наши увлечения, вспыхивали неожиданно и распостранялись по школе, словно пожар! Играя в футбол, мы разбивались на две комманды и выкладываясь по полной, гоняли по снегу, задубевший мяч или всей школой, вдруг начинали конструировать бумажные самолётики. Забрасывая широкий двор, причудливыми моделями.

Кроме того, все мальчишки соревновались, набивая лохматую «зоску»! Причём было не важно, как именно её набивать… Коленом, щёчкой или носком туфли. Ведь главное, что бы она выше взлетала и как можно дольше, не опускалась на землю. Натренированные ребята, приловчились делать больше сотни повторений, за один подход.

Почему зоска, называлась именно так, мне неизвестно, а вот делать её, из длинных клочков шерсти, соединённых кожаным шнурком, со свинцовым шариком, мне случалось не раз… Для этих целей, я использовал небольшие отливки, выплавленные из аккумуляторного свинца, а также овчиный мех, вырезанный из отцовского тулупа. За порчу которого, я был выпорот по осени. Когда подготовив санный выезд, Николай Гурьевич заметил в коробе, распущеный на полосы, старый ремень и незаменимый в поездках тулуп, с выстреженной шерстью в районе спины.

Прячась за школьными сараями, мы начали играть в чику, проигрывая монеты на переменах. Ведь копейки, у нас водились… Разве что вскоре, разобравшись в том, что тяжёлый биток, при ударе деформирует медяки, мы стали играть в пристенок. В ходу была любая мелочь, поэтому многие ребята, растащив захоронки предков, играли потемневшими серебрянными или золотыми, причудливыми царскими монетами.

В те дни, я начал теребить распухший сосок. Что заметил Валька Фролов, который на год, был меня старше. Поэтому зная причину, он осклабившись разъяснил: «Готовься Тарас! Скоро вокруг уда, вырастут волосы, а во снах, начнут сниться одноклассницы в интересных позах. Так начинается половое созревание!». Валька оказался прав. В своих дрёмах, я действительно начал видеть девочек, да не абы как, а при таких делах, что меня бросало в жар! После чего проснувшись, однако перепутав сон с явью, я боялся того, что они теперь забеременеют. Ай-яй-яй…

Когда в Хакасси начался разгар ранней, весенней оттепели, умер Великий Вождь Советского Народа – Иосиф Виссарионович Сталин. В тот роковой день, пятого марта, в нашем посёлке уже было тепло, поэтому детвора вышла гулять, в одних портах и рубахах, а некоторые парни, скинув зимнюю обувь, прохаживались босиком. При этом, вечерней кончины Вождя, ещё не случилось…

Утром шестого числа, когда я досматривал в кинотеатре, вторую серию фильма «Тарзан в западне», с улицы донеслись гудки Копьёвских котельных. Взрослые повставали, с ужасом вопрошая: «Неужто беда, снова война?!». Кино остановили. Когда загорелся свет, на сцену вышел директор клуба и трагически сообщил: «Сегодня умер, товарищ Сталин!». После чего в зале, раздались вопли и стенания женщин. Которые между прочим, вспоминали его достижения… Индустриализацию, победу в войне и ежегодное, мартовское снижение цен, на продукты питания.