Воображая город. Введение в теорию концептуализации

Обозначим вслед за Джекобом Нидлменом отношение круга наблюдаемых феноменов и круга объясняющих их первичных реальностей как отношение двух множеств – Z и X. Ключевой характеристикой той или иной объяснительной модели является соотношение большого и малого кругов. Разрастание большого круга (множества объясняемых феноменов Z) при сохранении замкнутого, очерченного и небольшого малого круга ведет к неоправданной редукции. Разрастание малого круга до размеров большого ведет к тому, что Нидлмен называет «негодным братом» феноменологии – к феноменографии. Именно поэтому систематическое объяснение, полагает Нидлмен,

должно находиться посередине между двумя противостоящими силами человеческой мысли: 1) тенденцией к редукции, которая пытается свести все явление к минимуму основных реальностей, и 2) тенденцией к согласию, принимающей каждую вещь или идею на ее собственных основаниях [Нидлмен 1999: 231].

В малом круге (X) также содержатся правила трансформации, перевода феноменов, номинированных в качестве требующих объяснения, на язык конечного словаря данной исследовательской программы. Именно поэтому всякое объяснение есть редукция – приведение множества феноменов Z большого круга к множеству объясняющих переменных X малого круга.

Феномены городской жизни никогда не были для социологов первичными реальностями. Это сущности Z – загадочные, непрозрачные, требующие перевода на наш язык и объяснения в перспективе нашей региональной онтологии. К примеру, феномен городской сегрегации может получить исчерпывающее объяснение благодаря таким несомненным – для Бурдьё – онтологическим константам, как «капиталы», «агенты», «отношения» и «диспозиции». Тот же феномен в языке Гидденса (как мы видели в первой главе) будет объяснен через «практики» и их кумулятивные «эффекты». Но первичная интуиция, сформировавшаяся задолго до постройки Бурдьёполиса и Гидденсграда, – это именно интуиция сообщества, одного из самых твердых элементов аксиоматического ядра социологии. Как бы ни различались, скажем, Gemeinschaft Тённиса и urban community Парка, их связывает аксиоматическое полагание этого концепта в качестве первичной реальности.

Иногда, впрочем, случается так, что некоторое множество элементов предметного поля все же обособляются в самостоятельную область и заявляют о своей «необъяснимости» традиционными способами: разрывается устойчивая связь с первичными реальностями. Мятежные элементы пытаются утвердить свое положение как равные по «твердости» онтологическим константам и настойчиво требуют прописки в регионе Х. Ведь если они несводимы к дисциплинарному «скальному грунту», то их следует принимать на равных, то есть «на их собственных основаниях». Это явление мы далее будем называть эпистемической эмансипацией.

Социология, однако, не самая толерантная дисциплина. В отличие от многочисленных Z studies, она не расположена принимать на их собственных основаниях феномены, традиционно требовавшие объяснения и деконструкции. Да, голод можно номинировать (причем сразу в нескольких социологических языках) как социальный феномен (Z), требующий объяснения через другие социальные феномены (X) – расслоение, культуру бедности etc. Однако если вы попробуете перенести его в регион Х – как это сделал Питирим Сорокин [Сорокин 2003] – и попытаетесь к тому же объяснить голодом феномен революции, вас сегодня, скорее всего, попросят вон из профессии. Голод – сильная онтологическая константа в языке здравого смысла, но не в языке социологии.

Тем не менее эмансипации случаются. Тогда сепаратистские элементы включаются в множество первичных реальностей и сами становятся частью дисциплинарного ядра. Так, в частности, произошло переопределение отношений между структурой и культурой в социологической теории. Исторически социология культуры стремится объяснить культурные феномены – коллективные представления, мифы, верования, идеологии и мировоззрения – морфологией сообществ (стратификацией, солидарностью, системами родства, разделением труда, формами эксплуатации т. п.). Однако благодаря «сильной программе» культурсоциологии [Александер, Смит 2010] мы сегодня знаем, что культура не объясняется социальной морфологией – напротив, коллективная память, к примеру, обладает своей собственной «твердостью» и каузальной силой. Список социологических первичных реальностей пополнился еще несколькими составляющими.

Другой пример. Повседневный мир традиционно объяснялся набором социологических первичных реальностей: пространство улицы скрывало политическую волю правящего класса, рутинные практики – интересы игроков, взаимодействия лицом к лицу – все ту же морфологию сообществ. Однако благодаря работам феноменологов мы научились видеть повседневный мир как реальность sui generis, несводимую к иным социальным сущностям и не объясняемую ими [Шюц 2003]. Что не мешает нам сегодня нещадно использовать концепт повседневности как плацдарм для вторжения в смежные дисциплины: выборы – это не политический факт народного волеизъявления, а фреймированное взаимодействие людей лицом к лицу на избирательных участках; деньги – это не экономический феномен, а материальные объекты, включенные в повседневные интеракции; архитектурное пространство уже не имеет ничего общего с пространством, придуманным архитекторами, – это просто реификация, слепок повседневных рутинных практик. Так называемый поворот к практике (о котором речь пойдет в следующей главе) – прямое следствие этой эпистемической эмансипации повседневного мира [The Practice 2001].

У феноменов городской жизни не было ни единого шанса в борьбе за равноправие. Они всегда мыслились социологами как социальное-объясняемое, а не социальное-объясняющее. Да и не было, в сущности, самой борьбы – серьезных и ответственных попыток обосновать несводимость городского к элементам региональной онтологии социологов. Можно ли объяснить городское городским? Выделить класс городских феноменов и придать им онтологический статус конечной реальности? Наделить их каузальной силой? История нашей науки не знает успешных прецедентов такого эпистемического маневра. Эмансипация города не состоялась. Поэтому, например, городская среда для нас по-прежнему элемент предметного поля (Z), а сообщество – объясняющая его конечная реальность (X).

Что не так с городской средой?

Кажется, идея городской среды – самое «твердое» основание, предъявленное урбанистами в качестве потенциального источника объяснения. На уровне повседневной интуиции все очевидно: есть хорошие и плохие города, есть города, в которых людям нравится жить, и города, в которых людям жить не нравится. Дальше эту интуицию нужно выразить в системе связанных и непротиворечивых концептов. Но здесь-то как раз и начинаются проблемы. Несмотря на популярность термина, он явно страдает недостатком содержания. Ю. Чурсина замечает в своей статье:

Понятие «качество городской среды» – одно из самых загадочных в современной урбанистике. Чем чаще оно используется в публичном дискурсе (анализ его упоминаний в СМИ по базе данных «Медиалогия» демонстрирует устойчивый рост с 2010 г.), тем меньше в нем остается собственно исследовательского содержания. Причиной стремительной пролиферации концепта [Батыгин 1986], по-видимому, является его, с одной стороны, интуитивная достоверность (любой горожанин согласится с тем, что обитаемое городское пространство может быть пригодно для комфортной жизни в большей или в меньшей степени), с другой – востребованность в качестве универсального общего знаменателя при принятии политических решений [Стратегия 2012] [Чурсина 2014: 142].

Анализируя распространенные модели мышления о городской среде, автор приходит к выводу:

В первом приближении концептуализация качества среды представляет собой ретрансляцию понятия качества жизни в сферу городских исследований; иными словами, качество среды – это качество жизни, атрибутированное населенному пункту. Такая концептуализация имеет ряд выраженных недостатков. Один из них состоит в том, что само понятие уже содержит в себе опережающее объяснение: нужно просто зафиксировать значимые эмпирические различия в качестве жизни горожан и сельских жителей и объяснить их тем, что одни – горожане, а другие – сельские жители [там же: 143].

Другие стратегии наполнения городской среды смыслом оказываются еще менее продуктивными. Нельзя просто свалить в одну кучу «набор феноменов, фактов и вещей», густо присыпав все это сверху «многообразием человеческого опыта»[21 - См.: «Термин „среда“ включает два момента – во-первых, это набор феноменов, фактов и вещей, и, во-вторых, это то, что мы переживаем. Среда, с одной стороны, – это физические факты, с другой – система человеческого опыта» [Шулепова 2011: 22].], – такой коллаж рассыпается при первой попытке операционализации.

В итоге Ю. Чурсиной все же удается найти «твердое ядро» городской среды. На материалах исследования «Евробарометр в России» она обнаруживает устойчивую связь между неразвитостью городской инфраструктуры и желанием жителей переехать в другой населенный пункт. Автор замечает:

Шаговая доступность объектов инфраструктуры выступает одним из важных аспектов комфортности среды проживания. Доступность определяется через два аспекта: наличие объектов инфраструктуры и их расположение. Многое определяется ландшафтом города – его площадью и пространственной организацией (насколько большие расстояния предполагают перемещение по городу, сколько времени это отнимает). Однако доступность инфраструктуры напрямую зависит от градостроительной политики. Администрация решает, сколько, где и каких заведений должно быть [там же: 154].

Вот, казалось бы, онтологическое ядро объяснительной модели: городская среда => миграционные установки. Но что в итоге осталось от городской среды? Две переменные:

а) наличие объектов инфраструктуры (школ, детских садов, магазинов, музеев, клубов, кафе и т. д.);

б) физическая (прежде всего шаговая) доступность этих объектов.

Мягко говоря, недостаточно для создания особой урбанистической онтологии. Поэтому городская среда в заключении исследования переопределяется на более сильном социологическом языке:

В этой статье мы попытались уйти от понимания города с точки зрения здравого смысла. Город – это не совокупность зданий, дорог, объектов инфраструктуры и людей, все это населяющих. Город – это пространство практик горожан… Городская среда – это пространство практических возможностей жизни в городе [там же: 162].

Парадигматический сдвиг произведен, но это транспозиция города в язык социологической теории практик, а не урбанистики. Для социолога практики – куда более прочное онтологическое основание объяснительной модели, чем городская среда. Сегодня – даже более прочное, чем сообщества.

Три стратегии ревитализации

Задача комментария, по существу, никогда не может быть выполнена до конца. И все-таки комментарий целиком обращен к загадочной, неясно выраженной части, скрывающейся в комментируемой речи.

    М. Фуко

Если «городская среда» оказалась слишком размытой и неконсистентной концептуализацией, чтобы занять достойное место в списке первичных (объясняющих) факторов, то ситуация с «сообществом» – прямо противоположная. Оно так долго использовалось в качестве универсального объяснения, что со временем утратило свою силу. Значит ли это, что сообщество как понятие должно уйти, пополнив длинный ряд вымерших социологических концептов? Одна из возможных альтернатив – переосмысление сообщества, включение его в другую понятийную схему. Далее мы рассмотрим три стратегии такой ревитализации.

Точки сборки: «третьи места» Рэя Ольденбурга

Город Саванна, штат Джорджия, стал первым городом с регулярной планировкой в американских колониях британской короны. Заложивший его в 1733 году генерал Джеймс Оглторп заслужил славу посредственного военного, хитроумного дипломата, щедрого филантропа и человека прогрессивных взглядов. Он верил, что правильная городская планировка позволит создать новую форму человеческого общежития, основанного на взаимопомощи и поддержке. Широкие улицы Саванны изначально проектировались как пространства для совместных прогулок, а двадцать четыре тенистых сквера (по тем временам невиданное расточительство земельных ресурсов) – как места встреч и ведения переговоров. В конце Гражданской войны генерал Шерман, совершив свой знаменитый «марш к морю», захватил Саванну. Пораженный ее планировкой, разумностью устройства и мудростью градостроителей, Шерман отдал должное стараниям Оглторпа: Саванна оказалась единственным городом, уцелевшим после шермановского марша. Двадцать четыре тенистых сквера спасли ее от разрушения. Во всяком случае, такова версия истории, рассказанная Рэем Ольденбургом, автором трактата «Третье место: кафе, кофейни, книжные магазины, бары, салоны красоты и другие места „тусовок“ как фундамент сообщества» [Ольденбург 2014: 66][22 - Версию Ольденбурга поддерживает официальный сайт города. Впрочем, есть и другая версия: генерал Шерман хотел преподнести захваченную Саванну в качестве рождественского подарка президенту Линкольну, о чем и сообщил в телеграмме от 22 декабря 1864 года. Дарить же сожженный дотла город – не комильфо.].

Ольденбург – яростный защитник всех перечисленных в названии его книги «третьих мест» от пабов до парикмахерских. Классики чикагской школы видели в увеселительных заведениях притоны, разрушающие устойчивые социальные связи, современные критики чаще указывают на то, как в «третьих местах» воспроизводится классовая, гендерная и этническая сегрегация [Grazian 2009][23 - Разбор этих критических аргументов см. в [Войнилов 2013].], но Рэй Ольденбург непреклонен: нет баров – нет сообществ.

Ход, который предлагает нам Ольденбург, предельно операционален: сообщества не являются фундаментом городской жизни. Напротив, это весьма хрупкие образования, сами нуждающиеся в фундаменте – конкретных физических местах, «точках сборки» локальной солидарности. Пабы, таверны и кофейни создают возможности для ее формирования. Вместо того, чтобы начинать с всегда-уже-существующих и несомненных-в-своей-явленности городских сообществ, мы должны проанализировать процессы их сборки, не отходя от кассы. Точнее, от барной стойки:

В компанейской атмосфере третьих мест люди получают возможность узнать друг друга, проникнуться приязнью, а впоследствии – заботиться друг о друге [там же: 25–26].

Кажется, это слишком оптимистический взгляд на природу человеческой социальности. Вряд ли автор полагает, что устойчивые социальные связи просто вырастают на «третьих местах» как грибы на трухлявом пне? Однако Ольденбург полагает именно так:

Количество, качество и доступность друзей зависит от того, где с ними можно встречаться, – это факт социальной жизни [там же: 115].

Данный тезис автор называет «друзья в комплекте»:

В результате регулярного общения в третьем месте человек становится другом практически сразу всей компании, которая там собирается [там же: 421].

И нет, Ольденбург не оговаривается в пылу полемики, идея «друзей в комплекте» проходит красной нитью практически через всю книгу:

Третьи места – это форма принадлежности, и дружат в них целыми компаниями. Среди тех, кто хранит верность третьему месту, завсегдатаи обычно являются друзьями. Исключения немногочисленны, ибо компания создает гармонию среди всех собравшихся во имя общения; кроме того, источники социального разделения «оставлены снаружи». Каждый является другом каждого, и требования к участию чрезвычайно скромные. Это означает, что у индивида, у которого есть третье место, есть и группа друзей, не ограниченная узостью личного выбора [там же: 119].

Ольденбург – явно не поклонник Томаса Гоббса[24 - Любопытно, что вскоре после публикации Гоббсом «Левиафана» анонимный автор написал критический памфлет под названием «Оправдание кофейни», где именно существование «третьих мест» приводилось в качестве главного опровержения гоббсовской философии: «Человек заслуживает хорошую компанию, потому что он – существо общественное, это было правдой до Аристотеля и останется правдой, когда забудут Гоббса» [Harleian 1810: 78; цит. по Гаазе 2016]. Автор другого анонимного памфлета выводит типичного персонажа английской кофейни, «окруженного приятелями юного острослова-либертина с двумя листками „Левиафана“ и дюжиной бутылок бургундского… который отрицает Писание и берет свое Евангелие у апостола из Малмсбери» [Lund 2012: 23; цит. по Гаазе 2016].].

Почему же в таком случае дружелюбные по своей природе и стремящиеся к «непринужденному общению в неформальной обстановке» горожане проявляют все меньше интереса к жизни локальных сообществ и не поддерживают устойчивых социальных связей [Putnam 2000]? На это Ольденбург отвечает словами старого советского анекдота: им просто негде. Современная градостроительная политика в США лишила их возможностей для проявления «естественной» солидарности:

Сильные ураганы и другие катаклизмы часто требуют собрания и мобилизации местных жителей для помощи друг другу. Но где? Не так давно после шествия урагана «Эндрю» по югу Флориды многие люди выбирались из-под развалин, чувствуя потребность увидеться с другими, чтобы узнать о степени разрушений и масштабах ущерба; узнать, что уже делается; как они могут помочь или получить помощь, – однако у большинства из них не было мест для собрания. Старательное зонирование лишило этих людей их «третьих мест»! [Ольденбург 2014: 22].

Ольденбург предлагает остроумное решение для концептуализации общественного пространства, о которой мы писали в предыдущей главе: «третьи места» проектируются как «гофмановские», но неизбежно эволюционируют в «арендтовские»; сообщество идет в комплекте с местом. Главное – правильное зонирование.

Есть старая урбанистическая легенда, иллюстрирующая тезис о первичности «точек сборки» сообщества по отношению к самому сообществу. При расселении нью-йоркских гетто в благоустроенные муниципальные новостройки возникла непредвиденная сложность: стремительный рост уровня преступности в новых районах. В гетто все за всеми «присматривали», плотность социальных связей заменяла механизмы формального контроля. При переезде эта механика оказалась разрушена. Проектировщики предложили оборудовать в подвалах новых домов бесплатные прачечные. Оставить там белье на время стирки нельзя: его тут же украдут. Поэтому жильцы были вынуждены стоять около стиральных машин, убивая время разговором. Так завязывались отношения с соседями, плотность социальных связей росла, а со временем упал и уровень преступности.

Эта легенда – равно как и концепция Ольденбурга – порождение Великого Нарратива Планировщиков [Бристоль 2014]: в правильных местах формируются правильные отношения. Кто знает, пощадил бы генерал Шерман Саванну, если бы генерал Оглторп запланировал в ней не двадцать четыре, а двадцать три тенистых сквера?

Стратегия Ольденбурга – это стратегия конкретизации и рефокусировки. Мы уже видели подобный ход в предыдущей главе: один из концептов первой орбиты – в данном случае место – наделяется привилегированным статусом и из ингредиента сообщества становится условием его возможности. «Точки сборки» – в отличие от самих сообществ – легко операционализируются: вместо абстрактного разговора о социальной морфологии мы начинаем говорить о пространственной организации конкретных публичных мест. Платой за спасение сообщества становится утрата им статуса первичной реальности.

Что любопытно, при такой рефокусировке Ольденбург пытается сохранить всю традиционную повестку дня и весь спектр тем, связанных с изучением локальных сообществ: эмоциональные связи, идентичность, доверие, солидарность etc. (Слово «дружба» и его производные в тексте встречаются восемьдесят пять раз.) Но теперь эти концепты атрибутируются не сообществу, а месту.

Трагедия в Твин-Лейкс и Великий Нарратив Планировщиков

Убийство Трейвона Мартина в феврале 2012 года произвело в американских медиа эффект разорвавшейся бомбы. Чернокожий подросток, шедший вечером через закрытый поселок Твин-Лейкс (Флорида), был в упор застрелен командиром добровольческой дружины Джорджем Циммерманом. Оправдательное решение суда вызвало массовые протесты и уличные беспорядки.

Телевизионные комментаторы, политические активисты и университетские профессора вступили в схватку за объяснение произошедшего, номинируя различные феномены – от расизма и виджилантизма до толстовок с капюшонами – в качестве «подлинной причины трагедии». Но для сторонников Великого Нарратива Планировщиков ответ был очевиден: всему виной книга Оскара Ньюмена «Защищенные пространства» [Newman 1972].

Лео Холлис пишет: