Добыть струну, чтоб песня зазвучала.
И я из «а» перетекая в «я»,
Рифмуя «у» и «ю» наудалую,
Дышу простором, женщину целую,
И, как птенец над кромкой бытия,
Предчувствуя окрепшее перо,
Заглядываю в бездну, замираю,
Отталкиваюсь, падаю, сгораю,
И, подставляя молнии крыло,
Вхожу в грозу на резком вираже,
Ликуя над свершившемся уже.
«Так я и жил в грязи, в опале…»
Так я и жил в грязи, в опале,
Слова искал везде, где мог —
На переправах, на привале,
На стыках судеб и дорог.
Я брал их влет, руками гладил,
Дышал теплом, катал во рту,
И по ночам в своей тетради
Я выставлял их на черту,
Как бабки на кон, по ранжиру,
От самых добрых до лихих,
И, трогая перстами лиру,
Я прятал золото под них.
И знай, мой друг, битком свинцовым
Сшибая кон в сиянье дня,
Что на кону лежит под словом
Не золото, а жизнь моя.
«Не изгой, не парвеню…»
Не изгой, не парвеню,
Развернув стихов меню,
Я листаю эту стаю,
И читаю и взлетаю,
И как будто наяву
В чудном космосе живу.
Вот искусство!
Вроде просто.
К такту такт, строка к строке,
Мягко, плотно, как берёста
В новгородском туеске,
Что хранит в тени покоса
Влажный холод родника.
Поднесешь к губам – береза…
Родина…
Земля…
Века…
Яблочки-2
И всяк узнает себя по делам своим…
Был Ваня сторож нехороший:
Ружье, небритая щека,
Косоворотка в злой горошек
И ремешок поверх пупка.
Он пацанов, до яблок падких,
Дай волю – бил бы наповал.
Он не давал нам яблок сладких,
Да он и кислых не давал.
Орала ором Зостепанна:
– Они опять идут, Иван!
Иван, отвязывай Полкана!..
И на плетень влезал Полкан.
Казенный пес был черной масти.
На черном желтые зрачки
И в желтой пене в желтой пасти
Варились желтые клыки.
А мы орешками плевали,
Но каждый ощущал спиной
И холодок потертой стали,
И зубы с бешеной слюной…
А баба в крике заходилась,
И клушей рыхлой от гнезда,
Вся расшаперевшись, садилась,
Как не садилась никогда,
На старый пень ракиты-вербы
Среди сухих корней-плетней,
И было скверно ей, наверно,
И очень дурно было ей…
Кряхтя, тащился Ваня следом.
Хрипела псина за плетнем.
Мы шли, плюя, к ночным победам,