Инспектор и бабочка

– На этот раз она вас подвела.

– Значит, нет?

Несколько секунд она раздумывает, успокаивающе поглаживая кошку между ушами. И в этот момент откуда-то издали, от лестницы, ведущей на первый этаж, раздается окрик:

– Дарлинг!..

Окрик адресован собеседнице Икера, и, кажется, воспринят ею с облегчением. Тему с Брюгге можно считать закрытой, тем более что косвенный ответ дан.

– Вам повезло, инспектор. Исмаэль появился даже раньше, чем я думала, и вы можете поговорить с ним.

Исмаэль – брат ангела и саксофонист. Третий член семьи, если не брать во внимание безымянных шипящих кошек. И Исмаэль – черный. Хрестоматийный африканец. Таких африканских парней полно на набережных и пляжах Сан-Себастьяна, они торгуют пиратскими дисками, поддельными сумочками «Луи Виттон», дешевой китайской электроникой и солнцезащитными очками. При желании в их карманах можно отыскать пару пакетиков с кокаином, но в обязанности инспектора полиции подобный шмон не входит. Зато любопытно было бы взглянуть на содержимое карманов Исмаэля. Наверняка там обнаружатся ключи от элегантной спортивной тачки, бумажник из хорошей кожи, распухший от кредиток, и… записочки с номерами телефонов, которые суют ему самые очаровательные девушки. На четной стороне улицы, и на нечетной тоже; в лаунж-барах, в клубных чил-аутах, в маленьких бистро. Суют в тайной надежде, что он позвонит им, хоть когда-нибудь. И все потому, что этот юноша по-настоящему красив и, в отличие от вороватой пляжной мелочи, в нем чувствуется порода. Принц крови — наверное, так назвал бы его Альваро, немедленно потянувшись за карандашом и блокнотом. От темнокожего принца веет легкой надменностью никогда и ни в чем не нуждавшегося человека. Он высок, широк в плечах и прекрасно сложен. Свободный летний костюм (брюки и пиджак с закатанными по локоть рукавами) лишь подчеркивает это. Голову африканца украшают дреды, шею – золотой медальон, а запястья – кожаные браслеты, по одному на каждое. Едва появившись, черный Исмаэль отбрасывает гигантскую и такую же черную тень на русскую, делает ее еще более загадочной.

И снова этот язык!..

Всего лишь пара реплик, которыми они обменялись в перерывах между родственным поцелуем и пожатием рук, но и их достаточно, чтобы Икер впал в ярость. О чем шушукаются эти двое? Договариваются, как бы половчее соврать относительно сегодняшнего утра? Относительно саксофонного скандала, относительно кошачьих имен, относительно Брюгге? Чертов Брюгге сидит в голове инспектора раскаленным гвоздем, но вряд ли он будет звучать иначе, чем просто «Брюгге» – на любом языке.

– Это инспектор полиции, Иса, – снова переходит на английский Дарья. – Он хотел задать тебе несколько вопросов.

– Хорошо, – ни капли удивления в голосе, как будто беседа с инспектором полиции – самое будничное на свете дело и с успехом заменяет ежедневное бритье. – Может, лучше пройти ко мне в номер?

– Да, конечно, – нехотя соглашается Икер.

Пройти в номер к африканцу означало бы расстаться с русской. Но и избавиться от янтарного кошачьего взгляда – тоже. Кошки (по крайней мере одна из них) нервируют Субисаррету, вносят смятение в и без того нестройные мысли.

– Я вам больше не нужна? – вежливо напоминает о себе Дарья.

– Я все же хотел бы переговорить с девочкой. Если это возможно.

– Боюсь, что нет. Восьмилетним девочкам в это время положено спать, даже если они считают себя взрослыми.

– Завтра с утра? – не сдается Субисаррета.

– Я позвоню вам.

Тон, которым произнесена последняя фраза, хорошо знаком Икеру: его практиковала Лусия, когда пыталась отделаться от опостылевшего полицейского воздыхателя. И не было случая, чтобы она перезвонила.

Но сейчас речь идет не о любовных отношениях, а об убийстве, и Субисаррета вправе проявить настойчивость.

– Тогда я не прощаюсь.

– Как вам будет угодно.

Сказав это, русская спускает с рук кошку (наконец-то!) и, коснувшись кончиками пальцев локтя Исмаэля, что-то тихо произносит на языке, который Субисаррета уже успел возненавидеть. Непонимание – вот что рождает химеры ненависти. Лингвистическое убежище, в котором эти двое решили скрыться от Субисарреты, выглядит весьма и весьма подозрительно: в углах его притаилась темнота, а янтарные стены испещрены зазубринами, повторяющими конфигурацию раны на затылке Альваро-Кристиана.

Некоторое время оба мужчины смотрят вслед удаляющейся по коридору фигуре; вслед кошкам, семенящим по бокам от нее.

– Что она вам сказала? – спрашивает Икер у африканца.

– Попросила зайти к ней в номер перед сном, – простодушно отвечает тот.

– Зачем?

– Сказка на ночь для моей маленькой сестры. Это наша семейная традиция, но вряд ли она будет вам интересна.

– А язык, на котором вы говорили?..

– Русский. Моя мать была русской.

Странно слышать это от чернокожего человека, хотя… Кто их знает, русских? И разве сама троица не показалась инспектору странной? И кошки… Как бы ни старался Субисаррета думать о них, как о безобидных домашних любимцах, после того как он заглянул в глаза одной из них, – ничего не выходит.

– Я слышал, с вашей матерью произошло несчастье.

– Мне бы не хотелось это обсуждать.

– Я понимаю, простите…

…Номер, который занимает саксофонист, – точная копия номера с убийством. Разница лишь в том, что пространство выглядит более обжитым: тройная фотография на тумбочке у кровати, она забрана в рамку из красного дерева и больше всего напоминает маленький переносной алтарь. У стены с узким окном стоит раскрытый чемодан, а маленький стеклянный столик полностью занят чехлом от саксофона.

– Администратор сказал мне, что у вас произошел конфликт с убитым…

– Это нельзя назвать конфликтом. Меня попросили не играть на саксофоне по вечерам, и я всего лишь выполнил просьбу.

– И больше вы не встречались с соседом из номера напротив?

– В тот вечер мы виделись первый и последний раз.

– А как прошла сегодняшняя ночь? Ничто вас не беспокоило? Может быть, посторонний шум?

– Ночь прошла прекрасно. И шума было предостаточно, учитывая, что я провел ее в клубе… Э-э… «Эль Пахарито», вот как он называется.

«Эль Пахарито». Птичка.

Название ни о чем не говорит инспектору, ведь он не любитель увеселений, тем более ночных. К тому же ему тридцать пять, а не двадцать, как этому сопляку, и трястись на танцполе в столь почтенном возрасте было бы глупо. Конечно, он осведомлен о бурной ночной жизни города и в начале своей сан-себастьянской карьеры даже принимал участие в облавах на продавцов травки и экстази, подвизающихся при клубах и дискотеках, но «Птичка» в списке сомнительных заведений точно не фигурировала.

– Меня пригласили выступить там с программой, – уточняет Исмаэль. – Это джазовый клуб. Он открылся совсем недавно.

Джазовый, да. Икер мог бы сообразить и сам, учитывая саксофон на столике. И название – оно, наверняка, не случайно: Чарли Паркера, великого джазового саксофониста, тоже звали пташкой, нетрудно предположить, что и интерьер новоиспеченного клуба украшен его фотографиями… А в углу стоит старенький джукбокс, время от времени выплевывающий Чарли, и Диззи[8 - Диззи Гиллеспи.], и Сэчмо[9 - Луи Армстронг.], и Джона Колтрейна. И – о, счастье! – никакой Жюльетт Греко.

Все это «Джаззальдия».

Именно она заставляет инспектора Субисаррету думать о гениях джаза, в то время как он должен думать о преступлении, совершенном на противоположной стороне коридора.

– Когда вы вернулись?

– В начале седьмого утра. Добрался сюда на такси и еще успел переброситься парой слов с портье на ресепшене…

– Тем, что сидит сейчас внизу?