Любовники в заснеженном саду

– Все верно. Морды бить нужно по правилам.

Кто бы говорил! Никаких правил для Корабельникоffa не существовало: пока добредешь до вершины, чтобы водрузить на ней флаг собственного успеха, все правила позабудешь. Или другие выколотят – такие же соискатели в ненадежной альпинистской связке.

Ни тенью, ни псом хозяина Никита не стал. Да и сам Корабельникоff не потерпел бы этого. Вопросы личной преданности его не интересовали – редкий случай для русского менталитета, взращенного на вероломных византийских костях. Похоже было, что Корабельникоff вообще как чумы боится и преданности, и верности, да и простейших проявлений души тоже. Работать, молчать и так же молча вершить судьбы – ничего другого он не умел. Или не хотел уметь. Или забыл, как это делается. Даже любовницы у него не было, самой завалящей. С таким отношением к жизни он прекрасно вписался бы в архитектуру тибетского монастыря, линию на руке Будды, в скит отшельника – с водой в грубой миске и плодами тутового дерева на грубо сколоченном столе. Но скит Корабельникоffу с успехом заменяла собственная, динамично развивающаяся компания. А инжир и воду – огурцы и водка. И то раз в неделю, не чаще.

Никита много думал о Корабельникоffе. Обкрадывая тем самым мысли об Инге и Никите-младшем; это воровство было безотчетным, чем-то напоминающим клептоманию. Но, в отличие от клептомании, никакого удовлетворения оно не приносило. Хуже не придумаешь, чем вопросы без всякой надежды на ответ. Будь фигура Корабельникоffa чуть яснее, чуть трагичнее, Никита решил бы, что в хозяине произошел какой-то слом – когда-то давно, а может быть, и не очень; и слом этот был сродни его собственному. Но Корабельникоff всегда был закрыт и ровен, ровен и закрыт, он очень грамотно защищался – и не только в спарринг-боях. Ни единой бреши в идеально простроенной линии обороны не было.

До поры до времени, как оказалось.

Поздней весной кольцо было прорвано, и от обороны остались одни воспоминания.

Корабельникоff влюбился. Влюбился так, как только и можно влюбиться с диагнозом «около пятидесяти» – страстно, отчаянно и безнадежно. В одну из апрельских суббот он отменил почти узаконенный водочный ритуал под молчание и огурцы. За четырехмесячный период это случилось впервые, и Никита насторожился. Еще больше он насторожился, когда питейная суббота вообще исчезла из их расписания, и ее заменила другая суббота – тренажерная. Она прибавилась к тренажерному четвергу. Теперь Корабельникоff до одури качался. В этом не было никакой необходимости – он и без того пребывал в отличной для своего возраста форме: ни одного лишнего грамма, об обрюзглости и речи быть не может, все предусмотрительно подтянуто – от кожи на лице до плоского, юношеского живота. А нарастить груду тупых мышц, вот так, не принимая стероиды, не представлялось возможным. Но, скорее всего, тупые мышцы были совсем не главным – главным было обвести вокруг пальца дату рождения в паспорте. И, глядя на патрона с беговой дорожки, Никита все гадал, – сколько же лет может быть этой неожиданной корабельникоffcкой напасти. Болезненные тридцать пять? Настороженные тридцать? Лживые двадцать семь?.. Не-ет… Даже ради двадцати семи Корабельникоff не стал бы так изводить себя. В двадцать семь мысли в прохладном амбаре черепной коробки благополучно дозревают до здорового практицизма. Если не сказать – цинизма. В двадцать семь уже неважно, как выглядит кандидат в любовники, гораздо более важен внешний вид его портмоне. И разумная (а чаще – неразумная) полнота здесь скорее приветствуется… Впрочем, портмоне, как и владелец, тоже может быть поджарым, в конце концов, для кредитных карточек нужно не так уж много места…

Вверх-вниз, вверх-вниз, промасленные по?том оливковые руки… Вверх-вниз, вверх-вниз, в четверг на штанге было пятьдесят, сегодня – семьдесят… Судя по всему, пассии никак не больше двадцати четырех, в этом возрасте ценится хорошее тело, а бойфрендов подбирают, следуя указаниям «Анатомического атласа». И результатам тестов в безмозглых глянцевых журналах.

Ей оказалось двадцать три.

Ей оказалось двадцать три, и Никита прощелкал ее появление. По-другому и быть не могло: водительское кресло, расположенное на галерке, резко сужает кругозор. Корабельникоff наткнулся на губительные двадцать три совершенно случайно, в недавно открывшемся кабаке «Amazonian Blue». Ничего экзотичного, кроме названия, в этой псевдоэтнической забегаловке не было, даже кухня оказалась расплывчатой, подсмотренной в справочнике «1000 рецептов».

Ни то ни се.

Но в довесок к сварганенному спустя рукава «чилес рессенос»[1 - Фаршированный сладкий перец.] предлагался живой звук. Квинтет декоративных индейцев с пан-флейтами и смуглыми гитарами. И профилями ацтекских богов с труднопроизносимыми именами. Корабельникоff заскочил в «Amazonian Blue» купить сигарет – ни одного ларька поблизости не было, а ждать до следующего перекрестка он не хотел. Типично корабельникоffская мальчишеская нетерпимость и мальчишеское же самодурство. С точно такой нетерпимостью и самодурством он продвигался на рынок – не собираясь ждать до следующего перекрестка, уставленного самой разнообразной пивной тарой.

Ока не послал за сигаретами Никиту, что было бы естественным, а отправился за ними сам. Что было неестественным, но единственно верным и единственно возможным в ходе открывшихся впоследствии двадцати трех… А двадцать три уже поджидали простака Корабельникоffа, меланхолично сидя в укрытии и изредка нашептывая признания в охотничий рожок.

Тембр рожка оказался самым подходящим: ничем не замутненный, почти детский альт. Исполнять таким целомудренным, таким католическим голосом полную косматых языческих страстей «Navio negreiro» было почти преступлением, но Корабельникоff закрыл на это глаза. С чем, с чем, а с преступлениями он умел договариваться. Или – просто забывать о них: подумаешь, невинные экономические шалости периода первоначального накопления капитала…

Покупка сигарет затянулась на два часа, по прошествии которых Корабельникоff выполз из «Amazonian Blue», на автопилоте открыл дверцу и на таком же автопилоте плюхнулся на сиденье рядом с Никитой. Поначалу Никита решил, что хозяин вусмерть надрался, но это относилось скорее к необычному состоянию, в котором пребывал Корабельникоff. Таким своего босса Никита до сих пор не видел и потому воспользовался самой примитивной классификацией: надрался, паразит. Но все оказалось гораздо плачевнее, чем сиюминутное и скоропреходящее опьянение.

– Дай закурить, – рыкнул Корабельникоff Никите.

Никита даже не успел удивиться вопросу и по инерции сказал:

– У меня только «Союз – Аполлон»…

Представить Корабельникоffа, курящего подванивающий сорной травой «Союз – Аполлон», было так же трудно, как представить утконоса в скафандре водолаза-глубоководника. И на что, спрашивается, были потрачены два часа в подметном кабаке?..

– Один черт…

Корабельникоff рассеянно взял сигарету из протянутой Никитой пачки, рассеянно затянулся. И так же рассеянно выпустил дым из ноздрей.

– Я женюсь, – сказал он, когда дым окончательно забил салон.

«Я женюсь», слетевшее с губ Корабельникоffa, – это был даже не утконос в скафандре водолаза-глубоководника.

Нонсенс. Полнейшая чепуха.

– Поздравляю, – выдавил из себя Никита. – И кто она?

Вопрос, некорректный для шофера, но вполне уместный для субботнего молчаливого собутыльника. Именно воспоминание о субботе и придало Никите смелости.

– Не знаю, – обрубил Корабельникоff.

Интересное кино.

– Не знаю… Но точно знаю, что женюсь…

Уж не в только ли что покинутом кабаке располагается алтарь, на который преуспевающий Ока Алексеевич готов бросить свою жизнь?..

Как показало ближайшее будущее, алтарь располагался именно там. Украшенный облупившимися гипсовыми распятиями, бумажными цветами и тонкими, сгорающими за минуту свечками. Все – аляповатое, несерьезное, взятое напрокат в дешевой базарной лавчонке.

Корабельникоff зачастил в «Amazonian Blue», как ярый прихожанин на церковную службу, – да что там, он почти не вылезал из нелепого ресторана. И всему виной оказалась копеечная певичка с плохим, считанным с листа русскими буквами испанским языком. И репертуаром, состоящим из десятка песенок. Сценическое имя певички было чересчур бутафорским даже для «Amazonian Blue» – Лотойя-Мануэла. В жизни же она откликалась на простецкое Марина.

Никита был впервые допущен к телу Марины-Лотойи-Мануэлы через две недели после случившегося с Корабельникоffым любовного несчастья. Неизвестно, какая вожжа попала под хвост патрону, но в одно из посещений «Amazonian Blue» он взял Никиту с собой.

Внутрь кабака.

Это было равносильно тому, что оказаться в глубине одинокой и встревоженной корабельникоffской души. До сих пор об этом и речи быть не могло; до сих пор корабельникоffскую душу охраняли минные поля, рвы и брустверы. И вот – пожалуйста…

Корабельникоff и Никита заняли ближний к небольшой сцене столик; на столике уже стояла табличка «зарезервирован» – Корабельникоffa здесь ждали. За две недели он успел приручить персонал – не иначе как щедрыми чаевыми.

Еще какими щедрыми, мигнул вышколенной улыбкой метрдотель. Еще какими щедрыми, мигнул вышколенным пробором официант. Еще какими щедрыми, мигнула вышколенной прохладой бутылка «Chateau Rieussec». Мигнула персонально Никите, поскольку сам Корабельникоff от вина отказался. Он молча потягивал сиротский стакан минералки.

И ждал.

Она появилась тогда, когда ожидание в сломанных корабельникоffских бровях достигло критической отметки. Никите оставалось только пожалеть пятерку выписанных из пампасов латиноамерикашек с их гитарками и гортанным клекотом. Все зажигательные carason[2 - Песня (исп.).] увядали, стоило только первым их тактам приблизиться к столу, за которым сидели Корабельникоff и Никита. Наконец пытка «Taka takata» закончилась, и действие плавно перетекло к «Navio negreiro» – захватанной визитной карточке Марины-Лотойи-Мануэлы.

Для начала на маленькой эстрадке погасли софиты, до этого равнодушно шарившие по маслянистым макушкам латиносов. Потом появились два тонких луча, скрестившихся на самом центре, и Никите на секунду показалось, что лучи эти – всего лишь нестерпимый, ослепительный, обжигающе-холодный свет глаз Корабельникоffа.

Впрочем, так оно и было.

Корабельникоff пожирал эстрадку глазами. Как в детстве – восхитительно-чужой перочинный нож с пятнадцатью лезвиями. Как в юности – восхитительно-чужую длинноногую и короткостриженую подружку. Так можно пожирать глазами все, что не принадлежит тебе. И никогда не будет принадлежать. Или – будет?.. При условии, что ты – почти всемогущий Корабельникоff… Но почти всемогущего больше не было. Его не стало, как только в спертом воздухе «Amazonian Blue» разлились первые, еще осторожные звуки «Navio negreiro». Следом за этими, почтительно склонившими голову звуками, прошествовал голос. «Ничего особенного, – тотчас же решил Никита, – ничего. Вот только откуда такая спесь, тоже мне, Монтсеррат Кабалье!..»

Но Корабельникоff был явно другого мнения о голосе. И о его владелице – тоже.

Она появилась лишь спустя минуту, когда чертова carason благополучно выбралась из первого куплета. Медноволосая, медноглазая, с оливковой кожей. Вот именно – оливковой. Тот самый вариант, который Никита терпеть не мог, – оливки с анчоусами. И Марину-Лотойю-Мануэлу невзлюбил сразу же, скажите пожалуйста, какая фифа! А всего-то и радости, что вставной номер в кабаке для пьющего и жрущего миддл-класса…

Но с мнением Никиты никто и считаться не будет, его номер – пятый, его кресло – приставное, его место – на параше, пусть и оснащенной самой передовой сантехникой… Огрызок «Navio negreiro», состоявший из двух куплетов и припева в стиле «умца-умца-гоп-со-смыком», Никита посвятил изучению неожиданной корабельникоffской пассии. Нет, не конкретно ей – с певичкой все было ясно с самого начала, – а тому ощущению опасности, которое исходило от нее.

Смертельной опасности.

В чем, в чем, а в «смертельном» Никита разбирался. Он слишком давно стоял на краю пропасти, он слишком долго заглядывал в нее, он изучил все повадки смерти. Вот и сейчас – глядя на певичку и на ее чистый, сладковато-трупный, полуразложившийся голос, петлей обвивающий крепкую шею патрона, Никита сказал сам себе: «Кранты тебе, Ока Алексеевич. Она тебя в могилу загонит, как два пальца об асфальт…» Финал был ясен как день, во всяком случае – для Никиты, вот только кривая дорожка к этому финалу не просматривалась. Да и с чего бы ей просматриваться, никаких поводов к этому Корабельникоff не давал, совсем напротив. Завидный женишок с хорошо поставленным бизнесом, с хорошо развитыми хватательными рефлексами, с хорошо натренированным телом… Да и возраст самый подходящий, лишь слегка припорошенный благородной патиной. В этом возрасте не только детей наплодить можно, но и на ноги их поставить, и внуков дождаться при хорошем раскладе.

И все же, все же…

Мнимая удавка на шее Корабельникоffа затянулась туже и заставила Никиту поежиться. Он даже затряс головой, чтобы сбросить с себя наваждение. Но это помогло ненадолго, а точнее – на пять минут. Ровно через пять минут Марина-Лотойя-Мануэла оказалась за их столиком, в непосредственной близости от осоловевшего от любви пивного барона.

– Познакомьтесь, Мариночка, – придушенным голосом сказал Корабельникоff. – Это – Никита. Мой ангел-хранитель…