Мать и сын

Напрасно мальчик трясся всем телом – фигура проплыла мимо него, задев его тощей рукой, но он этого даже не почувствовал. Медленно обернувшись, мальчик следил за тем, как скелетообразная, черная, словно пришедшая из самого ада, тварь шагает по снегу, не оставляя на нем следов. Призрак, подумал Гриша с благоговейным страхом. Внезапно фигура решила свернуть резко влево и зайти в какой-то крохотный домишко на обочине дороги. Приглядевшись, мальчик понял, что это их с матерью дом. Он в ужасе смотрел, как фигура проплывает через их дверь и исчезает внутри. Хотел было двинуться следом, но страх прочно удерживал его на месте.

Вдруг сзади от него что-то резко щелкнуло, Гриша обернулся, поначалу различая лишь какой-то белый туман, а потом, через секунду-другую, в рассеивающемся свете увидел такое, отчего его сердце, с радостью и вместе с тем с холодным потрясением зашлось в дрожи.

За стеклом иллюминатора, прямо в сияющем космическом аппарате, сидела его мать. Его, родная мама, но все же другая. Вроде бы те же светлые волосы, но красивые, с веселыми завитушками вдоль овала лица, лоб расслаблен, глаза смотрят спокойно и равнодушно. И выглядит она лет на 10 моложе.

– Мама! Мамочка! – Гриша пытался добежать до начавшей вибрировать посудины, однако ноги не слушались его. Не страх, а нечто большее неумолимо тянуло его назад, словно какая-то злая сила не давала ему ни на шаг приблизиться к кораблю. Наконец, выбившись из сил, мальчик упал в сугроб, прорывая своим весом шершавую корку льда. Заледеневшими пальцами сгребая льдистый снег в кулаки и чувствуя, как отчаяние горячей волной накрывает его с головой, Гриша не отрывал глаз от женщины, что молча наблюдала за его страданиями.

Отделяясь от него толстым стеклом иллюминатора, его мать даже не моргнула. Слезящимися глазами смотря на набирающий обороты гигантский корабль, Гриша потрескавшимися губами пытался докричаться:

– Мама… Мамочка! Прости меня, пожалуйста, прости…

Но женщина так и не ответила. Она смотрела на него, сквозь него – таким же пустым, отрешенным взглядом, будто его здесь и вовсе не было, а потом ее образ потонул в водовороте света, снежинок и ярких, бьющих по воспаленным глазам вспышек…

– Нет! Мама, не-е-ет!

Гриша закричал со всей силой, всем своим нутром тянясь к кораблю, который уже взлетал в небо, унося от него единственно дорогого ему человека…

Он словно бы вынырнул из ледяного колодца. Разом распахнул глаза, сел на кровати, тяжело дыша. Застонав, Гриша с облегчением закрыл лицо руками. Успокоил дыхание. Слава богу, что это был просто сон!

Голова побаливала, и было непривычно холодно, будто он все еще находился на заснеженном дворе. Приложив ладонь к теплому и влажному лбу, Гриша нахмурился. Почему он не помнит, как переодевался и расстилал себе постель? И сколько вообще сейчас времени? Глянул в окно – серая, почти белая пленка облаков висела над городом. Черт, неужели он проспал в школу?

Уже минуя мамину спальню, он почувствовал что-то неладное. Подходя к кухне, он понял, из-за чего ему все еще кажется, будто он во сне. Принюхавшись, он снова ничего не ощутил. Запах, вот в чем дело. Он не ощущал его. Всегда, всегда его мама что-то готовила ему на завтрак, перед тем, как он пойдет в школу. И всегда на кухне стоял аппетитный запах молочной каши или печеных оладьев. А сегодня не было ничего. С дурным предчувствием Гриша взялся за ручку двери и медленно отворил ее. Крик, застывший в его горле, можно было сравнить с криком человека, попавшего в смертельную ловушку и наконец осознавшего это.

Кухня находилась в таком запущении, что казалось, будто в нее не заходили долгие месяцы. На неубранном столе, переползая через когда-то белые чашки и блюдца, клубками катились комки серой пыли, грязный, почерневший самовар, стоявший посередине стола, выдыхал струйки черной сажи, по позеленевшей, покрывшейся болотно-серой плесенью скатерти играли в догонялки два усатых таракана. Сглотнув, Гриша зажал нос рукой и перевел взгляд на настенный календарь – полуоблупившийся, в черных пятнах липких клякс. Нахмурившись, стараясь не наступать на клейкие коричневые круги на полу, мальчик подошел ближе. Все верно – календарь показывал понедельник, 8 января. Но этого просто не могло быть – ведь еще вчера был сочельник, еще даже не наступило Рождество, он это точно помнит! Гриша снова посмотрел на календарь – его рукой семь дней января были старательно закрашены красным (привычка еще с первого класса).

Решив подумать над этим позже, мальчик поспешил как можно скорее убраться из кухни. Выходя за порог, ему казалось, что пропитавший всю кухню мерзкий запах, словно прилипчивый кот-бродяга, будет преследовать его на много километров вокруг. Завидев приоткрытую дверь ванной, мальчик решил вымыть руки: ему хотелось начисто отмыться после увиденного. Взяв кусок серого мыла, он включил воду и стал тщательно намыливать свои почему-то огрубевшие ладони. И откуда столько мозолей? – подумал Гриша, поворачивая ладони вниз-вверх. Загипнотизированный тем, как его длинные пальцы тонут в серой пене, мальчик еще некоторое время не отрывал глаз от своих ладоней, потом моргнул, стряхивая наваждение, поднял глаза вверх и обомлел. С пятнистого зеркала, поверх засохших пятен зубной пасты – белых, идеально ровных кружков, по неряшливости разбрызганных им по всей поверхности зеркала, – на него смотрел подросток лет 15-16.

Выпученными глазами Гриша приблизил свое повзрослевшее лицо к тусклому отражению зеркала. Ну, точно он! Вот его родинка на подбородке, а вот шрам, полученный в детстве от соседнего пса, но всё остальное… было не его. Высокие скулы, впалые яблоки глаз, затравленный взгляд и тонкие изломы морщин на лбу – куда делся пацаненок с горящими жизнью глазами?!

В смятении Гриша выбежал из ванной, прыгнул в сапоги, накинул куртку и опрометью выбежал из дома. Только подбегая к дому дяди Толи, Гриша заметил, что в его руках все еще зажат кусок влажного мыла. Досадливо отмахнувшись, он что есть духу начал колошматить пенистым куском в дверь соседа. Не сразу на пороге показался заспанный хозяин дома. Словно бы выйдя из глубокой зимней спячки, дядя Толя – весь какой-то посеревший, осунувшийся – протер красные глаза, щурясь, провел рукой по седым волосам, еще больше взлохмачивая их, и с явным удивлением посмотрел на незваного гостя.

– Гришка? А ты разве не в Бухарке должен сейчас быть? – и чуть погодя, видя, как изменилось выражение лица парня, прохрипел: – С тобой… ээ… всё хорошо, парень?

Гришка аж онемел. Будто кто-то резко засадил ему сапогом под дых, лишив воздуха возможности нырнуть в легкие. Бухаркой у них называли аграрный колледж, расположенный в 30 километрах от их поселка. С самого детства мама мечтала, чтобы он туда поступил.

– Какая Бухарка? – спросил Гриша севшим голосом. – Дядь Толя, я же в школе еще учусь… Это же я, Гришка!

Мужчина сдвинул свои седые косматые брови, с подозрением смотря на мальчика.

– Ну точно! А я Маруське говорил, я говорил, что всё это серьезно, а она не верила, всё кичилась… Баба, что с нее взять. Тьфу!

И старик сплюнул на белый, искрящийся на солнце снег.

– О ч-чем вы?

– Да о солнечной буре, черт бы ее побрал! – дядя Толя покачал головой. – От нее все с ума сходить начинают. По телевизору передавали, я сам слышал. Вот и моя рябая всё носится с утра, беспокойная такая…

Гриша почти не слышал старика. В оцепенении он поднял правую руку. Мозолистая ладонь, словно расчерченная изломами рек и берегов карта, лежала у него перед глазами: то тут, то там виднелись красные сеточки порезов, кровоточащие следы укусов (от плодоовощных вредителей?..), ссадины и царапины, словно бы он целыми днями пропадал в огороде.

– Эй, ты куда?? Гришка! Да что же это такое…

Он сам не понял, как сорвался с места и побежал по главной дороге, спотыкаясь и путаясь в снегу. Выдохнул только, когда добежал до желтой калитки соседнего дома. Учащенно дыша, правой рукой убирая со лба влажные пряди волос, он с некоторой неохотой отпер калитку и вошел во двор. Здесь, в увитой плющом запущенной избе, одна-оденешенька доскрипала свои годы старуха-затворница. Он подбежал к двери и со всего духу забарабанил по холодному металлу.

Только через три минуты ржавые петли заскрипели и на морозе показался любопытный старушечий нос. Черные глазки-жуки оббежали Гришку с головы до пят, с удивительной для стариковского возраста внимательностью подмечая каждую пылинку на дрожащем перед нею парне.

– Что такое, сынок? Что-то случилось?

Гнусавый, приторно-взволнованный голос. Гриша стоял перед ней, как открытая книга, и ничего не говорил. Что он скажет этой старой ведьме? Что он заснул десятилетним мальчиком, а проснулся пятнадцатилетним пацаном? Не-е-ет, еще чего пуще его в психушку упекут. Когда он все же открыл было рот, решив попробовать всё ей объяснить, он успел увидеть, как ощетинились в грязном предвкушении губы старухи, приоткрывая ряд гнилостно-желтых зубов и как оживились ее чертята в зрачках черных глаз. Так и ничего не сказав, злясь на себя и на то, в какое дурацкое положение он поставил себя перед соседкой, Гриша побежал домой, отведя душу тем, что пульнул кусок мыла в пробегавшую через дорогу кошку.

Смотря парнишке вслед, старая отшельница, любившая сплетни даже больше, чем свой любимый дубовый бальзам, поспешила накинуть на плечи шаль и быстрыми шажками посеменила к своему ближайшему соседу.

Толик впустил старую женщину, нисколько не удивившись ее приходу: старуха, после переезда своей дочери из поселка в город, только с его женой и поддерживала общение. Не раздеваясь, гостья сразу прошла на кухню, откуда доносился выраженный запах сдобы – через пару минут доходил до готовности мясной пирог бабы Маруси.

– Видела, – черная бестия подсела к жене Толика, – этот Гришка, сын блудной Алиски, как ошалелый сегодня.

– Не говори так, – Маруся ткнула соседку под бок. – Никакая она не блудная, просто…

– Ну, да. Просто бросила сына, когда он еще ребенком малёхоньким был, и сбежала к чертям на куличиках. С тех пор от нее ни слуху ни духу.

– Надо было его сразу в приют отдать, – встрял в разговор дядя Толя, ставя кипятить чайник.

Добрая Маруся так и вспыхнула.

– В приют?! Да мы его с десятилетнего возраста выхаживаем, всем поселком ему помогаем! Кто супом его накормит, кто дров наколет, я вот ему пирожки каждый день пеку… Он сейчас таким взрослым стал, самостоятельным, в колледже учится, а что было бы, если бы мы его на растерзание приюту отдали? В приют… Еще раз скажешь такое, тумаков от меня не наберешься! – и она пригрозила мужу морщинистым пальцем.

– Тише, тише, дорогая. Я и не говорю, что мы плохое дело справляли все эти годы, авось, на небесах и зачтется как-нибудь… Я про то, что не то с ним сегодня что-то. Буйный он какой-то, словно не понимает, кто он и что с ним происходит.

– Ой, да прекрати! – осекла его Маруся, отмахнувшись. – Поставь на стол лучше третью чашку, у нас гостья, между прочем.

Сели втроем пить чай. И постепенно, затягиваясь в воронку житейских сплетен, старики стали забывать про Гришу. Только Маруся отрезала четвертинку пирога и аккуратно завернула ее в специально для этого выглаженное полотенце. Завтра к утру, как голова пройдет, обязательно занесет пирог парнишке.

А Гриша тем временем с разбегу вбежал в свой дом, опрокинув какие-то коробки в прихожей. От них, как и от всего в доме, с чем он соприкасался, поднялась серая, в крапинках золота от солнечного света пыль. Ошалевшими глазами озираясь по сторонам, он почти не думая ринулся к материнской спальне. Дверь поддалась плохо – было видно, что туда давно никто не заходил. Серость комнаты, ее прелый запах вместе с воздухом проникали в ноздри парня, затем по артериям в кровь, постепенно разносясь по всему телу. Накачиваясь, словно наркотиками, этой гнетущей атмосферой, Гриша пытался найти хоть какую-нибудь зацепку, какую-то вещь, которая бы объяснила происходящее с ним в последние полчаса.

И вдруг на кровати, под треугольником подушки, он увидел что-то серое. Подойдя ближе, он поднял запыленную вещицу, повертел в руках. Это была любимая сорочка его мамы, еще давно, в другие времена, она надевала ее, когда у нее было особо хорошее настроение. Они тогда вместе садились за стол, мама готовила что-нибудь вкусное и они могли до самой ночи болтать обо всем на свете. Потерев сухую ткань в руках, Гриша вдохнул запах пыли, обволакивающий его со всех сторон – едкий и затхлый, вызывающий легкую неконтролируемую дрожь в теле. Он прикрыл глаза, зарываясь в воспоминания, с силой зажал горлышко воротника…

Утро наступило как-то очень быстро. Будто кто-то лупанул по выключателю: вот еще минуту назад они, три глубоких старика, втроем потешались над их рассеянным соседом Иванычем, и вдруг двор затопил солнечный, морозный рассвет – наступил новый день. Маруся, поплотнее закутавшись в потертую дубленку, улыбаясь и напевая что-то про себя, пошла к Грише. В руках она бережно несла завернутый в полотенце кулек. Пробираясь по занесенной снегом тропинке, она дошла до дома их юного соседа. Самих детей у них с Толиком не было, и женщина за все эти годы очень привязалась к мальчику. Ей хотелось верить, что и Гриша чувствует к ней то же самое.

Отбарабанив с десяток тактов и не дождавшись ответа, женщина осторожно толкнула дверь. И сразу же задержала дыхание: после чистого морозного воздуха в доме было так же темно и гадко, как в нечищеном долгие месяцы хлеву. Ступая вглубь дома, Маруся не переставала удивляться заброшенности и запущенности соседского жилища. Гриша всегда встречал ее на пороге, не пуская внутрь, и она бы никогда не подумала, что рядом с ее чистым ухоженным кровом, в каких-то ста метрах, может находиться такое скопление грязи и пыли. В кухню она не стала заходить: достаточно было тонюсенькой щелки в двери, из которой билась зловонная струйка, отчетливо отдававшая протухшей едой, мусором и чем-то еще более гадким. Идя по темному коридору, она заглянула в темно-синюю комнату с яркими плакатами на стене. Гриши, а это без сомнения была его комната, в ней не оказалось. Тогда старушка пошла дальше по коридору, в нерешительности остановившись возле последней двери. Какое-то дурное предчувствие сжало ей грудь, однако женщина поборола его и, сглотнув, медленно, отворила дверь.

Сначала в темноте она ничего не разглядела. Потом, щурясь подслеповатыми глазами, она увидела посередине комнаты очертания чего-то большого и черного. Нашарив рукой выключатель, женщина зажгла свет. Пару секунд она даже не могла закричать. Ужас затопил ее с головой.

Синий язык, точно кусок подвешенного за шкирку протухшего мяса, свисающий к полу, всеми мышцами тянется вниз, болтающиеся руки выглядят смешно и нелепо, расширившиеся, в красных прожилках яблоки глаз, будто маленькие теннисные шарики, в любую минуту готовы вывалиться из глазниц. Женщина почувствовала тошноту и, боясь потерять сознание, трясущимися пальцами схватилась за ручку двери. Взгляд ее подрагивающих глаз зацепился за серую веревку над головой мертвеца. То была сорочка его мамы.

Через два дня Гришу похоронили. Явился почти весь поселок, хотя многие, не кривя душой, пришли лишь из жалости к несчастному самоубийце. Дядя Толя поддерживал за плечи свою жену, Маруся украдкой вытирала платком мокрые глаза.

– Нервный срыв у парня приключился, – прокряхтел чей-то голос – это старая сплетница подошла со спины к соседям. – Не жизнь, а мука одна была. В начале отец, гуляка несчастный, их с матерью бросил, потом и она сама ушла… Да-а, парню только посочувствовать можно.

Однако сочувствия в ее голосе не было. Лишь странное удовлетворение да какая-то подлая, потаенная радость.