Мать и сын

Мать и сын
Виолетта Векша

Он не ценил ее и порой даже не замечал.

Он брал и брал, не шибко задумываясь о том, какую боль причиняет ее материнскому сердцу.

И вот однажды она исчезла.

Куда она пропала? Неужто злые силы решили так наказать его? Как жить ему дальше? И главное – как вернуть ее?

Виолетта Векша

Мать и сын

Неблагодарное дитя хуже ядовитой змеи…

Стивен Кинг (https://citaty.info/book/stiven-king)

– Собираетесь устроить праздничный ужин? – прокряхтел над ухом вкрадчивый голос.

Мальчик вздрогнул, но ничем не показал, что появление соседа до чертиков испугало его. Вместо этого он натянул на лицо приветливую улыбку и бодрым голосом ответил:

– Всё так, дядя Толя. У нас сегодня чахохбили с подливой.

Старик благодатно закивал и ударился в воспоминания своей юности, в тот день, когда его мать поручила ему забить курицу к обеду, а она так клюнула его в глаз, что тот, засранец, до сих пор нервно тикает при виде пернатых чертовок. Терпеливо выслушав старика и даже пару раз улыбнувшись краем губ, мальчик поторопился выйти из магазина. Однако не успел он сделать и пару свободных вдохов, как старик догнал его, придержав за рукав.

– Гришка, постой! Совсем я, старый дурень, забыл! Вот, держи.

И старикан сунул Грише под руку какой-то теплый сверток.

– Что это? – спросил Гриша безо всякого любопытства.

Несмотря на то, что ему было всего десять лет, он отличался от своих ровесников так же, как одно гнилое яблоко отличается от своего нетронутого гнилью собрата – внешне похожие, они различались друг от друга на клеточном уровне. У мальчика были такие же светлые курчавые волосы, как и у многих ребят его лет, такой же рост и вес, но вот глаза… В глазах его плескалось что-то очень взрослое, что-то, что резко контрастировало с его юным мальчишеским обликом.

Вот и сейчас, вместо того, чтобы с оживлением заглянуть в пакет, преподносимый ему добрым соседом, Гришка лишь натянул на лицо задеревенелую улыбку.

– Бери, бери, – дядя Толя ласково потрепал парнишку по плечу. – Моя старушка специально для вас выпекала. Скушаете вдвоем с матерью… Ей же, бедняжке, сейчас небось не до готовки.

Гриша, передернувшись, сдавленно сглотнул. Скушаете вдвоем с матерью…

Дядя Толя, слава богу, ничего не заметил. Только посмотрел чуть жалостливо да кивком приободрил мальчика. Гриша знал эту улыбку, ему улыбались так разные люди уже многие месяцы, но знал также, что жалость соседей искренняя. Интересно, подумал он, что бы они сказали, узнай правду?

Дядя Толя на прощание помахал рукой и, напевая про себя, пошел по заснеженной дороге к себе домой.

Мальчик остался стоять как вкопанный. Фу-ты ну-ты, а ведь чуть было не попался!

Досадливо качая головой, он запахнулся в тоненькую куртенку и поспешил домой, всей душой надеясь, что больше он никого не встретит по пути. Дойдя – чуть не добежав – до дома, он с внезапной злостью распахнул входную дверь, переступил порог и захлопнул дверь, оставив лютый мороз гулять во дворе.

В доме было тихо, темно и пахло сыростью. Мальчик сбросил пакеты на пол, закрыл лицо руками и горько расплакался.

* * *

К праздничному ужину всё было готово. Был канун Рождества, сочельник. На нелепо засервированном столе стояло два прибора: две тарелки, две вилки, два ножа и два бокала. В центр стола взгромоздилась свежеприготовленная курица: от почерневшей тушки столбом валил пар, обугленная кожица пластами сползала с непрожареного мяса, гусиными складками скатываясь в жидкую, желтую, словно потоки водянистой рвоты, подливу. Дополняло сие убранство бутылка маминой настойки. На столе были и потрескавшиеся по краям свечи, и подарок дяди Толи – вишневый пирог с розовым кремом. Всё как и положено.

Гришка не сводил глаз с часов, отбивавших нервную чечетку прямо напротив его глаз. Когда до 12 осталось пять минут, мальчик снова обвел стол хмурым взглядом. Тарелки друг против друга, ножи с правой стороны, вилки с левой, горящие косым пламенем свечи… Чего-то не хватает! Переведя взгляд на подоконник, где на накрахмаленной салфетке доживал свой век ослабевший фикус, мальчик громко ойкнул. Салфетки! Черт возьми!

Вскочив со стула, он опрометью бросился в гостиную. На трясущихся ногах подбежал к темно-коричневому шкафчику. Без труда можно представить этот сундук старого хлама – такой есть в каждой затхлой комнате страны. Паника в груди мальчишки всё нарастала. Он перетряхивал старые, теперь уже никому ненужные платки, потускневшие наволочки и еще какое-то пожелтевшее тряпье, в зудящем нетерпении скидывая всё это на пол. Когда до 12 оставалась одна минута, мальчик пораженно выдохнул, чуть слышно зарычав, понурил голову и поплелся на кухню. Снова не так. Всё снова не так.

Он налил себе воды из-под крана, сел за стол и посмотрел на глубокую посудину, в которую полчаса назад плюхнулось его кулинарное творение. Вид подгоревшей курицы вызвал в его животе – прямо под ребрами – посасывающую стенки желудка тошноту. Гриша отодвинул блюдо подальше и неподвижным взглядом уставился на заснеженное окно.

Он не может. Просто не может так дальше жить.

Она всё делала не так. Она готовила по-другому – она готовила вкусно. В ее руках еда приобретала особый вкус и аромат, словно бы приготовленная руками самого Бога. Одежда, не желавшая разглаживаться под его неумелым натиском, в ее руках приобретала те формы и очертания, которые можно было счесть идеальными. Иголка в ее ловких руках словно бы оживала, весело поблескивая и ловко петляя между нитями его рубашки. С ней всё было по-другому. Она зажигала в их крохотном домике свет, вдыхала в него жизнь и согревала своим присутствием каждый темный уголок этого старого жилища.

Вот уже как три месяца Гриша жил один. Сам ходил в магазин, сам покупал продукты, сам убирал и готовил. Всё то, что делала для него мама, теперь делал он сам. Поначалу было трудно. Он, приученный к горячему завтраку с утра и теплому супу, когда он приходил со школы, он, знающий, что носки всегда выстираны, а рубашка выглажена к завтрашнему утру, он, привыкший к комфорту и знающий о полчище рыжих тараканов, выпрыгивающих из-под кровати, только из рассказов школьных друзей, был в первое время в шоке от всего, что ему пришлось взвалить на свои детские плечи.

И мама всё это делала сама? – в неверии думал он в конце дня, когда от усталости и ноющего чувства в икрах он без задних ног заваливался на свою кровать. Сама, ну конечно, всё сама. И гладила, и стирала, и убирала, и на столе всегда стояла сахарница, полная сахара, и никогда ему, насколько он помнил, не приходилось съедать на ужин черствые корочки хлеба. Никогда, до того сумасшедшего дня…

Вздохнув, Гриша отвел взгляд от окна, снова посмотрел на приготовленный им рождественский ужин, сглотнул, ощущая мерзкое хлюпающее движение в горле (точно проглотил скользкого червяка), и решил выйти во двор. Всё же лучше, чем сидеть в пустом доме и жалеть себя.

Он шел по хлопьям снега, а новые снежинки снова и снова оседали ему на ресницы, мгновенно таяли и стекали по щекам ледяной росой. Гриша не особо задумывался, куда идет – просто шел и думал о том дне, с которого всё началось.

Тогда было начало осени и он как обычно собирался утром в школу. Как обычно проигнорировал материнское пожелание хорошего учебного дня и как обычно забыл поблагодарить маму за собранный ею в школу бутерброд. Единственное, что отличало то утро от остальных, так это то, что накануне они с матерью малость повздорили.

Гриша сжал виски руками, стараясь прогнать назойливое воспоминание, но оно, словно бы почувствовав его стыд и страх, с каверзным упрямством вставало перед глазами.

– Гриша, родненький!..

Мать стояла около стола, с мольбой всматриваясь в его лицо, которое он упрямо хмурил, смотря на отрытый где-то на чердаке спортивный журнал.

– Я одна никак не управлюсь. Там работы всего на минуточку, ну же, милый…

Гриша с нарастающим раздражением сложил раскрытую перед ним глянцевую страницу.

– Я же сказал – я занят!

Мать вздрогнула, словно его слова, материализовавшись в холодную металлическую плеть, больно хлестнули ее по лицу. Женщина потупила глаза и ничего не сказала. Ровно неделю назад стало известно, что она заболела какой-то жуткой женской болезнью, при которой доктор строго-настрого запретил ей носить тяжести и вообще делать любую напряженную работу по дому. В одну безумную секунду женщина захотела что-то возразить, но это желание прошло так же быстро, как и наступило – женщина вздохнула и молча вышла из спальни. Через минуту-другую до Гриши донесся характерный звук дробящихся деревяшек. Он запел «33 коровы», чтобы не слышать глухих ударов топора по заледеневшим поленьям.

Утром мать еле встала с постели. Гриша этого не знал, но сил у женщины хватило ровно настолько, чтобы приготовить сыну завтрак, собрать ему полдник в школу и проводить его до двери. Там, облокотившись о дверной косяк, она смотрела ему вслед, вытирая холодную испарину на лбу и моля Бога о том, чтобы сегодня боли в низу живота были не похожи на пробежку по всем девяти кругам ада.

Гриша открыл глаза. Он заслужил это, заслужил всё это, безусловно, но, господи боже, куда она подевалась?! В тот день он пришел домой со школы и не увидел ни обеда, ни матери. Он ждал ее весь день, ждал весь вечер, но она так и не появилась. Он ждал ее на следующий день, и на следующий, но она всё не приходила. Он прекрасно помнил свой первый поход в магазин, эти настороженные взгляды соседей (раньше он никогда не делал таких покупок), их встревоженные вопросы: «Гришенька, а что ты делаешь? Почему пришел ты, а не Алиса?» И Гриша прискорбно опускал глаза в пол, и Гриша лгал, что мама сильно заболела, и Гриша принимал пожелания скорейшего выздоровления, и Гриша улыбался, и Гриша без конца повторял: «Всё хорошо. Она скоро поправится. Скоро, совсем уже скоро». А потом шел домой в пустые комнаты и старался не сойти с ума.

Покачав головой, мальчик укутал обмороженный нос кончиком шарфа и решил возвращаться домой. Он не боялся холода и все усилившегося ветра, они наоборот помогали ему отвлечься, но он боялся, что подумают соседи, завидев его шляющегося одного, в метель, в самый разгар праздника. Еще раз вздохнув, Гриша направился к дому. Внезапно он услышал за своей спиной какой-то резкий свистящий звук. Ветер сегодня не на шутку разбушевался, подумал он, содрогаясь, а потом вдруг понял, что ветер никак не может издавать такие звуки. Обернувшись, мальчик так и застыл. Увиденное ну никак не могло быть взаправду!

С неба, словно огромная пищащая птица, спускалось нечто круглое и светящееся. Загадочная штуковина вибрировала и светилась разноцветными огнями, точно зажженная елка на Новый год. Края исполинской посудины оттачивали багряные лучи-стрелы, рассекающие морозный воздух ядовитым красным светом. Когда это кружащее, звенящее и верещащее нечто с тяжелым жужжанием село на землю, мальчика так колотило от страха, словно бы кто-то хорошенько приложился по нему высокоразрядным током.

Гудение становилось всё тише, пока наконец совсем не заглохло в вое ветра, доносящегося с опушки леса. Открылся люк, и из мигающей огнями тарелки выплыл белый луч, похожий на лестницу. Пылко искрясь, точно зажженные бенгальские огни, луч начал ломаться, превращаясь на глазах мальчика в некое подобие лестницы. Когда луч, приняв зигзагообразную стойку, застыл в воздухе, мерно покачиваясь, с правого бока инопланетной посудины открылся люк. На лестницу ступила расплывчатая фигура и размеренно, с вальяжной неторопливостью, пошла прямо на мальчика.

Гриша, не смея пошевелиться, с паническим ужасом всматривался в приближающуюся тварь. Кровь хлынула к лицу, а сердце, словно загнанная в угол мышь, отчаянно задребезжало в грудной клетке. Бесполое существо (ибо назвать это человеком у Гриши язык не поворачивался) с каждой гудящей минутой, отдававшейся в висках тупой болью, приближалось к мальчику.