Серенький волчок

В холле показалась Елена. Она несла сына, держала его одной рукой, в другой – свечка и нож. Каким-то непостижимым образом она поняла: в доме кто-то есть. Я поблагодарил судьбу, что не остался сидеть в подвале. Наверняка, Куприна успела позвонить в полицию и мужу. А сейчас шла ко входной двери.

Я стал натягивать волчью голову, но Елена вдруг направилась влево, туда, где находился кабинет мужа. Решила спрятаться там. Второго выхода из кабинета не было – это я хорошо рассмотрел в прошлый раз, и защелку тоже помнил: такие срываются одним ударом. Так что все складывалось еще лучше, чем могло.

Когда Куприна спряталась в кабинете, я подкрался к двери и поскреб торчащим из волчьей головы тросиком по дереву. Послышалась возня, захлопали дверцы шкафа. Наверное, Елена прятала сына. Потом что-то посыпалось на пол. Я приложил губы к дверной щели и громко зарычал. Возня за дверью усилилась. Пора было с этим кончать.

Я надел башку, заправил концы шкуры под куртку, включил фонарик и с силой ударил ногой в дверь. Она даже не шелохнулась. Это меня удивило. То, что дверь из дуба, я заметил еще тогда, но защелка должна была отлететь на раз. Видимо, Елена подперла ручку. Я ударил снова. Без толку. Меня это разозлило. Я разбежался и саданул дверь плечом. Защелка лязгнула. Я ударил снова. Дубовая преграда уже еле держалась. Я перехватил фонарик в левую руку, зарычал и вложил в последний натиск всю силу. Дверь распахнулась.

Я догадывался, что Куприна от страха залезет под стол – единственную массивную мебель в кабинете, за которой можно было укрыться. Я быстро провел фонариком по углам и направил луч к столу. Елена действительно сидела там, вместе с сыном. Пыталась разглядеть меня – загнанная в угол жертва, ослепленная светом. Я шагнул в комнату, луч фонаря сместился выше, и в руке Куприной блеснуло ружье. Я успел удивиться, а потом оглушительная вспышка боли…

Вот и вся моя история. Осталось добавить совсем немного.

Очнулся я в больничном спецблоке, где лечат преступников. Елена стреляла дробью, поэтому я был жив. Мне сделали две операции. Поначалу я жалел, что в гильзе не оказалось пули или картечи – чтобы уж наверняка. Но когда я смог собраться с мыслями, то понял: судьба дает мне еще один шанс нанести последний удар писателю. Ведь ни Куприны, ни следователи не подозревали об истинной причине случившегося. Для них я был свихнувшимся маньяком, который выбрал в качестве жертв удобные мишени. Ко мне приезжали из прокуратуры, из каких-то там комитетов. Выпытывали, выспрашивали. Я отделывался общими фразами, тщательно следил, чтобы не сказать лишнего. Это было бы преждевременно. Мне сообщили, что после выздоровления я пройду судебно-психиатрическую экспертизу. Меня это не удивило. Все видели во мне монстра.

Со мной в палате лежал некто Алик, похожий на китайца, изрезанный ножом, как деревяшка засечками. Видимо, он занимал не последнее место в криминальном мире, если судить по его манерам. Информация у них налажена четко: когда я очнулся, он был уже в курсе. Сказал, что мне светит четвертак и даже если меня признают психом, я никогда не выйду на свободу, что в психушке хуже, чем на зоне. Да и вообще вряд ли протяну долго, потому что детоубийцы не выживают. Я его понял. Но в мои планы не входила мышиная возня с правосудием: сначала судебным, потом тюремным. Я не собирался играть ни по чьим правилам, кроме своих.

Когда я окончательно убедился, что мой сосед по палате не рядовой бандит, я решился поговорить с ним. Ходить вокруг да около не было ни смысла, ни времени, и я спросил напрямую: сможет ли он достать мне сюда, в спецблок, пару вещиц? Узнав, какие именно вещи требуется, Алик внимательно посмотрел на меня колючим цепким взглядом, и я уловил в нем уважение.

Он спросил, как я собираюсь расплачиваться. Из разговоров со следователем я понял, что мой тайник в мастерской под полом так и не обнаружили. А в нем лежали деньги, которые я копил для Катюшки, и документы на дом Муштакова. Я рассказал Алику, что там находится пятьдесят тысяч долларов и можно забрать их все, вместе с документами.

Алик обещал ответить через день. Кажется, у него были какие-то связи в процедурной, потому что после очередного обследования он сообщил: если деньги действительно в тайнике, то нужные мне вещи будут через две недели. Я объяснил, как найти тайник, и стал ждать.

Прошла неделя. Алик уже ходил самостоятельно, и было понятно: скоро его переведут в другое место. Я нервничал и боялся, что он со своими подельниками кинет меня.

Однажды с утра его увели в процедурную. Назад привели без бинтов. После наступила моя очередь на перевязку. Когда меня вернули в палату – сосед дремал. Но стоило мне лечь и закрыть глаза, как послышался тихий свист. Я повернул голову и увидел, что Алик держит в руке туго свернутое полотенце. Он бросил его в мою сторону и отвернулся. Я спрятал сверток под одежду.

Через пару часов Алика увели, и я остался один.

Спустя некоторое время лампочка в стальном каркасе над дверью потускнела – это означало приход ночи. Я забрался с головой под одеяло, достал из свертка маленький диктофон и включил его. До утра оставалась вечность, и я мог спокойно собраться с мыслями. Я записал историю всей нашей с Катенькой жизни. Когда-то, еще подростком, я пробовал себя в литературе. Но не получилось. Кажется, я говорил об этом в самом начале. И диктофонная запись будет моим творением, единственным и последним. Может быть, нескладным, но жестким и правдивым. Сестренке не случилось стать писательницей, и я посвящаю мой рассказ ей, Катюше. Дайте прослушать запись Куприну. Я не смогу увидеть выражение его лица, когда он узнает, что все произошло из-за него. Но я способен это представить, уже сейчас. У меня тоже хорошее воображение. Помни, Куприн, помни добрую наивную девочку, которую ты убил!

Жалею ли я, что не смог закончить все так, как планировал? Я долго думал и пришел к выводу: вышло даже лучше. Писатель теперь обречен всю оставшуюся жизнь видеть отражение своих мук в глазах жены.

Тем, кто так жаждет суда надо мной, я говорю: мне нет никакого дела до вашего представления о справедливости. Все, что случилось, вас не касается. Это дело между мной и Куприным.

Здесь нет часов и окон. Но я чувствую рассвет. Пора заканчивать. Жаль, что пришлось подставить Алика, наверное, теперь им займутся. Но он выкрутится. Впрочем, это неважно. Вместе с диктофоном мне передали, как я и просил, ампулу с цианидом. Не знаю, действительно ли в ней этот препарат; никаких меток на стекле не вижу, но надеюсь, что меня не обманули. Я ухожу по своей воле, избегнув так называемого суда, и этот факт тоже будет мучить Куприна.

Я ухожу с мыслями о маме и Катеньке. И если существует за пределами этого мира высшая справедливость, не извращенная и не искаженная религиозной и человеческой моралью, я буду надеяться на нее…

Запись кончилась. Куприн долго не отрывал взгляд от диктофона, надеясь услышать еще хоть слово. Потом закрыл лицо руками и застонал.

Отворилась дверь. Вошел следователь Гришин. Сел за стол, налил из графина воды, протянул стакан писателю.

– Вот такие дела, Антон Алексеевич, – вздохнул он, убирая диктофон в ящик. – Вы правильно сделали, что приехали без супруги. Такое услышать – не каждый взрослый мужик выдержит.

Руки Антона дрожали, он поставил стакан.

– Скажите, этот Володя… он действительно покончил с собой?

– Да, – кивнул следователь. – В ампуле был цианид, – голос его стал жестким. – По этому факту уже ведется внутреннее расследование, все виновные будут установлены и привлечены к ответственности.

Антон растерянно смотрел на Гришина.

– Что же нам теперь делать? – тихо спросил он.

Следователь сжал губы и взглянул писателю в глаза.

– Я не знаю, не знаю, Антон Алексеевич! Я сейчас не как следователь, а просто как человек говорю: нужно жить, перебороть, победить это горе. Понимаю: советы такие давать легко. Но единственное, что я могу вам обещать точно – это по окончании следствия ознакомить вас с материалами дела.

Выйдя из прокуратуры, Куприн сел в машину и опустил голову на руль. Так он сидел и когда наступили сумерки, и когда высоко в небе поднялась полная весенняя луна.

Эпилог

Утром возле дома было шумно. Мальчишки и девчонки в цветных потрепанных курточках с визгом играли в догонялки, бегая вокруг пустого бассейна по молодой траве. На террасе, за дальней колонной, парочка постарше тайком курила, оглядываясь по сторонам: парень с девушкой передавали сигарету друг другу, пряча ее в ладонях.

– Атас, Булка идет, – сказал парень и раздавил окурок ботинком. Они спрыгнули с веранды на газон и, не спеша, направились к детворе у бассейна.

Из двери вышли трое: Куприн с женой и низенькая полноватая женщина с простым добрым лицом. Она сильно волновалась.

– Я не знаю, что сказать вам напоследок, Антон Алексеевич, Елена Александровна! Только еще раз спасибо, спасибо и спасибо! – она взяла руки Куприных в свои ладони и прижала их к груди. Заплакала.

– Ну, полно вам, полно, Ангелина Сергеевна, – улыбнулся Антон. – Все хорошо, живите, воспитывайте детишек, вон, как им хорошо здесь, привольно, – он кивнул в сторону ребятни.

Ангелина Сергеевна смахнула слезы.

– Мы обязательно прикрепим на стену благодарственную доску с вашими именами! Если бы не вы – расформировали бы наш старенький детский дом, кого куда.

– Теперь эта ваша собственность, ваш детский дом, и пусть чиновники только посмеют сунуться сюда! – Елена погрозила кулаком в воздухе и обняла женщину.

Та засуетилась.

– Я позову деток попрощаться с вами!

Антон предупредительно поднял руку.

– Нет, нет, давайте без официоза. Пусть играют. Мы же не навсегда исчезаем, будем изредка навещать вас. Остальных когда привезете?

– Завтра же! Там все уже на ушах стоят от радости, – улыбнулась Ангелина Сергеевна.

Вышли за ворота.

Куприны попрощались с директором нового детского дома и сели в машину.

Спустя десять минут они были на местном кладбище. Возле могилки их сына распустились колокольчики и фиалки. Елена плакала, уткнувшись лицом в плечо Антону. Он стоял молча, крепко обнимая жену, а сам думал о прошлом.

Они прошли по тропинке между оградок к могилке с небольшим гранитным памятником. С фотокарточки смотрела Катя Колесова. Светлые кудри девушки опускались на черную кофточку, закрывали плечи. Антон помнил, с какой надеждой она глядела на него в тот день, на сцене студии, когда он читал ее неловкие сочинения.

Куприн попросил жену подождать в машине, и она поняла без вопросов. Оставшись в одиночестве, писатель положил руки на оградку и опустил голову.

– Катя, если можешь – прости меня! – прошептал он. – Ошибся твой брат, не знающий милосердия: боль в душе останется на всю жизнь, но, лишенная злобы и ненависти, она со временем перерастет в сострадание. Я буду очень стараться простить Володю. Я знаю: у меня получится, и у Леночки тоже. Ты дай нам только время. Прости нас!