Стратегия Русской доктрины. Через диктатуру к государству правды

Не наш путь

Сегодня консервативная идея может входить и войдет как составная часть в любую вновь изобретаемую идеологию. Следовательно, дело не в самом декларируемом консерватизме, а в том, кто и ради чего берет его на вооружение. Неоконсерватизм в его постмодерном варианте – это лукавая идеология. На первый взгляд это умудренный модернизм, отказывающийся от жестких и непримиримых методов отцов и прислушивающийся к голосу дедов-консерваторов. Но признание некоторых консервативных ценностей происходит в постмодернизме «постфактум» – когда все новые революции (оккультная, сексуальная, психологическая) уже победили.

На фоне плюралистической «революции» начала 90-х советское общество могло показаться каким-то оплотом консерватизма, однако по существу это была, конечно же, сложная смесь, химера, соединившая в себе, например, четкие черты интернационализма и шовинизма, идеологемы гуманизма и авторитаризма. Наивен тот, кто видит в этом лишь лицемерие, но не видит естественной для модернистской системы внутренней связи. Наивен и тот, кто на пороге XXI века не считает возможным появления гибридов типа «космополитическая диктатура» либо же «демократический фашизм».

Сегодня уже можно говорить о мутации американского либерального консерватизма, перерождающегося в новый корпоративный порядок. Постмодернистский (постбуржуазный) консерватизм, который зарождается в США, – это развитой официальный глобализм, который выстраивает новую социальную иерархию с новой кастовостью. Неолиберализм уже давно пришел к тому, что духовная культура сводится к механизмам коммуникации, а наука – к практической магии и манипуляции массами. Новая кастовость означает, что в мире на международном уровне закрепляются роли стран-капиталистов и стран-пролетариев, стран-господ и стран-изгоев. На уровне микросоциальном это означает новую степень контроля над личностью. С одной стороны, происходит отрезание низов (низших каст и низших наций) от уровня согласования и принятия решений, с другой – установление всеобъемлющего контроля за управляемыми. Империалистическая претензия выходит на передний план и не просто призывает, а именно принуждает к участию в мировой системе, к сотрудничеству с ней. Американские самолеты разбрасывают над Афганистаном листовки: «Выдайте талибов и боевиков „Аль-Каиды“ или будете уничтожены».

Сам по себе корпоратизм и сама кастовость – это признаки сверхконсерватизма, опрокидывания истории в архаические формы. Специфика ситуации состоит в том, что в западной культуре изживание архаики было сопряжено с развитием христианства. Но сегодня скатывание к архаике будет означать не возвращение к христианским истокам, а торжество оккультно-неоязыческой духовности. Глобальная панатлантистская система – это мутант современности, вырождение ее в «новое средневековье», но не в то, о котором мечтал Бердяев, а в постмодерное, постиндустриальное, технотронное «средневековье Антихриста» с закрытой системой глобального беззакония. Это будет нечто среднее между поздней Римской империей с ее плюрализмом и «постхристианским» средневековьем, средневековьем колдовства и суеверия, но без покаяния, средневековьем безразличных к Богу, но верящих в черта.

Что же касается России, то «либерализм» здесь никогда не был на практике идеологией перенесения западных системных отношений на нашу почву. Хитрость либерализма в том, что он принципиально неодинаково работает в обществах, которые в разное время приступили к своей модернизации. Либерализм для метрополии и либерализм для стран следующих эшелонов модернизации – это два принципиально разных стандарта. Впервые на это указал выдающийся русский мыслитель Николай Трубецкой, а впоследствии его идеи подхватили многие зарубежные идеологи и социологи, причем более активно – в «развивающихся» странах. То, что для нас либерализм и «приобщение» к цивилизации, говорил Трубецкой, для самих европейцев не что иное, как романо-германский шовинизм.

Оказывается, уже в обществах второго эшелона модернизации (Германия, Япония, Россия) возникла мощная реакция отторжения на либерализм, поскольку он ставил их в неравные условия, вгонял в прокрустово ложе транснациональной экономической системы. Что же касается стран третьего и четвертого эшелонов, то они вообще не могут надеяться органично вписаться со своей модернизацией в мировую систему. Издержки такой модернизации, диспропорции в развитии третьего мира слишком велики – утрата традиционной культуры, отказ от святынь и старых ценностей накладывается в этих обществах на сомнительные радости неразвитого индустриального уклада. Отсюда радикализм исламских государств, «иранская революция» Хомейни, «Талибан», тяга афро-азиатской политической элиты не к либерализму, а к политическому «традиционализму».

Представители же первенствующей сегодня цивилизации хотят воевать так, чтобы быть неуязвимыми для врага. Они хотят «бить лежачего». В бизнесе они хотят играть в таких соотношениях и по таким правилам, что конкурент практически не имеет шансов. В духовном противостоянии они хотят прийти на чужую почву, купить местные власти и заставить их обеспечить им все условия, чтобы их никто не обижал, и чтобы их допустили к потенциальной пастве – неокрепшим юным душам. Так что о «честной конкуренции» после распада Советского Союза нет и речи. Коренная ошибка искренних либеральных консерваторов, которые пытаются при этом остаться почвенниками, в том, что они не сумели соизмерить принцип конкуренции с фактором богатства.

Но и богатство бывает разное. Богатства и ценности, если их носитель и владелец не готов к самопожертвованию, обесцениваются. Потому что не все ресурсы жизни могут быть переведены в деньги. В знаменитом стихотворении Пушкина последнее слово остается все-таки не за деньгами: «Все куплю, – сказало злато. Все возьму, – сказал булат». Лицемерие либерализма не беспредельно – на смену ему приходит неоконсерватизм, причем в Америке, в Европе, в России он может быть очень разным, вплоть до противоположности.

Консерватизм модернистский (ситуационный) статичен: его задача – притормаживать становление новых общественных форм, путем компромиссов и уступок сглаживать процессы неолиберальных революций. В этом и состоит главная задача либеральных консерваторов. Серьезный же консерватизм должен быть динамичен, цель его – выработать долговечные формы социального взаимодействия, воплотить в современных условиях русскую политическую и культурную традицию, возродить нашу самостоятельную цивилизацию и обеспечить ей прочное будущее.

Наш путь

Серьезный консерватизм – это, безусловно, не идиллия. В современном обществе он не может в мгновение ока достичь своих сверхзадач. Однако консервативная идеология немедленно потребует от государства ставить перед собой более существенные стратегические цели, чем обслуживание «свободного рынка». Главная задача государства – не угождать своей элите, но указывать ей ее настоящее служение и собирать нацию с помощью продуманной системы духовно-политических символов, которые для консерватизма не являются пустым звуком, но бесконечно значимы.

Консерватизм просто совпадает с религиозным традиционализмом в том, что касается борьбы с грехом (неважно, к какой конфессии принадлежит консерватор, – он не может не чувствовать этих нравственных соответствий). Ведь борьба с грехом – отнюдь не только частное дело человека. Можно вспомнить в первую очередь, что сребролюбие и блуд – грехи, тогда как современное либеральное общество, похоже, забыло эту истину и не желает о ней вспоминать. Трудно себе представить, насколько оздоровится атмосфера в обществе, если государство сделает хотя бы две эти истины мотивами, определяющими его политику в том, что можно назвать сферой Слова (которая в современном мире является по совместительству и сферой универсального Символа, аудио- и видео-Образа).

Серьезные консерваторы, несомненно, провели бы существенную перестройку прежде всего в области массовой информации, изменили бы ориентиры государственной политики в области культуры, образования, просвещения, науки и религии. Эти направления – ключевые для серьезного консерватизма, поскольку он уповает на воспитание новых поколений в духе традиционных ценностей, а не на спонтанный и, как уверяют либералы, «естественный» самоотбор, не на самоорганизацию социальной стихии. Консервативную контрреволюцию в умах можно осуществить только сверху и только в течение немалого времени. Однако здоровые плоды появились бы уже и в первые годы консервативных преобразований.

В отличие от консерватизма парламентского, берущего на себя, по выражению Эрнста Юнгера, роль шута в либеральном светском обществе, задачей серьезного динамического консерватизма будет не развлечение публики, а сворачивание общенациональных демократических процедур. Выборная демократия для настоящих консерваторов не может быть идолом, но может быть рычагом для решения определенных социальных вопросов, как то: организации земств, муниципалитетов, автономии «малых укладов». Идея представительства сохраняет большое значение, однако таким образом не должна формироваться законодательная ветвь власти. Сверхзадача консерватизма в этой области – национальное собрание, земский собор, «генеральные штаты», орган сословно-корпоративного волеизъявления.

Демократия имеет смысл там, где она может быть наполнена живым общественным содержанием. В последние же годы все больше людей осознает абсурдность существующей системы выборов, в которых отчуждение избирателей от избранников становится катастрофическим. По существу и для власти, и для народа выборы становятся тягостной формальностью, добровольно взятым на себя ритуалом поддержания демократических приличий.

Положительная программа серьезных консерваторов – приоритет национальных интересов, государство, вера, семья, нравственность, порядок, социальная ответственность индивида, терпимость, духовность, служение (служба); в области культуры – традиционность и мораль; в области экономики – дисциплина и прозрачность (публичность) административных решений. Здесь консерватизму приходится бороться с мифом, что регулирующие механизмы государства сковывают частную инициативу. На деле инициативу сковывает «либеральное» (в российском варианте) государство с его вседозволенностью и коммерциализацией санкций. Консервативное же государство сковывало бы не частную инициативу предпринимателей, а администраторов в проявлении их «частной» инициативы, которая является сегодня причиной коррупции и социальной неправды. Укрепление государственности не означает усиления автономности и самодостаточности чиновника, но ровно наоборот – его ответственности и зависимости от тех, кто стоит выше, и от того, что происходит внизу. Укрепление государственности означает укрепление политической воли, а не выпуск новой серии негласных индульгенций на экономические злоупотребления.

Консервативная власть, несомненно, сделала бы большую ставку на репрессивный аппарат, поскольку по мере приближения к своим сверхзадачам она встретила бы серьезное сопротивление в толщах административных структур и в ряде криминальных кланов. Вместе с тем и здесь можно говорить о жестком и мягком варианте кадровых чисток и перетрясок. В такого рода сложных процессах, как показывает исторический опыт, большую роль играют репрессии не полицейского, а идеологического типа. Чиновник должен быть не посредником между властью и обществом, не «полупроводником», но качественным транслятором социальной информации. Он должен «служить» и, по сталинскому выражению, быть «винтиком» – это высказывание отнюдь не лишено смысла в отношении оперативных обязанностей бюрократии.

Сверхзадачей серьезного консерватизма стало бы определенное ограничение свободы слова и совести – не в смысле ограничения прав личности, но в смысле вмешательства в складывание рынка информации и формирование духовной культуры, активного участия государства в их регулировании. Надо сказать, что нынешняя политика власти в области крупных СМИ частично соответствует этому подходу, но остается непонятным, чего в этой политике больше – банального прагматизма или консервативных замыслов. Регуляция может быть жесткая (цензура, запреты, ограничения) и мягкая (воздействие через финансовые корпоративные рычаги, давление на бизнес и менеджмент, ответственный за нарушение должного порядка, система предупреждений и ликвидации лицензий и т. п.).

В свое время Жозеф де Местр писал, что контрреволюция не противоположна революции, но самостоятельна. Ведь только революционные идеологии строятся по принципу: чем «левее», тем лучше. Серьезный, по-настоящему динамический консерватизм не существует по принципу: чем «правее», тем лучше. Он исходит из конкретной ситуации. Должна ли быть введена какая-то тематическая цензура – зависит от состояния нравов в сфере массовой информации и книгоиздания. Должна ли свобода в одинаковой мере распространяться на все организации, называющие себя религиозными, – это зависит от состояния традиционных конфессий: если они ослаблены, пережили тяжелые времена, то их нужно поддержать в ущерб заезжим миссионерам и изобретенным вчера религиозно-финансовым пирамидам. Должны ли существовать лимиты в отношении свободы перемещения (получения постоянного места жительства) – по всей видимости, они могут быть сняты только при достижении очень высокой социальной стабильности. Должна ли быть армия призывной или профессиональной – это решается в зависимости от комплексной военной доктрины.

Все больше людей осознает абсурдность существующей системы выборов, в которых отчуждение избирателей от избранников становится катастрофическим. По существу и для власти, и для народа выборы становятся тягостной формальностью, добровольно взятым на себя ритуалом поддержания демократических приличий.

На такие вопросы не может быть «метафизических» ответов, здесь нет однозначного мерила и критерия абсолютного социального блага.

От Думы к Собору[8 - Статья впервые напечатана с сокращениями на портале «Русский журнал» 29 декабря 2003 г. Здесь ее текст приводится полностью.]

Сдвиг к неофундаментализму

Русский неофундаментализм – пока туманно просматривающая, но уже ощутимая государственная идеология, которая позволит по-новому вписаться и в международную ситуацию. Государственность все больше осмысливает себя в качестве носительницы самостоятельной цивилизации, освобождающейся от остаточных явлений «переходного» (постсоветского) периода. Этот сдвиг является не капризом элиты и не капризом электората, а современным и своевременным (скорее даже запаздывающим) ходом в развитии нашей политической системы.

Вообще нужно вести речь о «фундаментализмах» во множественном числе, поскольку можно найти разные фундаменты реставрации и реституции традиционных ценностей. Либо же можно говорить о комплексном неофундаментализме. Главным итогом выборов в Думу я бы назвал наметившийся в государстве Российском сдвиг к именно такому комплексному неофундаментализму, который видит Россию более автономной, более дистанцированной от Запада и в этом смысле менее жестко привязанной к внешней политике. Новая политическая система России будет строиться исходя из внутренней политики к внешней, а не наоборот (наоборот было при главенстве идеи «мировой революции», «обгона Америки», натужного «вхождения в круг цивилизованных государств»).

В то же время происходящий сдвиг имеет ярко выраженные внешнеполитические основания. Так, в частности, США все дальше перемещаются в зону идеологического неофундаментализма, подавая тем самым пример всем иным цивилизациям.

Постсоветский (он же постмодерный) период заканчивается, наступает время собственно новейшей русской истории, когда государственность будет находить органичные формы, отвечающие долгоиграющим константам нашей политической и жизнеустроительной культуры. В новейшей политической системе России будут свои крылья, своя голова, свое туловище политического организма, не похожие на западные образцы.

Несмотря на пугающее название, фундаментализмы могут быть определены в широком смысле как серьезное, вдумчивое отношение к традиционным ценностям. Неофундаментализм в отличие от просто фундаментализма строится как преодоление модернистского проекта, как осознание исчерпанности и внутренней опустошенности этого проекта. Для неофундаменталистов модернизм перестает быть актуальным социально-политическим мировоззрением, уходит «на пенсию» идеологий. Если же он сопротивляется, то сегодня это означает уже не былую здоровую агрессивность, но злонамеренную и ядовитую профанацию, негативную фазу пустотного, паразитического постмодерна, лишенного духовных и идейных ресурсов, цепляющегося за внешние рамки своего существования.

В XX веке русская цивилизация была то и дело вписываема в некий универсальный интернациональный проект (марксистской революции, социал-демократического переустройства мира, «нового порядка» Третьего Рейха, позднесоветского мутирующего двуполярного «сдерживания», неолиберальной глобализации). Могут быть проекты менее масштабные, которые, тем не менее, остаются по своей природе модернистскими: жесткое согласование внутренней экономической политики с институтами Бреттон-Вудс, контроль за нераспространением атомного оружия, соблюдение экологических протоколов, несение ответственности перед институтами, следящими за соблюдением прав и свобод, жесткое участие и своего рода «круговая порука» в антитеррористической коалиции и т. п. Все эти сети еще крепки и могут даже казаться сетями, оплетшими мир (особенно это относится к «антитерроризму»), однако на деле они являются сегодня рудиментами интернационализма XX века. Настоящий неофундаментализм может частично участвовать в некоторых из этих малых модернистских игр, но только на взаимовыгодных условиях и не слишком серьезно. В случае необходимости он проигнорирует мнение как крупных чиновников международных институтов, так и ближних и дальних соседей.

Противостояние НАТО и Варшавского договора были последним и предельным выражением модернистского двуполярного проекта. После крушения этой системы произошло хотя и не молниеносное, но реальное распадение модернистского проекта в целом. Это был распад не в постмодерн (или постсовременность, как считали мыслители-проповедники «конца истории»), а распад через постмодерн к новой истории, к новому «началу» истории.

Неофундаментализм является аллегорией самодостаточной цивилизации, суверенитет которой не подлежит сомнению. Есть суверенитет юридический, существующий для удовлетворения правовых амбиций малых государств-наций, но есть суверенитет, наполненный более существенным содержанием – цивилизационный, основанный не на воле наций к самоопределению, а на доказавшей себя идентичности существующих больших историко-культурных миров.

Сегодня распад модерна закончен и начинается движение к неофундаментализму всех участников мировой жизни. Впереди идут Америка и Европа, за ними идут уже Китай, Россия, Япония, Индия, исламский мир. Однако все мы пойдем за ними на этот раз не как западники. Потому что в отличие от модернизма неофундаментализм у каждого свой, он не терпит подражаний (консерватизм, традиционализм, ортодоксию с Запада не позаимствуешь, это могут пытаться делать только в кабинетных условиях).

Поражение партий масонского образца

Самым существенным и мало замеченным фактом последней избирательной компании стало то, что в парламенте не только не осталось партий, навязчиво присваивавших себе имя «правых», но и осталось очень мало тех, кто по традиции именовался «левыми». Иными словами, определение «правых» и «левых» в отношении парламентского расклада сил устарело. Это связано с глубоким кризисом парамасонской политической традиции в России. Собственно «лево-правые» ориентации в отношении политики идут вовсе не от первых европейских парламентов, а от тайных организаций, в которых левые и правые крылья существовали изначально и рассматривались как внутренне единые и необходимые друг другу диалектические полюса социальных преобразовательных движений. В этом собственно и состоит ключевая парадигма модернистского проекта.

Хочу оговориться, что, на мой взгляд, теория масонского заговора слишком сильное, слишком параноидальное объяснение происходящего и происходившего в России. Запад в Смутные времена в России всегда поддерживает раздробляющий государство олигархизм, «семибоярщину», «семибанкирщину», режим многовластия. Было бы странно, если бы Запад не поддерживал подобные институции и не преследовал через них соблюдения своих интересов.

Дело не в заговоре, а в реальном наполнении интеллектуальной жизни, в том числе жизни русской интеллигенции, просветительскими и якобинскими архетипами. Сила этих архетипов в том, что они до сих пор действуют бессознательно и через бессознательное. Однако, традиционализм и неофундаментализм внутренне не описываются в категориях «правое-левое», поскольку для них различные органы единого политического целого выстраиваются по принципу открытой иерархии, а не по принципу «винта», «симметрии», «равенства полюсов».

Сегодня проиграли партии-носители архетипа политического масонства. Так, КПРФ и «Яблоко» – классические партии масонской традиции (загадочное родство между этими двумя фракциями многими ощущалось, но не формулировалось ясно, обычно искали в «Яблоке» социал-демократические нюансы или в КПРФ – либеральную закваску, но все это было не слишком зорко и чересчур приблизительно). КПРФ на сегодня остаточное явление старой системы, осколок советского айсберга, последний инертный оплот модернизма в России.

СПС – современное неолиберальное крыло того же модернистского архетипа, которое в наибольшей мере соответствовало постмодерному разрушению советского уклада и возглавило это разрушение. Роль гайдаровского направления в России была чисто отрицательной, разрушительной. Все положительное в этом направлении связано с анестезией демонтажа, а вовсе не со строительством государства. Закрытие «ненужных» предприятий, сворачивание «ненужных» отраслей экономики, социальная поддержка низших слоев и компенсации фактически «ненужному», «списанному со счетов» поколению россиян, в то время как новую Россию можно строить только в расчете на новое поколение – все это прямо и недвусмысленно было заявлено ведущими идеологами данного направления.

Однако то, что делала «правая» рука, незаметно одобряла рука «левая», коммунистическая. Поэтому реальный вызов либерализму был брошен не со стороны Зюганова и его патриотического окружения, а со стороны сначала Президента в его антиолигархической политике и теперь со стороны думских неофундаменталистов.

Коммунисты играли в 90-е годы свою часть негативной, разрушительной политической драмы: своей риторикой долгое время они не давали выйти на авансцену русской политической жизни «третьей силе», силе неофундаменталистской. Однако, дело опять же не в заговоре, а в том, что КПРФ, сама того не сознавая, в силу своей инертности и анахроничности своих идеологов, продлевало жизнь двоичной «лево-правой» политической картинке, самодовлеющей, оторванной от реальной жизни нации, оставляющей населению России только чувство безысходности.

Итак, на смену парамасонскому архетипу приходит неофундаментализм, который уже сегодня представлен несколькими партиями, хотя представлен ими и неадекватно. Так называемая «партия власти» все больше превращается в носительницу полубессознательного, но вполне реального «бюрократического фундаментализма»; бюрократия осознает самое себя как внутренний оплот государства и цивилизации и стремится к облагороженной манифестации своей миссии – «госслужбе», «служению Отечеству» и т. п. ЛДПР несет в себе виртуальный, постмодерный фундаментализм, который сразу же лопнет при реальном утверждении в идеологическом поле подлинного, реального политического фундаментализма. Напротив, блок «Родина» выглядит сегодня как инкубатор и лаборатория национального, религиозного, корпоративного фундаментализмов. В этой точке политического спектра происходит настоящая выработка официальной идеологии России зрелого путинского периода. В этом и только в этом смысле «Родина» наследует так называемым «правым» («Яблоку» и СПС), она становится источником истории в России, тогда как ушедшие из парламента партии перестают быть таковым источником. Администрация Президента, которую обычно рассматривают как наиболее творческую группу в политической элите, на самом деле очень чувствительна к перепадам общественных настроений; после отставки Волошина эта структура сама находится в открытом, нефиксированном состоянии.

Чубайс был прав, когда обвинил блок «Родина» в «национал-социализме». Однако, правота Чубайса должна быть оценена не как правота аналитика, наблюдателя, а как правота последнего «рыцаря» парамасонской традиции в России. В этой традиции термины «национал-социализм», «фашизм» или «ур-фашизм», согласно крупному магистру этой же традиции итальянскому писателю и ученому Умберто Эко, являются не категориальными, но соотносительными понятиями. Так положено именовать всех, кто «выходит за пределы терпимого», всех, кто «чрезмерен», с точки зрения неолиберальной политической культуры. Открытый неофундаментализм конечно же выходит за пределы терпимого, с точки зрения модерна.

Может ли возродится в России идеология, преемственная в идейном плане по отношению к парамасонству? Это как раз те идеологии, которые принято называть «новыми левыми» и «новыми правыми». Возможно, сегодня подобные силы могут явиться как плеяда российских антиглобалистов. Линия Президента Путина на сегодняшний день поразительно сочетает в себе «новые» правые и левые внешнеполитические мотивации: тесное партнерство с атлантизмом и вхождение в европейское содружество, глобальный антитеррор сочетается с проповедью многополярности. Нетрудно догадаться, что подобное дипломатическое балансирование между противоположностями может скрывать за собой созревающий государственный неофундаментализм. Сила этой идеологии не в бряцании оружием, а в подспудном накоплении ресурсов.

Векторы бюрократический и идеократический

Можно указать два главных вектора смещения от Думы к Земскому Собору.

Первый из них – бюрократический – олицетворяет главный победитель выборов, «Единая Россия», зависшая в идеологическом смысле между идеалами общества и общности. В строгом смысле единороссы – это не «партия власти», а «партия узаконенной коррупции». Они движутся не сверху, они движутся вверх: из области администрирования в область публичной политики, из области «услуг населению» в область «национальных героев» и «вождей». Главная проблема этой партии – отсутствие адекватного теоретического самосознания, однако эта проблема была искусственно заморожена, поскольку партийные лидеры сочли за благо занять выжидательную позицию в деле идеологического строительства.

Мотивация единороссов предполагает совсем не «масонский» архетип, поскольку она не зиждется на понятии общества, а несет в себе идею сквозного представительства своей корпорации, своей стаи, своего клана на всех уровнях национальной жизни. Главное стремление «Единой России» как тотальной системной силы – узаконивание сложившегося в российской жизни кланового статус-кво.

Большинство деятелей «Единой России» наверняка впишутся в будущий Земский Собор, однако, они уже не будут носителями интересов коррумпированных кланов. В перспективе неофундаментализма коррупция мечтает стать цивилизованной и легитимной силой, то есть перестать быть собой. Судьба этого направления в России, несмотря на все либеральные проповеди, так и не превратиться в олицетворение «общественного мнения», но сложится в адекватную русской цивилизации органическую силу общности.

Формы «общности», «общака», «общины», казалось бы архаические, на деле неустранимы из российской политической жизни. Проблема единороссов в том, что они комплексуют перед химерой «общественного мнения», которой либералы через свое влияние в СМИ пытались подменить реальное «мнение народное». Хороший бюрократ несовместим с этой химерой и не постигает ее. Он не видит перехода от клана и корпорации к «общественности». И в этом заключается сила и правда бюрократа. «Единой России» следует осознать себя как движение бюрократического неофундаментализма, осознать бюрократизм, управленчество и корпоратизм как свою главную антропологическую и духовную ценность и не стесняться этого.