Стратегия Русской доктрины. Через диктатуру к государству правды

Однако добавлю небольшую ноту оптимизма. Социологические исследования, на которые мы опирались при написании Доктрины, все-таки показывают, что переход к модели антиценностей, к модели «аномии» в России так и не состоялся. Этот процесс был запущен, достиг некоторых результатов, но не победил. И на сегодняшний день нельзя с уверенностью сказать, имеет ли он шансы на победу. Фактически мы сейчас замерли в точке неустойчивого равновесия. Можем двинуться назад, опять опрокинуться в данном отношении в 90-е годы, а можем двинуться и вперед. И я полагаю, что в наибольшей степени это зависит от самого общества.

Сегодня ставился вопрос о том, как должен себя позиционировать патриот России, человек, который считает себя русским, по отношению к государству, к цивилизации, к историческим ценностям. Как мне кажется, ответ достаточно прост: все зависит от того, кем этот субъект сам себя осознает, что он оставляет в своей ценностной модели, а что опускает. Или он усекает в себе уровень высших ценностей – ценности Бога, ценности России в том ее старом понимании, куда включаются полиэтничная нация, собор традиционных вер, держава как мир миров, а не как национальное государство по-европейски, – или все это он оставляет в качестве важнейших элементов своего внутреннего стержня. Если он осуществляет подобную редукцию, равняется на опыт Великой Французской революции, Великой Английской революции, Великой Американской революции и хочет построить аналогический мир у себя, то тогда, наиболее вероятно, мы окажемся во второй модели ценностей (см. илл.) и под видом «национального государства» фактически получим в стране базовую модель антиценностей. Тогда в России сложатся условия для формирования такого поколения, такой «новой расы», глядя на которую в старости, все здесь присутствующие поймут, что они оказались среди инопланетян.

И теперь обращаюсь к тому, является ли ценностью стабильность. Константин Крылов избавил меня от необходимости пространно развивать эту тему. Если мы посмотрим на это через призму приведенных двух моделей, то увидим, что стабильность нейтральна в ценностном плане, а потому не является противоположностью кризиса. Стабильность вполне может быть кризисом, то есть стагнацией, прикрытием и имитацией социальной гармонии, таить в себе не изживание, а усугубление кризиса. Аналогия стабильности с трупом, которую привел Крылов – крайняя. Я бы привел другую аналогию.

Дело в том, что концепция устойчивого развития, которая у нас в том или ином виде восторжествовала в перестройку, это достаточно лукавая идеология, в которой перевернуты ядро и периферия. Ведь самое ценное, что есть в нашей жизни, – это душа, человек, живое существо. Его нельзя описать в терминах устойчивого развития, потому что устойчивое развитие – это некий постоянный и неопределенный по своей направленности процесс, который происходит с этим живым существом. На то, куда идет этот процесс, в формуле устойчивого развития нет указаний. Когда мы говорим о современной России в парадигме устойчивого развития, было бы уместно применить аналогию не с трупом, а с умирающим. Умирающее живое существо – вот что значит устойчивое развитие не в абстрактной, а в конкретно-исторической плоскости.

Гораздо более логично было бы сформулировать высшую ценность становления цивилизации как «развивающееся постоянство». Как поет современный поэт: «Я различил в движеньи постоянство…»

Многие, кто меня знает, уже догадываются, к чему я клоню. Да, речь идет о формуле «динамического консерватизма», о которой пишу уже много лет. Но, действительно, здесь разница кардинальная. Несмотря на то, что, казалось бы, мы имеем дело с имитацией одного и того же принципа, фактически в случае с доминирующей ныне моделью «устойчивого развития» современной цивилизации речь идет о подмене принципов. Традиционная модель ценностей, вверху которой находится Бог, а стержнем которой является – хочу подчеркнуть! – не просто человек, а человек свободный, свобода, самостояние, реализованное на всех уровнях этой модели, несомненно, отражает формулу динамического консерватизма. Это развивающееся постоянство, когда личность сохраняет саму себя и в то же время способна к развитию, способна к совершенствованию. А устойчивое развитие – это модель перевернутой воронки, где человек сам не владеет результатом своего развития и становится заложником этого развития.

Поэтому на формулу «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца» я, как носитель традиционной субъектности ответил бы высказыванием из одного популярного в народе советского фильма. На вопрос: «Ну, что, тебя сразу кончить или желаешь помучиться?» – известный киногерой ответил: «Лучше, конечно, помучиться!»

Спасибо.

Сокрытая харизма[19 - Впервые напечатано в альманахе «Однако», 2014, № 3 (апрель-май).]

Россию нужно ввести в круг цивилизованных стран, – так долгое время заявляли либералы. Однако Россия не может быть «цивилизованной страной» в их понимании. При этом она может оставаться чем-то большим – эпицентром собственной цивилизации, имеющей глобальный потенциал. В этом первая и главная аксиома русского консерватизма.

От размытого термина к смысловой подлинности

Термин «консерватизм» уже несколько лет внедряется в официальной политической практике (первые попытки такого внедрения осуществлялись еще в конце 90-х годов в партии «Единство»). Несколько лет назад правящая партия «Единая Россия» объявила «российский консерватизм», как они его определили, своей официальной идеологией. Знакомство с партийными документами наводит на мысль, что этот официальный консерватизм все еще в становлении, это еще не вполне сложившаяся идеологическая модель.

Гораздо успешнее в этом отношении идет мировоззренческий поиск у Президента Путина, который, начиная с предвыборных статей 2012 года, через целый ряд своих выступлений и высказываний, вплоть до концентрированной идеологической вспышки на Валдайском форуме 2013 года, проделывает на наших глазах быструю эволюцию от духа либерализма к духу классического консерватизма. За несколько лет пройден путь, пожалуй, даже больший, чем за предыдущие 11 лет нахождения у власти.

Вместе с тем само слово «консерватизм», по сравнению с тем, что было, скажем, в XIX веке, превратилось в чрезвычайно размытое понятие. В нынешней ситуации, когда исторически накоплено множество разных толкований этого термина, когда за спиной у нас десятки пережитых и изжитых разновидностей политического консерватизма, употребление этого слова в голом виде фактически делает его непонятным. Есть, конечно, обиходное, бытовое восприятие термина: склонность и приверженность старому, желание сохранить существующий порядок вещей, неготовность воспринимать новые веяния, строгость в нравах и вкусах. Но всем понятно, что не об этом бытовом консерватизме идет сегодня речь, а вот о чем идет речь – понятно далеко не всем. Термин «консерватизм» в значительной степени обезличен, и употреблять его безо всяких эпитетов, – это примерно то же самое, что, например, мычать, говорить нечто нечленораздельное.

На мой взгляд, решение заключается не в том, чтобы отказываться от термина «консерватизм», а в том, чтобы сообщать ему правильные определения, – это, может быть, к примеру, просвещенный консерватизм, социальный консерватизм, технократический консерватизм, национальный консерватизм, наконец, русский (российский) консерватизм, что также делает его достаточно определенным, указывая на цивилизационно-культурный «якорь спасения». Опасность здесь в том, что прилагательное может оказаться лишь неким благопожеланием, и не иметь прямого отношения к сути дела.

С размытостью самого термина связана и несомненная размытость сопряженных с ним представлений. Так, если взять Центр социально-консервативной политики, клуб, который продвинулся в осмыслении сущности консерватизма дальше других официальных площадок, и вообще делает немало полезного для становления новейшей идеологии страны, то и в его документах иногда отражается эта смятенность умов. К примеру, уже в самых первых определениях теоретики ЦСКП допускают такие формулировки: «Главной ценностью консерватизма является человеческая личность, ее достоинство, свобода» («Российский консерватизм в вопросах и ответах». ЦСКП, 2010. С. 3). Подобные формулировки делают консерватизм мало отличимым от других идеологий и производят впечатление попытки собрать отовсюду «хорошее», вернее все, что считается «хорошим» и «приличным» в современном обществе, вместо того чтобы проявить настоящую идеологическую принципиальность и своего рода мужество.

Для теоретиков консерватизма должно быть очевидно, что ценность «достоинства человека» представляет собой остаточное явление после демонтажа традиционных нравственных систем и упразднения понятия «честь». «Достоинство» есть некое свойство индивидуума буржуазной эпохи, которым его наградили, не спросясь, нужно ли ему это и соответствует ли он этому. Индивидуум как пассивный объект, наделенный на первый взгляд льстивым обозначением, а при более глубоком рассмотрении – осчастливленный некоей пародией на древнюю аристократическую «честь», вот что такое современная персона с ее врожденным «достоинством», «чувством собственного достоинства». Это означает, в частности, что она покупает предлагаемое в рекламных роликах, которые гласят, что она «этого достойна». Точно такое же пассивное право индивидуума на официозную и политкорректную фальшь касается и врожденной «свободы личности», как и врожденных «прав человека», которые превратились из юридической гипотезы в орудие тотальной стандартизации человечества. Весь вопрос в том, какова цена, которую платит человек за эти «данайские дары» глобальной цивилизации.

Врожденные права человека, свободы личности и чувство собственного достоинства превратились в орудия тотальной стандартизации человечества. И весь вопрос в том, какова цена, которую платит человек за эти «данайские дары» глобальной цивилизации.

Как же произошла эта девальвация слов и ценностей и почему она произошла? На этот вопрос невозможно дать отчетливый ответ в рамках одной статьи.

Однако можно указать на достаточно объективные оценки историков языка, которые увидели, что в XVIII веке в Западной Европе наступило «перевальное время», «пороговое время» (Sattelzeitl), – период, когда происходила мутация и сдвижка ключевых понятий, модернизация понятийных систем (об этом писали в разное время Отто Бруннер, Райнхарт Козеллек и мн. др.). Сам по себе сдвиг ценностной парадигмы начался раньше, однако Реформация, будучи по существу грандиозной духовной революцией, пришла в Европу в овечьей шкуре консерватизма, это была её хитрость. То же самое можно сказать и о «славной революции» в Англии. А вот уже радикальные революции XVIII века были заряжены взрывной энергией заклинателей будущего – просветителей, энциклопедистов, и, говоря откровенно, иллюминатов, то есть представителей тайных организаций Европы, осуществивших настоящий заговор против традиции. По определению Козеллека, эта эпоха и среда стала «рассадником современного мира».

Приведу ряд примеров. До XVIII века под термином «общество» в основных европейских языках преимущественно понимается «хорошее общество», то есть светское общество, а также партнерство, компания (это могло быть общество пиратов или общество торговцев и т. п.). Именно в XVIII веке возникает проект, требующий каким-то образом назвать общенациональную общность, общенациональную группу, нацию как союз индивидов, – тогда использовали данное слово. Понятие «либеральность» означало принадлежность к числу свободных людей, щедрых, просвещенных и т. д., а после XVIII века она уже была связана, так или иначе, с атомизацией, с тем, что человек обществу мог быть противопоставлен. Понятие «свободы» было связано со статусом дворян, духовенства, других сословий, пользовавшихся привилегиями, особыми льготами, возможностями и т. д. Начиная с XVIII века понятие «свобода» переходит, в определенном смысле, в свою противоположность, то есть перестает быть сословным, перестает быть привязанным к конкретной группе людей, и превращается из обозначения привилегии в обозначение уничтожения привилегий, равенства в отсутствии особых прав. (Любопытно, что эта ситуация повторилась в СССР в 80-е годы, когда радикалы перестройки делали себя имя на критике привилегий номенклатуры, одновременно с этим они же обличали и «уравниловку» – в итоге, их революция привела к тому, что на место мизерного советского неравенства пришло гигантское неравенство криминально-олигархической эпохи). Слово «история» означало собрание нравоучительных сюжетов, душеполезных stories – после «переломного времени» она уже понимается как становление всего сущего (то есть заключает в себе неявным образом концепт эволюции, прогресса и т. п.). Произошел перелом и с таким важным понятием как «революция», которое, согласно латинской этимологии, означало «возвращение на круги своя», а вовсе не качественный скачок в развитии.

Что скрыто за лозунгами свободы, демократии, прав человека

Для консерватора высокие ценности не могут даваться даром, но являются результатом значимости личности, это относится и к «свободе», «заслугам» (то есть особым правам), не говоря уже о «чести». Подлинный консерватор исходит из того, что такие высокие идеалы не могут раздаваться как рекламные буклеты или нашлепки – например, статус «свободы» подразумевает, что человек ему соответствует, что «свободе», то есть суверенитету личности есть, на что в нем опереться.

В противном случае, если консерватор заигрывает с демократическим толкованием прав и свобод, он отказывается от своей сути – это уже не подлинный консерватор. Полноценная свобода связана с творчеством, и поэтому она по определению аристократична. Безусловно, это не обязательно классовый характер статуса «свободы». Но к творческой свободе призваны не все и, даже более того, не большинство людей. Аристократизм творчества заключается не в фиксации высшего избранного слоя, а в констатации того, что избранные люди есть повсюду, разбросаны среди всех классов и слоев общества. Таким образом, смыслом освобождения от кастовых или феодальных рамок для консерватора является не тотальная эмансипация, а бросание зерен свободы на всю почву, дабы проросли они в сердцах избранных. Поэтому позитивный смысл освобождения личности заключается вовсе не в общедоступности социальной свободы, а в провоцировании творческого бума, пробуждении активных созидательных и исцеляющих сил в народе. Всякое другое освобождение дает лишь пародию на свободу-суверенность, узаконивает разнузданность и серость, безличие и посредственность. Такая свобода попросту бессодержательна.

В корне этого ложного освобождения лежит фундаментальная антропологическая ошибка – неверное представление о природе человека. Эмансипированный индивид, совлекший с себя все обязательства перед народом, семьей, историей и социальным окружением, – это не свободный, а опустошенный человек. Он выкинул не внешние вериги, а части собственного внутреннего мира, исказил целостную картину мира, вырезав из нее значимые фрагменты. Свобода частной жизни не оберегает человеческую личность от подавляющего влияния посторонней воли. Сегодня, в эпоху новейших твиттерных революций, этот фокус со «свободой личности» саморазоблачен и становится понятным уже не только завзятому консерватору, но и любому добросовестному наблюдателю.

Первым актом драмы дурного освобождения является монетизация высоких ценностей человеческой личности, когда значение личности определяется не заслугами, не творческим статусом, а количеством денег и имущества. В этой форме воплощается статус освобождения среднего от опеки высшего, развод с иерархией. Александр Герцен, уехавший в Европу и наблюдавший там революцию 1848 года, был потрясен и разочарован результатами этой буржуазной эмансипации. Он разглядел ее плоды не только в падении нравов и вкусов, но даже и в банальном падении качества товаров на рынке, о чем позже написал в одном из своих очерков: «Отчего у вас так плохи сигары?», – спросил я одного из первых лондонских торговцев. – «Трудно доставать, да и хлопотать не стоит, знатоков мало, а богатых знатоков еще меньше.» – «Как не стоит? Вы берете 8 пенсов за сигару.» – «Это у нас почти никакого расчета не делает. Ну, вы и еще десять человек будут покупать у меня, много ли барыша? Я в день сигар по 2 и по 3 пенса больше продам, чем тех в год. Я их совсем не буду выписывать». «Вот человек, постигнувший дух современности, – заключает Герцен. – Вся торговля, особенно английская, основана теперь на количестве и дешевизне. (…) Все получает значение гуртовое, оптовое, рядское, почти всем доступное, но не допускающее ни эстетической отделки, ни личного вкуса. Возле, за углом, везде дожидается стотысячеголовая гидра, готовая без разбора все слушать, все смотреть, всячески одеться, всем наесться».

Таким образом, уже за ценностью свободы маячит следующая ступень «прогресса»: равенство и «демократичность» как усредненность, готовность и желание быть «как все» и уравнять всех до средне-нижнего уровня. Если на первой ступени понижательной трансформации мир денег и количества просто игнорировал «высшее», то на второй ступени начинается диктат «среднего человека». Об этом в середине XX века остроумно напишет Клайв Степл Льюис. В его рассказе «Баламут предлагает тост» заслуженный черт рассуждает следующим образом: «На равенство ссылаются только те, кто чувствуют, что они хуже. Фраза эта именно и означает, что человек мучительно, нестерпимо ощущает свою неполноценность, но ее не признает. (…) Что ж он, мерзавец, не такой, как я? Не-де-мо-кра-тич-но! (…) Нынешняя ситуация хороша тем, что вы можете это освятить – сделать приличным, даже похвальным – при помощи вышеупомянутого заклинания. (…) Неровен час, станешь личностью. Какой ужас! Прекрасно выразила это одна молодая особа, взывавшая недавно к Врагу: „Помоги мне стать нормальной и современной!“ Нашими стараниями это значит: „Помоги мне стать потаскухой, потребительницей и дурой!“» Наконец, на третьей ступени деградации современного мира к диктатуре над обществом приходит уже не воинствующие «освободители» или «уравнители», а те силы, которые хотят узаконить нижние, разрушительные, инфернальные стихии в человеке. Этим занимается международное лобби «прав человека», которое начинало с защиты фундаментальных прав, но сегодня скатывается уже к тому, чтобы заставить обычного человека принять и признать все аномальное как равное себе и достойное уважения. По выражению Режи Дебре, «права человека – последняя по времени из гражданских религий мира, душа бездушного мира».

Дошло до того, что жрецы этой новой религии в каждом ищут (хотя и не в каждом находят) свое «извращение», свою «трещину», какую-нибудь особенную тоскливую страстишку, эксклюзивную патологию. На поверку оказывается, что любой вид дегенерации встречается не в единственном числе, а значит, рождается новое меньшинство, и у этого меньшинства автоматически рождаются его «права».

Для современной демократии поиск и культивирование извращенных меньшинств – это своего рода сладострастие. Не могут представители крупного капитала или политической группы одновременно и одинаково любить всех пациентов психиатрической клиники или сексопатолога – но их будоражит и увлекает сам процесс неуклонного скольжения все ниже и ниже, в пучину инфернального и подчеловеческого.

По точному выражению современного французского мыслителя Алена де Бенуа, сегодня образ обладателя прав заменяется образом потребителя прав – права человека прошли через гиперинфляцию и сводятся уже к каталогу желаний данного индивида. На уровне государств защита прав человека используется в последнее время как уловка, с ее помощью осуществляются «гуманитарные интервенции», и можно безнаказанно нарушать принцип невмешательства во внутренние дела других стран.

Для консерватора ценности человеческих прав, свободы и чести человеческой личности не пустые слова. «Права» связаны с «правдой», «справедливостью», а вне этой связи являются обманом. Справедливость – не столько равенство возможностей, сколько воздаяние по заслугам, в том числе и наказание по вине. «Свобода» для консерватора коренится в примате Своего над Иным. Свобода – возможность действовать, поступать и развиваться по-своему (самостоятельно). Свобода – это «самостоянье человека» (пушкинское определение, специально им изобретенное для поэтического обнаружения сущности консерватизма). Консерватизм не предполагает замыкания в Своем вопреки Иному, но он предполагает твердую систему координат, в которой освоение чужого, иного происходит через Свое, в структурах и формах Своего, по законам и принципам Своего. Не так давно Президент Путин блестяще выразил это чувство системы координат по отношению к России и миру: «Не Россия находится между Западом и Востоком. Это Запад и Восток находятся слева и справа от России». В данной формуле заключено единство и национального, и личного, целостной свободы-суверенности.

В современной евро-атлантической цивилизации свобода, демократичность и права человека представляют собой риторический фасад, за которым скрываются такие подмены как глобализация культур, общество аномии, где девальвированы все традиционные ценности и, наконец, общество потребления с его псевдоинновационным зудом. Глобализация выступает как сатанинская пародия на «вселенский», универсальный характер религиозной традиции. Общество аномии пародирует и выворачивает наизнанку «соборность», когда все видимости солидарности, связности между людьми превращаются в инструменты для эгоистических целей. Общество потребления предлагает целый спектр каверзных подмен: креативность вместо творчества, дурную бесконечность серий, марок, брендов, виртуальных денег, имиджей вместо глубоких культурных символов, поверхность обобщенной и общедоступной массовой культуры вместо внутреннего духовного единства, иллюзию полноты и богатства жизни как некий «мыльный пузырь», пустой внутри. Происходит подмена идеи развития и идеи бесконечности мирового смысла идеей повтора эквивалентов, умножения множеств через отпочковывание все новых и новых серий одного и того же рода вещей.

Сегодня в России актуален вопрос об отличии креативности от подлинного творчества, а так называемого класса «креаклов» от творцов в традиционном понимании слова. Об этом много спорят. На мой взгляд, сущность «креативного» типа активности хорошо выявил, сам того не желая, гуру либеральной гуманитаристики Александр Ахиезер в одной из своих последних книг: он описал ценность «полноты жизни» как увлекательную перспективу удовлетворения все новых и новых потребностей. В отличие от формулы счастья Аристотеля в «Никомаховой этике» («полнота жизни и полнота добродетели»), в отличие от личностной «полноты жизни» у Дильтея и других философов вплоть до Мамардашвили (полноты жизни как мудрости), Ахиезер характеризует современную «полноту» как «поиск комфортной жизни», «подхватывание» всевозможных мод, включая «новый наркотик, новую песню, нового харизматического вождя» и как восхождение от «потребности в колбасе» к потребности «создать новый уникальный сорт колбасы» (не самый эстетичный, но яркий образ культа инновации).

Вместо человека-пирамиды, человека как воплощения иерархии ценностей, человека как «института в единственном числе» (формула Арнольда Гелена) современный мир навязывает модель человека-воронки, всасывающего продукты и средства удовлетворения потребностей, в том числе искусственных (то есть искусственно конструируемых социальными инженерами в коммерческих и политико-манипулятивных целях). Различие между новизной творческой, созидательной, открывающей перспективы для развития всех и новизной пустой, декадентской и разрушительной принципиально ретушируется.

Три главных аксиомы консерватизма

Вопреки расхожим заявлениям о том, что настоящего консерватизма в современной России быть не может, потому что старые ценности были исторически отвергнуты и в общем-то уже нечего сохранять – русский консерватизм имеет глубочайшие основания и корни. Для начала нужно констатировать несколько аксиом подлинного консерватизма.

1. Если данный народ представляют собой носителя самостоятельной цивилизации (а это касается не каждого народа), то, безусловно, консерватизм такого народа стоит на позициях сохранения и развития духовной суверенности той цивилизации, к которой он относится. Русский народ и те народы, которые сплотились вокруг него, являются носителями такой самостоятельной цивилизации.

Россия не может быть «цивилизованной страной» в понимании либералов. При этом она может оставаться чем-то большим – эпицентром собственной цивилизации, имеющей глобальный потенциал. В этом первая и главная аксиома русского консерватизма.

Сегодня эти слова – о России как государстве-цивилизации – мы слышим уже, наконец-то, из уст первого лица государства, чего не было еще несколько лет назад, и это серьезный идеологический шаг. Однако, данная истина пока никак не зафиксирована в конституционных документах, законах или хотя бы государственных концепциях.

Проблему и актуальность духовной суверенности легче всего понять в контексте борьбы цивилизаций, борьбы между разными культурными моделями или борьбы между «богами», как говорил Федор Михайлович Достоевский устами Шатова: «Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее народ, тем особливее его бог. Никогда еще не было народа без религии, то есть без понятия о зле и добре. У всякого народа свое собственное понятие о зле и добре и свое собственное зло и добро. Когда начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы, и тогда самое различие между злом и добром начинает стираться и исчезать».

2. Народы различаются не только по тому, какого они масштаба, сумели ли они построить собственную цивилизацию в истории, но и степенью зрелости, глубины собственной культуры. Есть народы, у которых культура древняя, есть народы, – у которых более молодая. Безусловно, в России, мы имеем дело с очень древней, богатой, многослойной культурой. Но все ее высокие достижения в технике, в искусстве, в науке зиждутся на том фундаменте, который связан с уровнем культуры обычного человека. Так, если мы возьмем русского крестьянина XVIII–XIX веков – люди жили довольно бедно, но уровень их культуры был очень высок, – такой вывод можно сделать на основе сравнительно-исторического и культурологического анализа.

Когда нам говорят о каких-то глобальных стандартах и нормах, о необходимости взаимопроникновения ценностей разных культур, важно понимать, что мы сможем добиваться успехов в своем историческом развитии только опираясь на эту самую внутреннюю культуру. Если же мы будем игнорировать внутреннюю культуру русского человека и пытаться просто пересадить иноземные достижения и ценности, мы тем самым будем корежить и ломать антропологическую подоснову России как она есть. Суть подлинного консерватизма, на мой взгляд, – это умение видеть эту подоснову наших людей, обычного человека, обычного гражданина России, его духовную, ценностную, культурную природу в ее специфике. Предлагать развитие и совершенствование можно, лишь опираясь на нее, а ни в коем случае не вопреки ей. В этом связь между высшей точкой национальной вертикали («Русским Богом») и его основанием («русским человеком»). «Богоносцем» русский народ является именно в этом смысле – он несет своего Бога до тех пор, пока хранит верность самому себе, пусть изменяется, но при этом не изменяет своей сущности.

3. С предыдущей аксиомой тесно связана третья аксиома: в XXI веке консерватизм становится не сдерживающей силой на пути технологического развития и инноваций, но, напротив, единственным их глашатаем. Ведь через глобализацию, информационное взаимопроникновение, сплочение номадического «класса поверх классов» происходит выработка состояния, в котором подлинные инновации становятся вредными и опасными для этой системы. Антитрадиционный тип цивилизации, который как кислота стремится разъесть все культуры и исторические общности и породить новое «вавилонское смешение», имеет своим идеалом конец истории и застой, где в роли прогресса и развития будет выступать смена мод, привычек и престижных потребительских моделей. Выродившиеся либеральная и левая идеологии все больше становятся тормозом развития, которое де факто с 80-х годов XX века уже остановилось и, если где-то в чем-то происходит, то скорее по инерции старого проекта развития.

Именно консерватизм способен сегодня предложить продолжение настоящего социального и технологического развития, а не его имитацию. Но консерватизм увязывает развитие с преодолением социальной апатии, цинизма и паразитизма, с деструкцией общества аномии, с отторжением беспочвенности, космополитизма, хотя бы последний и являлся в романтическом ореоле «любви ко всему человечеству», с пресечением половой распущенности, деградации нравов и нового варварства, с отрицанием идей толерантности, которой консерватизм противопоставляет повышенную сопротивляемость и устойчивость в базисных ценностях. Консерватизму не по пути с обществом потребления, с его декадентством и расслабленной зависимостью от комфорта, с культом «вечной молодости», с хищным инфантилизмом, с отсроченным взрослением и враждебностью современного человека к семье и деторождению, со страхом перед старостью, смертью и страданием. Для того чтобы развитие было полноценным и гармоничным, консерваторы должны пресечь лицемерие двойных стандартов, за которым скрывается недобросовестная конкуренция со стороны более богатых и социально преуспевших, в том числе и со стороны государств и корпораций, обладающих преимуществами в нынешней системе международных отношений.