Стратегия Русской доктрины. Через диктатуру к государству правды

Второй вектор движения к Земскому собору – идеократический. Его носители – это народные трибуны, проповедники, а не бюрократы. Однако те и другие нужны друг другу и дополняют друг друга. В 90-е годы на пустом поле идеократического творчества процветал В.В. Жириновский. Хотя в целом его ЛДПР является не менее симулятивной политической силой, чем КПРФ или Яблоко, однако, культурологически она была более грамотно выстроена. ЛДПР – это самая игровая, самая постмодерная партия, симулякр симулякров. Живучесть Жириновского связана с неустранимостью провокаторского архетипа в российской политической традиции. Провокаторы необходимы России, являясь частью этой глубинной традиции. Но их миссия в спокойные, несмутные времена – находиться в тревожащей власть оппозиции, в подполье. Только в условиях постмодерной думы, в условиях искусственной системы политических представительств они становятся партией маргиналов, партией русской черни, ключевой партией политического спектакля и театра.

В этом смысле во время последних предвыборных теледебатов произошел знаменательный случай: Жириновский, наконец-то, столкнулся с реальной угрозой быть избитым в кулуарах телевизионной студии (представителем блока «Родина» Андреем Савельевым)[9 - Несколько позднее их схватка все-таки состоялась – уже в стенах Госдумы, прямо в зале заседаний.]. Почтенный актер политического театра, выплескиватель стаканов и таскатель за косы и вихры, на этот раз не на шутку испугался реального мордобоя, что было заснято на пленку и показано уже после выборов.

Блок «Родина» набрал вес не за счет идеологии, а за счет набора убедительных лиц, каждое из которых несет в себе неразвернутую до конца идеологию. Этот блок напоминает собой пока лишь инкубатор новейших идеологий России XXI века. Из «Родины», как из большого бутона, может развиться целый ряд новых политических направлений. Главная проблема «Родины» и близких ей союзных политических сил – практическое отсутствие серьезного влияния в общенациональных СМИ. Это обстоятельство будет объективно тормозить развитие политической жизни. Как только эта проблема получит свое частичное решение, картина станет меняться очень быстро.

Попробую произвести прогностическую реконструкцию этого развития и показать, какие политические силы разовьются из зародыша «Родины». На мой взгляд, это будут идеократические фундаментализмы, которые, однако, сразу выступают не в отдельном, абстрактно-обособленном существовании, а в облике неких союзов (симбиозов).

Во-первых, это национально-государственный фундаментализм, понятый как возрождение традиционно империалистической линии российского (и советского) государства. Это линия Ивана Грозного – Николая I – Сталина. В основе этой идеологии лежат славные победы русского оружия, традиции очищения от ересей, «правых» и «левых» уклонов, формирования «генеральной линии», политической ортодоксии, монологического державного пространства. Учитывая современную технологическую базу, эта версия неофундаментализма может быть весьма утонченной и деликатной, так что ассоциации с «опричниной» XVI века или с НКВД Ежова и Берии могут оказаться слишком грубыми и неточными.

Во-вторых, это религиозный фундаментализм, который будет основываться на союзе традиционных конфессий, то есть православия, ислама и буддизма. Иудаизм и католичество с трудом укладываются в эту парадигму, им скорее будет отведена роль образцово-показательных маргиналий. Не меньшую, чем две эти малочисленные, но амбициозные конфессии, проблему для будущего министерства по делам вероисповеданий могут составить некоторые протестантские общины (баптисты, пятидесятники), так что здесь есть задел для политического творчества.

В-третьих, это малые корпоративные и национальные фундаментализмы: здесь блок «Родина» вступает в смычку с бюрократическим фундаментализмом единороссов и может до неразличимости срастаться с ним, в зависимости от конъюнктуры. Наполнение программы реставрации корпоративной иерархии в России может быть различным. Однако существо этого наполнения вполне ясно: речь пойдет о восстановлении имперского хозяйственного и технологического пространства в опоре на существующие корпоративные, национальные, локальные уклады. Ясно, что обслуживание государственного неофундаментализма потребует решительных инвестиций в ВПК и смежные высокотехнологичные отрасли на уровне, не уступающем советскому. Восстановление и развитие многоукладного имперского хозяйства будет определяться геоэкономическими мотивами, и темп политического обустройства империи будет задавать темп экономических решений. При этом инфраструктура восстанавливаемого пространства сама может диктовать конкретные политические шаги, нужды инфраструктуры отчасти определяют конкретику экономических программ.

Каким будет Собор

Новые политические реалии потребуют новых конститутивных форм государственности. Вероятно, эти формы будут напоминать наши старые Земские Соборы, которые некоторые из иностранцев того времени называли «парламентами», а не «подобиями парламента», как стыдливо именовал их В.О. Ключевский. Не исключено, что и само имя новых политических форм будет позаимствовано из нашей традиции. Если позволить себе небольшой историко-теоретический экскурс, то, во-первых, следовало бы отметить, что созыв первого Земского Собора в XVI в. осмысливался не как нововведение, но как восстановление, реставрация русского государства в том виде, как оно существовало до своего разъединения. Россия в тот момент вышла из состояния раздробленности на уделы, каждому из которых было мало дела до другого. По мысли историка И.Д. Беляева, Собор «должен был увенчать собою объединение Русской земли», когда вся Русь «начала тянуть к Москве», опять стала ориентироваться на единый центр.

Принципом соборного зова был не выбор депутатов, но скорее отбор общинами лучших и важнейших своих представителей, «лучших, крепких и разумных людей», как отмечают исторические источники. Известно, что крепкие крестьяне и посадские люди с большой неохотой бросали свои дела, поскольку были кормильцами и реальными руководителями своих хозяйств – представительство на Соборе было для них не политическим карьеризмом, а государственным долгом и заботой со стороны населения о России в целом.

Даже безотносительно Земских Соборов соборность оставалась всегда в России существенной моделью социального мироустроения. Это не выдумка русских религиозных философов, а серьезная понятийная категория, которая неплохо «работает» как объяснительная схема на всем пространстве русской истории, за исключением трех Смутных времен (начала XVII в., начала XX в., конца XX в.). Можно даже сказать, что Смутные времена являлись у нас кризисами соборности, тогда как в остальные периоды (в том числе советский) мы видим ее как не всегда сознаваемую, но действующую модель внутрироссийских взаимоотношений. Сложная переплетенность интересов и обязанностей различных общин, групп и корпораций разрешалась в соборности не через конфликтную парадигму («война всех против всех»), а через парадигму сострадательности. Решение не принималось до тех пор, пока не вырабатывалось единодушного мнения.

Что будет означать Собор XXI века?

Он не столько заменит собой, сколько упразднит Федеральное Собрание вместе с самим принципом разделения властей. Президент при этом не станем государем, однако он может стать чем-то вроде «отца отечества», выпестовавшего органические государственные формы.

Законодательством займутся не говоруны, сумевшие убедить спонсоров дать денег на избирательную кампанию, а профессионалы. Профессионалам можно будет указать сверху (от Президента, от правительства, от Собора), какие законы нужны стране. Во-вторых, государство будет рекрутировать элиту по принципу более способных, а не по принципу вотчинному (когда верховная власть окружает себя «своими человечками», а те окружают себя вновь своими и так без конца) и мобилизовывать нацию для решения первостепенных государственных задач.

На Соборе будут представлены следующие политические крылья.

1. Православное народничество (сегодня это линия Глазьева). В данном направлении будет сочетаться духовный пафос русской традиционной этики и пафос русского «народничества», широкого общественного движения XIX века, впоследствии одухотворившего, наполнившего конкретным этнокультурным содержанием политику большевиков в том, как они строили новую советскую «народную» культуру. Идеологически это направление может быть определено как фундаментализм социальной правды. В этом главное содержание народничества (этого содержания как раз была лишена «Народная партия» Г. Райкова, которая пыталась эксплуатировать культурологический образ «народничества»). По мысли Рогозина, это направление во многом напоминает лейбористскую идеологию, однако, с глубоко российской спецификой. Если сегодня своей центральной задачей это направление видит в том, чтобы ограничить зарвавшиеся корпорации в их несправедливом отношении к общенациональным богатствам, то в будущем заботой его станет обеспечение «классового мира», гармонии сословий (совершенно не «левое» идеологическое направление, несмотря на устойчивые и упорные мнения о блоке «Родина» нынешних аналитиков).

2. Державничество (империализм), ассоциирующийся сегодня в наибольшей мере с линией Рогозина. Это направление будет представлять фундаментализм традиционной российской государственности, собирательницы земель и покровительницы народов, России как собора племен и вер. В основе имперской системы ценностей будет лежать приоритет не количественный (перевод и пересчет людей, племен и традиций в деньги, киловатт-часы и т. п.), а духовно-политический. Экономическая целесообразность, о которой столь рьяно говорили Чубайс и Кох, в этой перспективе оказывается ценностью служебной. В имперской экономике никого не будет волновать, сколько процентов от экономики Великороссии составляет экономика какой-нибудь другой Руси. Каждый атом империи обладает абсолютной ценностью, каждый гражданин империи – носитель неприкосновенности и чести Великого Рима.

К сожалению, в нашумевших теледебатах с Чубайсом Рогозина мы этих положительных программных мыслей от него не услышали. Но всему свое время, неофундаменталистам тоже нужно время, чтобы осознать себя в новой роли и в новой еще только складывающейся ситуации.

В империи никого не будет волновать, сколько процентов от экономики Великороссии составляет экономика какой-нибудь другой Руси. Каждый атом империи обладает абсолютной ценностью, каждый гражданин империи – носитель неприкосновенности и чести Великого Рима. При этом сострадать всем остальным должны не только империалисты, не только русские, не только православные, но и сами «остальные».

3. Евразийское крыло как коалиция культурных автономий и корпораций, станет еще одним полноценным направление новой российской политики. В разные периоды государственного строительства оно может быть более окрашено в религиозные и местно-национальные тона, а может быть менее в них окрашено. Главное, что разногласия между фундаменталистскими силами, между корпорациями решаются в соборе не по принципу голосования, а по принципу взаимопроникновения и взаимосострадания. Сострадать всем остальным должны не только империалисты, не только русские, не только православные, но и сами «остальные» должны сострадать друг другу и «титульным», «первенствующим» народу, вере и государственности. Это означает, что нагрузки и тягла должны распределяться справедливо, что перегрузок на становой хребет цивилизации быть не должно.

Спасение в империи

Фундаментализм социальной правды, государственный фундаментализм как в его идеократическом, так и в бюрократическом измерениях, традиционные религии, национальные фундаментализмы, корпоративные и местные уклады могут найти свое примирение только в имперской системе координат.

Империя не тождественна монархизму, главным в ней является аристократическая составляющая, из которой империя черпает силы для собственного обновления и ответов на вызовы со стороны других цивилизаций. Монархизм можно рассматривать как внутреннюю возможность имперского направления. Внутри имперского движения он должен созреть, на сегодняшний день он слишком оторван от жизни, чтобы рассматривать его в качестве политически перспективной темы. Однако созревание монархической идеологии может произойти гораздо быстрее, чем это сейчас кажется, поскольку сама монархическая традиция является самой разработанной из всех наших политических традиций.

Религиозный фундаментализм (преимущественно православный и исламский) в России после 1991 года несколько окреп, однако, по существу, он остается по историческим меркам чрезвычайно слабым. Очень важно отметить, что фундаментализм представляет собой существенную черту этих религиозных традиций (неслучайно, в своих словарных значениях понятия «православие» и «фундаментализм» почти совпадают). Его место и роль в политической жизни России очень малы (пока он не представлен напрямую ни в парламенте, ни в исполнительной власти), тогда как авторитет традиционных религиозных институтов в обществе непропорционально высок, что признают даже атеистические и антифундаменталистские аналитики.

Спасение национальных, религиозных, корпоративных фундаментализмов в России – вступление в коалицию друг с другом, завязывание в дружественные узлы интересов друг друга. Собственно, развитие России стоит перед одной-единственной альтернативой: либо усугубление противоимперской, навязанной извне стратегии, в результате которой фундаментализмы российской цивилизации расходятся, окружаются изолирующей оболочкой, нейтрализуются и враждуют в атмосфере своего рода ценностной анархии; либо восстановление имперского союза, имперской коалиции фундаментализмов, в результате чего выстраивается их иерархия, позволяющая всем фундаментализмам играть позитивную конструктивную роль в развитии государства и реализовать свой творческий, ценностный потенциал.

Следует заметить, эта реализация будет протекать не в эксцентричных и экспансивных, а умеренных и гармоничных формах – фундаментализм в империи уравновешен и взвешен, тогда как вне империи он превращается в сепаратизм и терроризм. Империи не свойственны экстремистские методы политической регуляции, поскольку империя по определению является собором разных миров, культурой общежития различных традиций. Империя допускает (как Бог «попускает») инаковость веры, инаковость культурной специфики своих подданных. Она воспитывает их в духе уважения к соседям и собратьям по империи. Разрушители империи, напротив, всегда эксплуатируют чувства отталкивания по отношению к дальним родственникам и соседям, нагнетают противоречия и несоответствия до степени невозможности жить вместе, творить общую судьбу. Для этого они используют и религиозные, и этнические, и языковые различия. Империя обращает в силу и очарование то, что анархия и сепаратизм выдают за слабость и безобразие. Это два принципиально несовместимых стиля мышления.

О неизбежности репрессий[10 - Впервые напечатано в журнале «Политический класс», № 3, 2005.]

В России нет «граждан» и еще долго не будет. В России есть «обыватели». (…) Доверить «обоз с драгоценностями», каковому подобна Россия, да и всякое государство, – невозможно «обывателю». (…) Чиновник есть «гражданин по найму»…

    В.В. Розанов

Вечная борьба с обюрокрачиванием

Русская бюрократическая машина всегда вызывала в обществе зуд «революционности». Перестройка началась борьбой с бюрократизмом, обличением бюрократии подпитывались и радикальные и нигилистические настроения XIX века. В ключевые эпохи преобразований проблема чиновничества и его ротации (перетряски, «чистки») всегда стояла на повестке дня. В настоящее время мы подступаем к тому же гордиеву узлу нашей социальной реальности: нынешняя управленческая система вопиюще неадекватна государственным задачам, которые вскоре встанут и уже встают перед нами. Дело даже не в коррупции, а в той вялости, безынициативности, отсутствии гражданского пафоса и веры в Россию, которая необходима управленцу для участия в организации больших стратегических проектов. Наш чиновный аппарат носит характер не мобилизующего, а демобилизующего класса.

Чиновник всегда с ухмылкой воспринимает абстрактные кампании по борьбе с бюрократизмом. Уж он-то знает, что ему это не угрожает. Угроза должна носить более или менее персональный характер (немилость начальства, опала в результате борьбы кланов и корпораций, использованные недоброжелателями донос или жалоба). Через абстрактную борьбу с бюрократией всякий раз начинают разрушение не злокачественной опухоли административного произвола и саботажа, а разрушение самой государственности, и только государственности…

Один из парадоксов России в том, что у нее нет более исконного, более неизменного социального начала, чем чиновничество. Самой традиционной силой в России оказывается не духовенство, с его титульной принадлежностью Традиции, прошедшее через многозвенное горнило страданий и истреблений – но именно чиновничество. Невзирая ни на какие идеологические перевороты, само по себе оно духовно преемственно и несет в себе вечные узнаваемые черты. Ни шатко, ни валко, с режущим ухо скрипом, но бюрократия поворачивает вперед колесо государственной машины и вместе с ним преодолевает века.

В критикуемой всеми стилистике «партий власти» в России (и впрямь безобразной, бессодержательной, инертной) парадоксально содержится своя правда. Это «традиционная пошлость» нашего чиновничества, его кондовость и заскорузлость, тесно связавшиеся в последнее время с принципиальной неидеологичностью. В этом последнем отрицательном свойстве, начало которому положили горбачевский плюрализм и ельцинская «департизация», возродилась старинная способность без зазрения совести «переметнуться» от одного самозванца в стан к другому. Но в эпохи выхода из Смутных времен конформизм узаконенного предательства должен превратиться у носителей бюрократического фундаментализма в свою противоположность: мертвую хватку «верности» власти. И бюрократии теперь действительно неохота обзаводиться официальной идеологией, не потому, что она усвоила установки Макса Вебера на «безличность» и аполитичность, а потому что без идеологии как-то спокойнее.

Чиновник в истории России имел дело с разными идеологиями. Он благополучно пережил «опричнину» Иоанна Грозного, трясясь под лавкой под аккомпанемент боярских казней, пережил первое Смутное время, прячась от казачьих и польских банд и уклоняясь от опасных инициатив «Мининых и Пожарских», пережил церковный Раскол, спеша присоединиться к изменчивой и непоследовательной официальной точке зрения. Несмотря на серьезную ротацию при Петре I и большевиках, чиновник доставался в наследство от Московской Руси петербургской императорской России, а из дореволюционной системы явочным порядком переходил в советскую. Чиновник со своим врожденным лицемерием был равно лоялен «чужебесию» Бирона и юродивому патриотизму Павла I, реформаторскому европеизму Александров и консервативному славянофильству Николаев. Чиновники приняли и Февральскую революцию (псевдовласть второго Смутного времени), и были взяты «на оклад» Лениным, и даже сталинские чистки и репрессии они в массе своей перенесли без чрезмерных потерь, закалившись в них и войдя во вторую половину XX века уже всесильным сословием будущей «элиты застоя». Наконец, в третье Смутное время (1985–2000 гг.) чиновник легко «перестроился» и явился на этот раз рациональным вестернизатором, либералом, покровителем бизнеса и даже немножко (в пределах разумного) предпринимателем…

Именно связующий раствор нашего государства и перестал выполнять свою гармонизирующую роль – все сословия в Смутное время снялись со своих мест и сместились.

Так с чем же мы имеем дело, с классом политических оборотней или с наиболее совершенной формой социальной жизни, способной адаптироваться к любым переменам?

Великое переселение классов

Чиновничество, аппарат не тождественен государственности. Государственность рождается и преобразуется в ходе совместной работы всех сословий и слоев, среди которых чиновничество занимает промежуточное место. Это своего рода клей, или цемент государственности, но не ее блоки и кирпичи.

Именно связующий раствор нашего государства и перестал выполнять свою гармонизирующую роль – все сословия в Смутное время снялись со своих мест и сместились. Произошло если не окончательное смешение, то, во всяком случае, патологическое смещение частей государственного организма. Поэтому подлинную проблему нынешней власти составляет не отвоевывание у чиновничества неких участков его влияния – проблема власти в том, чтобы ликвидировать чудовищный перекос в социальной стратификации, который образовался в ходе последнего Смутного времени.

Можно наблюдать четыре главных вектора, по которому произошло смещение социальных ролей, своего рода великое переселение классов: 1) во-первых, весенний разлив блатного мира, завоевавшего себе небывалые возможности (и олицетворяющего «войну всех против всех»); 2) во-вторых, вынужденное перепрофилирование обывателя, сменившего роль производителя на роль посредника; 3) в-третьих, замкнутость на себе интеллигенции, невостребованность ее целеполаганий и традиционных призваний, отчасти и уклонение ее от этой традиционной роли; 4) наконец, в-четвертых, симуляция чиновничеством юридических и бухгалтерских форм социальной жизни в условиях идеологического «вакуума».

Остановимся на каждом из этих векторов подробнее. Сначала посмотрим, что же произошло начиная с эпохи «перестройки» с тремя нечиновными классами в России.

Смутное время стало, по выражению Говорухина, временем «криминальной революции». Впрочем, оно и раньше (в XVII веке и в начале века XX) являлось таковым. Однако на этот раз, согласно канонам новомодного постмодерного стиля, криминализация зашла чрезвычайно глубоко, став одним из конститутивных моментов самого государства. Произошло негласное узаконивание сословия «бандитов», «братков» – по существу сформировалась целая каста, сопоставимая по численности и функциям с силовыми ведомствами. И если силовики стоят на службе государства за зарплату и скудный подножный прокорм, то братки стоят на службе миропорядка Смуты за свою «долю». По существу же мы имели дело со своеобразной канализацией субпассионарной энергии молодежи, которой заперли выход в стихию войны, стихию меча. (Чечня здесь не в счет – как раз в Чечню-то парадоксальным образом сгоняли не столько воинственную молодежь, которой всегда была богата Россия, сколько «серую скотинку». Большинство солдат «первой Чеченской» относятся не к «призванным» в смысле «призвания», а к пушечному мясу, призванным в смысле военкоматовского «призыва».)

Таким образом, вместо рекрутирования воинственных стихий России в направлении завоевательных войн – Смута рекрутировала их в «братву», отчего и численность последней возросла по сравнению с несмутными временами в несколько раз. Как будто какая-то враждебная нашему народу сила снабдила новое «сословие» чудовищным наказом: «Перестреляйте сами себя!» И теперь нужны новые штрафбаты, чтобы как-то нейтрализовать криминогенную ситуацию в России. Ведь призвание большинства той молодежи, которая смотрит сейчас в сторону бандитов, именно такое – воевать за Россию, а не за «авторитетов» и таким образом восстанавливать ее «международный авторитет». Но как много нужно изменить в нашем теперешнем государстве, чтобы хотя бы всерьез поставить подобные социально-политические вопросы!

Обыватель в Смутное время представлен фигурой предпринимателя (мелкого – типа челнока, среднего – типа владельца предприятия, либо крупного – вроде олигарха). В какой-то мере предпринимателями становятся все. В Смутное время даже собака, шляющаяся по помойкам, воплощает собой архетип предпринимателя. Обыватель в массе своей либо прозябает, либо занят несвойственным ему делом: организует предприятия, пытается играть на бирже, берет в банках разорительные кредиты. Риск, никогда ранее не свойственный обывателю, становится для него повседневностью. Все это лишь увеличивает стрессогенность нашего общества, но не делает более эффективной нашу экономику. Ведь на внутреннем рынке новый бизнес занят в основном перепродажей дешевого ширпотреба, который наводняет торговлю и тем самым усугубляет паралич национального производства (то есть того хозяйства, в котором обыватель как раз должен по своей природе реализовывать и воспроизводить себя). Так же как в случае с воинственной молодежью, здесь произошло короткое замыкание социальной стихии – обыватель-производитель замкнулся на себя и перестал быть собою. Его вынудили имитировать чужую идентичность.

Точно так же ушел от своих прямых и коренных обязанностей – учить и лечить – отечественный интеллигент. Его созидательная социальная роль растворена в плюральности интеллектуальных «племен». Катастрофическое снижение жизненных стандартов в науке и образовании сделали этот род деятельности совершенно не самодостаточным. Интеллигент вынужден рассматривать свои традиционные обязанности либо как вторичный приработок, либо как форму добровольной благотворительности, тогда как основу его жизненного цикла составляет тот или иной бизнес. В результате мы получили плохого педагога и плохого бизнесмена, разместившегося между двух стульев. На примере интеллигента наиболее разительно видно, как Смутное время отправило всех в долгосрочный «отпуск на волю», породило состояние классового кочевья, не укорененных в почве постиндустриальных таборов и ватаг.

«Служба» как потребление

На уровне чиновничества высвечивается смысл происходящих процессов смещения и смешения классов. Целью индивидуальных усилий в такую эпоху становится прорыв в привилегированную прослойку Смутного времени, а прорыв этот теснейшим образом связан именно с чиновничеством, его статуарным ресурсом и его полномочиями.

Идеал преуспеяния нашего современника может быть описан как сложнейший смесительный синтез, то есть, по сути, синкретизм социальных статусов. Гражданин «первого сорта» – это, во-первых, предприниматель, который осуществляет сложные бизнес-схемы, строящиеся не столько на управлении хозяйственными процессами, сколько на связях, имеющие целую систему «крыш» и «прикрытий». Во-вторых, он обыватель в том буквальном смысле, что он свободный человек, не связанный какими-либо подписками и санкциями (грубо говоря, в любой момент он может сменить гражданство и уехать); но обыватель он тогда, когда это ему выгодно – когда же это ему не выгодно, он представляется как человек государства (в его кармане имеется корочка сотрудника МВД, а еще лучше ФСБ, удостоверение помощника депутата, а лучше – каких-нибудь правительственных органов). Опять же, в-третьих, когда ему это выгодно, он говорит на адекватном языке с представителями блатного мира: выясняется, что он входит и в систему оргпреступности, и имеет связи среди известных авторитетов уголовного мира. Наконец, в-четвертых, он, как правило, интеллигент, то есть человек с высшим образованием, не чуждый интересов высокой культуры и остро переживающий свою цивилизационную и духовную идентичность.

Критерием существующей синкретической социальной системы является доллар. Он выступает как универсальный эквивалент всех ценностей. Можно даже составить тарифную сетку, в которой описывалась бы конвертация этих ценностей друг в друга: на коммерческой основе «смена гражданства» может оказаться равновеликой принадлежности престижной госслужбе, либо научному статусу (например, покупка степени кандидата юридических наук), статусу члена гильдии адвокатов. Можно приводить и более вопиющие примеры конвертации статуса, однако следует отметить, что все статусы одному человеку вряд ли нужны, поэтому бартер и прямая торговля статусами служит обычно для продвижения близких людей и партнеров, поддержки их карьере и возвышению.