Кишиневское направление

И в это время начался налет советской артиллерии…

Когда Татарчук открыл глаза, Засанье заволокло черным дымом – горели нефтехранилища. Снаряды взрывались и в Средместье, и на склонах замковой горы, и в парке.

Старшина поднялся и, придерживаясь за стену дома, ступил шаг, другой, третий… В голове шумело, боль в спине была нестерпимой, ноги подкашивались. Споткнувшись, Татарчук упал, больно ударившись затылком, и снова потерял сознание.

Очнулся он от запаха хлороформа. Его куда-то несли – Татарчук лежал на боку и видел окрашенные в светло-серый цвет панели и распахнутые двери комнат, в которых стояли койки.

«Госпиталь…» – понял старшина и, успокоенный, закрыл глаза.

В одной из таких комнат-палат его бережно уложили на постель, укрыли одеялом. Татарчук осмотрелся, пытаясь сообразить, где он и что с ним. Умело перебинтованная грудь и тупая боль в спине напомнили старшине о последних событиях.

«Жив…», – подумал он с облегчением и крепко уснул.

Проснулся Татарчук под вечер. В палате стояла еще одна койка, на которой лежал тяжело раненный с забинтованной головой. Где-то вдалеке гремела канонада, дребезжали оконные стекла. Татарчук попытался приподняться, но тут же, застонав, опустился на постель.

– Господин обер-лейтенант, вам плохо? – раздался чей-то мужской участливый голос.

Говорили по-немецки! Татарчука мгновенно прошиб холодный пот, мысли приобрели необходимую ясность, и старшина вдруг сообразил, что его подобрали, приняв за раненого при артналете гитлеровского офицера. И он в немецком госпитале! И его, судя по всему, прооперировали немцы!

– Господин обер-лейтенант! Вы меня слышите? Вас что-то беспокоит?

– Найн… – хрипло выдавил из себя Татарчук, не открывая глаз – боялся, что они его выдадут.

Санитар, поправив одеяло, ушел. Татарчук лежал недвижимо, чувствуя, как гулко колотится сердце, готовое выпрыгнуть из-под повязок. Сосед по палате, изредка ворочаясь, тихо постанывал.

Ужинать Татарчук не стал. Он лежал, не открывая глаз и не отвечая на зов санитара. Ему сделали два укола и оставили в покое.

Старшина достаточно хорошо знал немецкий язык, чтобы общаться с захваченными при переходе границы шпионами и диверсантами вермахта. Но он очень сомневался, что его произношение не вызовет подозрение у истинных арийцев.

Впрочем, и этот момент можно было обойти, будь в кармане трофейного кителя офицерская книжка вермахта. Благодаря перебежчикам с немецкой стороны и пойманным шпионам Татарчук знал, что части германской армии укомплектованы не только немцами. Под флагом фашистской Германии на Советский Союз надвигалась разномастная и разнокалиберная саранча: итальянцы, испанцы, чехи, финны, румыны, венгры, болгары («Братушки, мать их!..» – со злостью подумал о последних старшина)…

Так что вполне можно было сойти за чеха с немецкими корнями или, на худой конец, за фольксдойче[23 - Фольксдойче – обозначение людей, родным языком которых был немецкий и которые жили вне Германии (в отличие от «райхсдойче» – «немцев из рейха»). Понятие возникло после Первой мировой войны, когда в результате изменений границ многие немцы оказались за рубежом, и оставалось в активном употреблении до 1940–1960 гг. XX в.], коих немало убыло в фатерлянд из прибалтийских стран после присоединения их к СССР.

Ночью, когда движение в коридоре прекратилось, Татарчук, кусая губы от боли, надел брюки, потихоньку обулся – обмундирование лежало рядом, на стуле, но оружия не было. Немного пришлось повозиться с мундиром – когда старшина застегивал пуговицы, руки дрожали, пальцы были непослушными.

Одеваясь, он мысленно поблагодарил судьбу и свои привычки. Имея тайную склонность к фатовству, которой стыдился и тщательно скрывал от товарищей, старшина, готовясь в отпуск, купил по случаю на барахолке немецкое шелковое белье, и перед предстоящим отъездом впервые натянул его на себя. Это, видимо, и спасло его от разоблачения – отсутствию документов в горячке боя никто не придал значения. Такие вещи на войне случаются сплошь и рядом.

Но рано или поздно раненым офицером без документов должна была заинтересоваться контрразведка. Этого нельзя было допустить, и Татарчук решил уходить немедля, хотя и чувствовал себя отвратительно.

Старшина подошел к окну и, стараясь не шуметь, потянул на себя раму; она поддалась легко. Выглянул наружу и порадовался – палата находилась на первом этаже. Дернулся обратно, остановился возле койки соседа, судя по мундиру, капитана, прислушался. Тот спал, тяжело дыша.

Татарчук взял с тумбочки увесистую металлическую пепельницу, крепко сжал ее в руках, примерился… – и поставил обратно. Убить безоружного, раненого человека, пусть даже врага, старшина не смог.

Перевалившись через подоконник, Татарчук упал на землю и едва не закричал от боли, которая на миг помутила сознание. С силой прикусив зубами кисть руки, чтобы не выдать себя часовым, охранявшим госпиталь, ни единым звуком, он некоторое время лежал неподвижно, собираясь с силами и стараясь забыть о боли. Затем с трудом поднялся на ватные ноги и, осмотревшись, медленно побрел через скверик к невысокому забору…

Дальнейшие события старшина помнил смутно. Несколько раз он терял сознание, иногда даже полз; по спине бежали теплые струйки – видимо, разошлись швы на ране.

На улице Боролевского (гитлеровцы переправили раненого Татарчука в госпиталь, который находился в Засанье), в одной из подворотен, Татарчук надолго потерял сознание и очнулся уже утром от ожесточенной перестрелки. Четверо советских солдат, – судя по форме, пограничников – успешно отстреливаясь от немногочисленных фельджандармов, уходили к берегу Сана.

– Товарищи! Това… – Татарчук полз из подворотни наперерез пограничникам.

Один из них, заметив старшину, привычно вскинул трофейный автомат, но другой придержал его за руку:

– Постой, Никита! Он разговаривает по-русски.

– Ну и хрен с ним! – зло огрызнулся Никита. – Мало ли что он там трандит. Ты что не видишь – он в немецком мундире. Фриц, точно тебе говорю. Притворяется, сука. Счас я его…

– То-ва-ри-щи… Я свой… – Язык старшины ворочался с трудом.

Татарчук попытался подняться на ноги, но тут же со стоном уткнулся лицом в брусчатку.

– Э, да это старшина Татарчук! – радостно закричал пограничник в изодранной гимнастерке.

Он служил в комендантском взводе и хорошо знал старшину…

В тот же день Ивана Татарчука эвакуировали в тыл. Примерно через неделю ему пришлось взять в руки оружие – советские войска отступали, и тыл стал передовой. Ранение было неопасным, но долечиться старшина так и не успел.

Глава 5

Румыны

Капрал Георге Виеру, невысокий худощавый парень двадцати трех лет, читал письмо из дому:

«…А еще сообщаю, что Мэриука уехала в Бухарест. Она вышла замуж за сына господина Догару. Ты должен помнить этого типа; он что-то себе сделал и стал прихрамывать на левую ногу, поэтому в армию его не взяли. Мэриука приходила перед отъездом попрощаться. Вспомнили тебя, поплакали. У них в семье большое несчастье, мы тебе уже писали, – на фронте погиб отец. А неделю назад младший брат Петре попал под немецкий грузовик, и теперь у него отнялись ноги. На этом писать заканчиваю, береги себя, Георге, когда стреляют, из окопа не высовывайся. Я молюсь за тебя каждый день, и мама тоже. Все мы целуем тебя. Твоя сестра Аглая. Тебе привет от Джэорджикэ и Летиции».

– Что раскис, Георге?

– А, это ты, Берческу…

Виеру подвинулся, освобождая место для товарища. Берческу закурил, мельком взглянул на письмо, которое Виеру все еще держал развернутым, и спросил: