Басилевс

Стратег сделал несколько шагов к двери, но вдруг резко остановился, будто натолкнулся на невидимую стену. Обернулся к царю и, от сильного волнения медленно, тяжело роняя слова, сказал:

– Прошу тебя, заклинаю всеми богами олимпийскими – остерегайся сумасбродств Лаодики. Она твоя жена, и я не вправе так говорить… Прости… Но ее приверженность Риму может принести и тебе лично, и Понту большие несчастья.

Тем более что есть не мало знатных людей в Синопе, которые думают так же, как и она. Еще раз – прости…

И Дорилай Тактик, поклонившись, стремительным шагом вышел из комнаты.

Митридат Евергет долго стоял в полной неподвижности, глядя ему вслед внезапно потускневшими глазами, словно смысл сказанного стратегом не дошел до его сознания. Лаодика… Сирийская царевна, дочь селевкидского* царя Антиоха Епифана… Из-за политических неудач она дважды была вынуждена бежать в Рим, где пользовалась покровительством Сената и имела обширные связи. Чтобы задобрить Рим, Митридату Евергету пришлось взять Лаодику в жены…

Царь, будто очнувшись, тряхнул головой и неверными шагами направился к двери. Но тут гримаса боли исказила черты его крупного скуластого лица, он судорожно схватился за сердце и с тихим стоном опустился на скамью, застеленную шкурой леопарда. Побелевшие губы царя зашевелились, послышался свистящий шепот:

– Люди… Лекаря… Митридат… Сын… Тебе царство… Ох!

Владыка Понта закрыл глаза, умолк, поникнув головой, и привалился к стене. За окнами послышались голоса, звон оружия – сменялась дворцовая стража…

Царица Лаодика вне себя от злости изо всех сил хлестала по щекам служанку-рабыню, которая нечаянно уронила на пол алабастр* с дорогими персидскими благовониями и разлила их. Служанка, стройная, смуглая галатка, старалась сдержать слезы – ее госпожа не терпела плакс.

Выдохшись, царица швырнула в голову растяпы пустой сосудик и приказала принести ларец с драгоценностями – она готовилась к торжественному приему легата Рима. Служанка, обрадованная, что так легко отделалась – даже за менее значительные проступки рабынь сажали в темный и сырой подземный эргастул* и беспощадно секли розгами, – опрометью выскочила из опочивальни царицы. И тут же возвратилась, чтобы шепнуть на ухо госпоже несколько слов.

– Пусть войдет… – Лаодика суетливыми движениями поправила растрепавшиеся волосы и отошла в тень, мельком посмотревшись в большое бронзовое зеркало.

Царица вступила в ту пору, когда прожитые годы еще не успели наложить на лицо свой безжалостный отпечаток настолько, чтобы его не могли скрыть мази и притирания. Но в ее фигуре уже появилась присущая зрелым матронам округлость и некоторая тяжеловесность, которую она тщилась скрыть под искусно скроенными и сшитыми одеждами, выгодно подчеркивающими только то, что хотела царица, и скрывающими некогда тонкую, а теперь располневшую, потерявшую гибкость талию. В молодости Лаодика была очень красива. Да и теперь большие выразительные глаза цвета перезрелой вишни, всегда влажные, как у гордой лани, сверкали остро и загадочно, заставляя мужчин не обращать внимания на едва заметные морщинки и не задумываться, сколько их еще скрыто под толстым слоем белил и румян, а только любоваться красотой, которая с годами приобрела некую откровенность, не свойственную целомудренной юности.

В гинекей* вошел высокий молодой человек с симпатичным, немного полноватым лицом. Карие глаза, обрамленные длинными густыми ресницами, буравчиками ввинтились в покрытые росписью стены, царапнули балдахин у ложа царицы. Увидев Лаодику, он быстро подошел к ней, опустился на одно колено и поцеловал край ее одежды.

– Приветствую тебя, о несравненная!

– Клеон… – с лица царицы окончательно схлынуло выражение гнева и раздражительности.

Она, как бы невзначай, прикоснулась узкой ладонью к мелким, густым кудряшкам на голове юноши и присела на скамью. Клеон расположился напротив.

– Почему ты уже неделю не появляешься во дворце? – спросила Лаодика с плохо скрытой ревностью.

– Прости, о лучезарная… – Клеон с мольбой сложил руки на груди. – На то были веские причины.

– Какие… причины? – в голосе царицы зазвенел металл.

– Я ездил в свой хорион*… – Юноша заерзал на скамье, стараясь уклониться от требовательного взгляда Лаодики.

– Зачем?

– Давно не был. Управляющий просил приехать… – Клеон смутился и умолк, потупившись.

– Давно? По-моему, в прошлом месяце, – царицей постепенно овладевал гнев.

– Да, но…

– Ты хочешь сказать, что твой управляющий не в состоянии сам навести порядок в хорионе? – перебила его Лаодика. – И ты настолько сведущ в земледелии, что можешь чем-либо ему помочь? Ложь! Клеон! Видят боги, мое терпение не безгранично! – Она вскочила, дрожа от негодования; поднялся и Клеон.

– Скажи, скажи мне правду! – требовала царица, все больше и больше распаляясь и наступая на юношу; под ее натиском он прижался спиной к стене и попытался поцеловать протянутую в гневном жесте руку Лаодики.

– Ты…! – неожиданная пощечина обожгла щеку Клеона.

Совершенно не помня себя, царица схватила его за плечи и стала трясти с силой, которую никак нельзя было угадать в довольно хрупкой с виду женщине.

– Неблагодарный! Неверный! – Лаодика в гневе стала похожа на эриннию*: черные длинные волосы рассыпались по плечам, бешеные глаза метали молнии, лицо исказила гримаса ярости.

Клеон в страхе рухнул на колени. Бормоча что-то нечленораздельное, он стал целовать ее украшенные драгоценными камнями сандалии, белоснежную столу*, обшитую понизу золотым аграмантом*.

– Иеродулы* храма Афродиты Пандемос* – вот настоящая причина твоего отсутствия!

– О нет, нет! – наконец к юноше вернулся дар речи. – Прости меня! О владетельница моих грез, я все тебе расскажу. Мне нужны были деньги. Очень нужны. И срочно.

– Неужто тебе недостаточно моих подарков? А если и так, то почему ты не сказал мне об этом?

– Нужна большая сумма.

– Зачем?

– Я… задолжал ростовщику.

– Кому?

– Римлянину Макробию. Восемь дней назад он предъявил мои долговые расписки и потребовал уплаты. Я просил об отсрочке, но Макробий был неумолим.

– Управляющий собрал необходимую сумму? – Царица нерешительно положила руку на плечо коленопреклоненного юноши.

– Нет. У него не набралось и трети. Я в отчаянии. Если хорион продадут с торгов за долги, я стану нищим.

– Сколько ты должен Макробию?

Клеон, немного поколебавшись, сказал.

– Так много? – удивилась царица, постепенно успокаиваясь.

– Сегодня, с заходом солнца, истекает последний срок… – Юноша обречено уронил голову на грудь. – Мне ничего иного не остается, как продать себя в гоплиты. Только так можно сохранить хорион.

– Нужно подумать… – Лаодика запустила пальцы в густые волосы Клеона и ласково потрепала. – Сядь. Нет, не туда. Рядом… – прислонилась тесно; ощутив его горячее молодое тело, затрепетала, задышала часто, прерывисто: «Клеон… Ах…»

Но юноша не обращал внимания на взволнованную царицу. Он сидел безучастно, неподвижно, хмуро уставившись в мозаичный пол. В его позе чувствовалась настороженность, смешанная с обидой.

Лаодика вздохнула про себя виновато: «Поделом мне…» Крепко сжала его руку и заговорила вполголоса:

– Не печалься. Доверься мне. Деньги у тебя будут. Завтра, – она опередила вопрос, готовый слететь с губ юноши. – Вечером прием римского посольства, и я обязана быть там.

Денежные дела я веду обычно сама. Да и Марк Север не захочет иметь дело с посредником, тем более – слугой. Обидится…

Марк Север, как и его соотечественник Авл Порций Туберон, купил в Синопе дом, обставил его с немыслимой роскошью. Все свои торговые операции он передоверил компаньону-синопцу и теперь услаждал себе жизнь пирами и гетерами*. Царица Лаодика, которой он оказывал помощь еще в Риме, пользовалась у него неограниченным кредитом.