Россия – мой тёплый дом

Подлинным украшением квартиры была столовая – большая светлая комната с тремя окнами, выходившими в переулок, и двумя – во двор. В этой комнате у глухой стены стоял концертный рояль, на котором учились играть дочери Варвары Ильиничны – старшая Айля, средняя – Нонна и младшая – Аня. Но всерьез не играл никто.

Зато все дети много читали, прежде всего книги, хранимые в этой же комнате в большом книжном шкафу. По вечерам, а часто и по ночам, когда все взрослые спали крепким сном, дети собирались на кухне и с увлечением по очереди читали вслух произведения великих писателей. Здесь царила вольница: не очень-то различалось, какие книги для детей, а какие для взрослых. Мы читали Чехова, Куприна, Мопассана, Марка Твена, Золя, Стендаля, Бальзака, Мамина-Сибиряка, а также Гоголя («Мертвые души»), Толстого («Анна Каренина»), Мельникова-Печерского («В лесах и на горах») и многие другие.

Читать вслух в таком обществе была большая честь. Ее еще нужно было заслужить хорошим выразительным чтением и умением предложить для слушателей что-либо интересное. Нередко прочитанное обсуждалось юными критиками, среди которых последнее слово обычно принадлежало самой начитанной из нас, моей старшей двоюродной сестре – Лиле.

В центре большой комнаты располагался массивный обеденный стол, за которым собиралась вся семья Варвары Ильиничны: Александр Петрович – ее муж, бабушка Анна Васильевна – ее мама, жившая в темной комнате, Марья Ильинична – ее сестра, которой принадлежала маленькая комнатка под самой крышей, и три дочери Варвары Ильиничны, а также мы – я и моя сестра Лена. В обед на столе для взрослых обычно появлялась бутылка красного вина. Наливали по рюмочке для взрослых. И было странно видеть, что к вину никто не рвался и не пили его стаканами, чтобы сделаться пьяными, как это бывало у нас дома. К вину относились как к приятному деликатесу и только. Правда, бутылка и рюмки тут же исчезали со стола, если в дверь звонил кто-нибудь посторонний. Но это была совсем не лишняя предосторожность, чтобы не афишировать достаток и не плодить зависть.

Искусная мастерица Варвара Ильинична с большим успехом обшивала московский бомонд, привередливый и капризный. В работе ей всячески помогали ее три родные сестры – так же высококвалифицированные портнихи Анна, Дина и Мария. Это была своего рода семейная артель. Крайне сложные заказы выполнялись ею на удивление очень быстро и качественно.

4. В когтях сатаны

Иногда на лето меня брала к себе наша бывшая няня Даша – Дарья Кузьминична Кармашкина. Такие люди, как она, в старину считались бы святыми. Призвание человека на земле, и, прежде всего, свое собственное призвание, она понимала как самоотверженное, бескорыстное служение жизни, всякому живому, удивительному и прекрасному божественному творению – людям, животным и растениям.

Даша служила в детском саду в поселке Первомайский недалеко от железнодорожной станции Болшево на берегу реки Клязьмы. Она видела, что я никому не нужен, и с большой любовью продолжала выполнять свой долг няни, хотя уже не получала за этот труд никаких денег. Либо я жил у нее в рабочем бараке, либо она устраивала меня в одну из групп детского сада, в котором она работала. Подчас она давала мне какие-нибудь задания по домашнему хозяйству. Например, наполнить бутылку из-под молока катышками газетной бумаги. Это ей будто бы было нужно, чтобы тщательно отмыть бутылку. Занятие было довольно нудным, но я, конечно, старался изо всех своих сил, чтобы в чем-то ей помочь. Огромная газета быстро превращалась в клочья и устремлялась в бутылку.

– Как, ты уже наполнил бутылку!? – удивлялась она. – Ну, ты молодец! Вот тебе еще одна.

Каково же было мое разочарование, когда я однажды увидел, что она тайком от меня просто вытряхивает бумагу из бутылки. Значит, это был бессмысленный мартышкин труд, а не участие в совместной полезной работе. Ей просто нужно было чем-то меня отвлечь, чтобы я не мешал ей в домашних хлопотах. И к этому занятию я немедленно охладел. Тем не менее, упорству в труде, а без него настоящего труда не бывает, Даша меня все же научила.

Даше всецело принадлежала идея моего крещения. Глубоко верующий человек, она души не чаяла во мне и делала все, что только могла, чтобы помочь мне, оставшемуся без мамы с малых лет, не только выжить, но и быть счастливым. Важным условием жизненного успеха, с ее точки зрения, должно было стать мое крещение. И она много раз говорила мне об этом своем желании. Я же, воспитанный в духе атеизма, еще ребенком считал крещение чем-то отжившим, проявлением отсталого, ненаучного сознания и, соответственно, делом ненужным. Она очень сердилась, когда сталкивалась с моим отказом креститься, всплескивала руками и с горечью восклицала:

– Ах ты нехристь-еретик!

К девяти годам я стал понимать, что не стоит из-за таких разногласий огорчать милого мне человека, и из-за высокого уважения к своей няне и любви к ней я готов был пойти на сделку со своей совестью.

Так, однажды в раннее летнее утро 1935 года мы вместе с Дашей оказались в маленькой старенькой Болшевской церкви. Даша, празднично одетая, повязала голову белым платком. Ярко светило солнце, разливаясь по окрестным садам. В церкви было светло и торжественно. Со всех сторон на нас смотрели строгие лики святых. Косые лучи солнца пробивались через башенные окна, оставляя причудливые световые пятна на церковном полу. Даша хлопотала над огромным чаном с водой для купели. Батюшка с черной бородой и в сапогах, высокий и крепкий мрачный мужик, больше похожий на Степана Разина, чем на священнослужителя, облачался в рясу. Мне было неловко из-за того, что я, не будучи верующим, участвую в церковной церемонии. Меня учили говорить только правду. Поэтому, забираясь в купель, я счел нужным прояснить ситуацию, и батюшке доверительно сообщил:

– Вы знаете? Я в Бога, в общем-то, не верю. Ведь его никто и никогда не видел. Креститься я пришел сюда только из уважения к своей няне. Она очень хороший и добрый человек, и мне не хочется ее огорчать.

Ожидая похвалы за столь уважительное отношение к няне, я, тем не менее, чувствовал, что своей откровенностью я вступаю в довольно рискованную конфронтацию с батюшкой. А вдруг он откажется крестить меня?

Но батюшка промолчал, видимо, не желая поутру вступать в богословские споры. Выслушав мою речь, он вскинул голову и как-то странно посмотрел вдаль, а потом – уже пристально – на меня и, казалось, еще больше помрачнел. Затем он снова вскинул голову и строго сказал, подняв указательный палец над головой:

– Не свои, чужие, слова, говоришь, отрок! Ибо сказано в Евангелие от Матфея «…узки врата и труден путь, ведущий к Жизни, и не многие выбирают его». А ты, слава Господу нашему, выбрал этот путь! Но ты еще в когтях сатаны. Очиститься должно!

Через минуту я уже был в купели с теплой водой, и надо мной совершался обряд крещения. В какой-то момент тяжелая рука батюшки властно легла на мою голову и целиком погрузила ее в воду. Видимо, так это и должно было быть при крещении. Я затаил дыхание. Рука стала еще тяжелее и все глубже тянула мою голову вниз. Сдерживать дыхание становилось все труднее. Рука не отпускала. Мелькнула мысль, что что-то здесь не так, что-то не по правилам.

Я начал задыхаться и крутить головой. Рука батюшки, как и прежде, твердо держала мою голову под водой. Понимая, что я вот-вот задохнусь, я начал что есть силы дрыгать руками и ногами. Рука владыки все еще не отпускала. В горло хлынула противная на вкус вода. Но тут рука батюшки ослабела, и голова моя в брызгах взлетела над поверхностью воды. Я громко кашлял, и изо рта и носа текла вода.

Так, впервые в моей короткой жизни мне дано было понять, что слово правды, сказанное не ко времени, вполне может разъединить столь славный союз бренного тела и вечной души. Быть может, батюшка таким странным путем предостерегал меня быть более осмотрительным в наше бурное время?

Тем не менее, крещение оказалось своего рода водоразделом в моей жизни. Это был первый серьезно обдуманный поступок мальчишки, хотя и совершенный по совету взрослого.

Но никакие поездки «в гости» и никто и ничто не могли заменить родную маму и собственную семью.

5. Пьянство

Дома же в Теплом переулке было очень неуютно, тревожно, а нередко и попросту страшно. Пьяный отец далеко не всегда имел ясное представление о происходящем. Гибель мамы он воспринимал как дурное наваждение, которое можно, хотя бы на время, развеять за рюмкой водки. Сидя один-одинешенек за большим обеденным столом, уставившись на траурную урну с портретом мамы, молодой очаровательной женщины, он лил горючие слезы и заливал свое горе водкой. Он никак не мог поверить, что именно его постигло столь страшное несчастье, и этой чудесной женщины с ним больше нет!

За что? Кого он так обидел, кто ему отплатил столь чудовищной ценой?

Грохнув кулаком по столу, он кричал:

– За что? За что мне такое горе?

И страшно скрежетал зубами. Иногда ему казалось, что кто-то отвечает на этот задаваемый им в тысячный раз столь важный для него вопрос. Тогда он выскакивал из-за стола и, стукнув по столу кулаком, грозно вопрошал:

– Кто сказал, кто это сказал, мать твою?

И, не шелохнувшись, вслушивался в тишину пустой квартиры. Но ответа, увы, не было. И он снова и снова грохотал кулаком по столу и кричал:

– Кто сказал, кто сказал, кто это сказал, мать твою-перемать?

Я как-то после школы влетел в эту комнату, не догадываясь о том, что выяснение вопроса о том, «кто это сказал», было в самом разгаре.

– Это ты сказал!? – грозно выкрикнул мне отец, выбросив в мою сторону руку.

– Нет! Это не я сказал! – ответил я как можно громче, чтобы у него не было на этот счет никаких сомнений, и выскочил за дверь.

Однажды, видимо, совсем отчаявшись выяснить, кто же это все-таки «сказал», отец выхватил из письменного стола наган, оставшийся у него со времен гражданской войны, и стал стрелять во входную дверь. К счастью, в тот момент никого за ней не было. Дверь же была прострелена в нескольких местах. Дело кончилось тем, что наган по настоянию родственников у него отобрали. А урну с прахом мамы замуровали в стенах Донского монастыря.

Конечно, нам с сестрой трудно было мириться с таким положением в семье. Мы всячески пытались убедить отца отказаться от водки, не пить. Но тщетно.

– Папа, не пей! – просили мы. Сестра стремилась разжалобить его, взывая к маминой памяти.

– Мама была бы счастлива, если бы у нас в семье все было хорошо. Она смотрит на нас с неба и страдает от твоего пьянства, – упрекала она отца.

– Ты еще слишком мала, чтобы понимать такие вещи. Это я страдаю больше всех от такой потери. Ты и представить себе не можешь, чем была для меня Нюра, – отвечал он.

Пьянство – это своего рода самоубийство. Человек пьет тогда, когда он, как и самоубийца, хочет освободиться от самого себя, когда он сам себе неприятен, противен, когда обстоятельства жизни и люди убедили его в том, что он ничтожество. Поэтому крайне важно постоянно повышать самооценку людей, с которыми общаешься. Нужно не забывать похвалить человека, если для этого есть хотя бы малейший повод. В критический момент такая похвала может оказаться решающим фактором.

Пьянство – результат глубокого психологического личностного кризиса. Причины его бесчисленны. Все они резюмируются в крушении жизненных планов и надежд. Постепенно пьянство из явления социальнопсихологического превращается в явление медицинское.

Видно было, что словами отцу не поможешь, что нужно как-то действовать. Но что здесь могли сделать маленькие дети? Стали прятать от отца бутылки с водкой. Выпьет он пару рюмок, а, глядь, бутылки-то и нету. Сначала задвину бутылку куда-нибудь под стол, за ножку стола, а потом – за диван. И ищи-свищи. Или подменял бутылки с водкой бутылками с водой.

Толку от всего этого было немного. Отец стал более внимательно следить за своими бутылками и запирать их на ключ в столовом буфете. Куда больший эффект давали снежки, которыми я иногда забивал карманы брюк мертвецки спящего подвыпившего отца. Он очень смущался и огорчался, когда просыпался в мокрых штанах.

– Это я во сне, что ли, так уделался? – удивлялся он, разглядывая мокрые брюки и лужу на полу. – Никогда со мной такого не бывало. Пора за ум браться. Надо со всем этим кончать.

Но это были пустые слова. Пить он, конечно, не бросал. От силы его хватало на неделю-две, а иногда и на месяц. Пробовали его лечить в наркологическом диспансере. Но результата не было. Из явления психологического, когда водка была нужна, чтобы забыться, пьянство у него превратилось в настоятельную биологическую потребность.

Его любили и жалели родные, друзья и сослуживцы. И было за что. Несмотря на свой грозный облик в пьяном состоянии, он был добрым и ранимым человеком, остро нуждающемся в сочувствии, в помощи и поддержке, хотя он всячески это скрывал. Тяжело раненный свалившимся на него несчастьем, он близко к сердцу принимал невзгоды и беды близких ему людей. И при малейшей возможности сам старался оказать помощь слабым и беззащитным. За свою короткую жизнь он перепробовал множество разнообразных профессий. Окончив рабфак, он работал техником по холодильным установкам, был инспектором в Наркомате тяжелой промышленности. Чуть не погиб в Омске, когда в результате аварии на него двинулось вырвавшееся из холодильной установки облако хлора. Отец спасся, выбросившись из окна заводского здания. Работал и бухгалтером, в том числе и главным. Одно время работал фрезеровщиком на заводе. Если же он занимал какую-нибудь начальственную должность, то всячески старался помогать подчиненным. При наличии шкалы оплаты, он, если это позволял закон, всегда платил по максимальной ставке или помогал в какой-либо другой форме.

Он любил добрую шутку, легкий розыгрыш. Как-то вместе со своим другом Дмитрием Дорофеевым отец сумел уговорить директора булочной продать им огромную румяную двухметровую булку из папье-маше, украшавшую витрину хлебного магазина, стоящего в самом центре Зубовской площади. Только что была введена карточная система. И когда они торжественно несли вдвоем эту булку, как бревно, на плечах от Зубовской площади до нашего дома в Теплом переулке, их сопровождала встревоженная толпа зевак.

– Матушка, сколько за кучку просишь? – спрашивал отец деревенскую бабу, ранним утром продававшую грибы в Зубовском проезде. Услышав цифру, он интересовался:

– А за все сколько хочешь? За все грибы?