Цунами. Дневник офицера внешней разведки

Через неделю меня поставили в наряд, и Алексею пришлось идти в город одному. В центральном парке у памятника Феликсу Дзержинскому его избили двое неизвестных, забрали часы и испугали девушку, с которой он только что познакомился, да так, что её увезли в больницу на карете скорой помощи.

Увидев окровавленного потерянного Алексея, я, несмотря на запрет командира, отправился в город после отбоя, когда все легли спать. Алёша увязался со мной, хотя я его отговаривал.

Бог бы с ними, с часами, однако их подарил Лёше дядя, – лётчик-штурмовик, участник войны, получивший тяжёлое ранение под Кёнигсбергом, ставшим вскоре Калининградом. Часы были золотыми, однако они стоили дороже золота, – столько, что никакими деньгами не оценишь.

Помимо этого, возникал вопрос, – кто будет следующей жертвой? Нет, грабителей следовало срочно остановить!

Никого бить я не собирался, был уверен, что блатные сами всё поймут, главное дать намёк, а в том, что здесь присутствовал их почерк, я не сомневался. Алексей рассказал, что они вели себя нагло, по-хозяйски, будто здесь, в городе, все их боятся, и вообще все им должны.

– Будь осторожен, Саша, у них заточки!

Я сразу вычислил похожих субъектов у входа в Матросский клуб, – один долговязый и сутулый, как знак вопроса, а второй приземистый, корявый, цепкий, как терновый куст. Они маячили у колонн, прошивая волчьим взглядом пёструю публику, значительно поредевшую к полуночи. Хорошо одетые парни и девушки обходили их стороной, и им, похоже, это нравилось.

Увидев нас, грабители двинулись стеной, засунув правые руки в наружные боковые карманы модных пиджачков, и я похолодел. Это были те самые типы, которые едва не ограбили Таню!

Я широко и очень приветливо улыбнулся, чем сильно их озадачил. Они остановились, и мы с Лёшей приблизились к ним вплотную.

Долговязый сверкнул своими лоснящимися от слюны острыми зубками.

– А, это ты, краб!.. Опять приковылял малину портить?

– Смотрю на вас, парни, и думаю, у каждого своя дорожка, а как повернётся, никто не знает. Может быть, лет эдак через двадцать…

Сам не знаю, почему назвал эту цифру, однако как в воду глядел! Они недоуменно приоткрыли кривые влажные рты, а я продолжал, как будто ничего не замечая.

– Да, лет через двадцать вы при делах на шикарных лимузинах по проспекту Гагарина поедете, а я в обтрёпанной форменной тужурке со звёздами на погонах и выцветшими медальками на груди замру на обочине, грустно глядя грозному чёрному кортежу вслед.

– Ты, краб, это… забыл чего?

– Я к тому, что делиться надо, а по-тихому у вас сегодня не получится!

Мы с Лёшей стянули с поясов морские ремни с увесистыми бляхами. Наш отчаянный вид и вполне здравые слова, кажется, подействовали, не круглые же они идиоты, в самом деле! За шум, который сейчас поднимется, их ждёт наказание от кураторов. В то, что они действовали так нагло на улицах города по своему собственному почину, я не верил. Им следовало замять дело, однако я не подозревал, насколько эти вёрткие типы были уверены в своей безнаказанности, поэтому недооценил их как противников.

– Я тебе говорил, – пугающим басом сказал Долговязый своему напарнику.

– Говорил, – покорно согласился тот фальшиво тонким голоском.

И они одновременно напали на нас, стараясь одним махом сбить с ног. Ох, поддали мы им в тот вечер от души!

Приехала милиция и отвела нас в участок. Хорошо, что Лёшины часы мы успели забрать, они вывалились у Долговязого из наружного нагрудного кармана пиджака во время стычки.

Милиционеры обвинили нас в нанесении телесных повреждений средней степени тяжести из хулиганских побуждений. Наши запальчивые объяснения по поводу того, что случилось на самом деле, никто не слушал. Лёшу отпустили под подписку о невыезде, а меня задержали на трое суток и посадили в изолятор, поскольку при мне обнаружили финку и возбудили уголовное преследование ещё по одной статье – ношение холодного оружия.

В училище разразился ужасный скандал, меня мгновенно отчислили задним числом, а по мою душу явился следователь. Оказалось, что дело нашего скончавшегося офицера-преподавателя в действительности не было спущено на тормозах, его расследовала прокуратура, и в том месте, где пята лезвия углубляется в рукоять, эксперты-криминалисты нашли следы крови, причём группа крови, оставленная на лезвии, совпала с группой крови погибшего.

В общем, в довершение ко всему меня обвинили в убийстве офицера-преподавателя и инсценировке самоубийства при помощи кухонного ножа. Его заплаканная жена, с отвращением глядя на меня, перечислила, какие ценности пропали. По версии следствия я, убив Сёмина, вынес из квартиры денег и драгоценностей на общую сумму три тысячи семьсот пятьдесят пять рублей, – по тем временам просто бешеные деньги.

Неизвестно, чем бы всё закончилось, а скорее всего, для меня всё точно закончилось бы плачевно, если бы Татьяна, узнав, где я нахожусь, не пришла к следователю, однако он отказался брать с неё показания, мотивируя тем, что она является заинтересованным лицом. Тогда она рассказала всё отцу, – заслуженному лётчику истребительной авиации, и он, надев парадный китель с орденами, полученными во время Корейской войны, отправился к прокурору. Не знаю, какие слова он нашёл, а может быть сыграло то, что начальник городской милиции был его другом, однако на следующее утро следствие развернулось на сто восемьдесят градусов и обрушилось на истинных виновников – Долговязого и Коротышку, а меня выпустили и по ходатайству городского управления внутренних дел восстановили в училище. Более того, по просьбе милиции начальник училища вручил мне подарок за раскрытие тяжкого преступления – фотоаппарат Киев-4, который до сих пор хранится у меня где-то в шкафу. Так я познакомился не только с Татьяной, но и с её бабушкой и родителями, а через полгода мы поженились.

Во время свадьбы, когда мы с Таней поднимались по ступеням ЗАГСА, вдруг краем глаза я увидел в белёсом небе за спиной бестелесную призрачную тень, она мелькнула, махнув крылом, над крышами зданий. До сих пор убеждён, что это мой ангел-хранитель, и он всегда со мной. Благодаря его покровительству я проявлял наблюдательность и находчивость в критических ситуациях, прошёл сквозь все перипетии, дожил до своих шестидесяти семи лет и продолжаю писать весёлые стихи:

«Я мужик без хали-гали, не дебил и не святой,

Просто с детства запугали меня Бабою Ягой,

Мойдодыром и Бабайкой, злобным сереньким волчком,

Тем, что лакомится зайкой и не брезгует бочком!»

Позже мы узнали, что случилось с Сёминым на самом деле. Выяснилось, что убийцы неожиданно подошли на бульваре к нашему преподавателю сбоку, засунули ему финку под ребро по самую рукоять, однако ничего кроме партбилета в карманах не нашли. Тогда они стали изображать из себя прохожих, которые помогают теряющему сознание морскому офицеру. Преподаватель, по всей видимости, не понял, что произошло, и назвал им свой адрес, чтобы они отвели его домой.

Они спокойно повели его по улице, объясняя сердобольным прохожим, что офицеру стало плохо, у него якобы открылась старая боевая рана. Так они довели свою жертву до квартиры и открыли дверь с помощью ключа, который выудили у него из кармана. Заведя раненого внутрь, они осторожно положили его на диван на спину, затем нашли на кухне подходящий по размерам кухонный нож, выдернули финку из раны, обмазали кухонный нож кровью жертвы и бросили на ковёр у дивана рядом со свисающей правой рукой умирающего, а ключи от квартиры обратно засунули ему в карман.

После этого, стараясь не оставлять следов, негодяи обшарили все ящички и сумки и взяли то, что удалось найти, – деньги и ювелирные украшения. Уходя, оставили в квартире идеальный порядок и захлопнули входную дверь на пружинную защелку замка.

Глава четвёртая

В тысяча девятьсот семьдесят третьем году после окончания училища меня направили на Балтийский флот в ракетный полк берегового базирования – посёлок Донское Калининградской области, мыс Таран, самая западная точка Советского Союза. Полк дислоцировался в парке, где ранее размещалась танковая дивизия вермахта Мёртвая голова. Первое жильё я получил в доме, где раньше жили немецкие офицеры, эти дома стоят и сейчас, там по-прежнему живут офицеры полка, однако теперь другой армии.

Всё шло хорошо, служба нравилась, мне досрочно присвоили звание старшего лейтенанта за отличное выполнение манёвров с пятисоткилометровым марш-броском и успешными запусками ракет «земля – море», однако вдруг сменилось командование и поставило вместо старого кадровика – настоящего профессионала, своего человека, который затеял мышиную возню. Опытные офицеры постепенно выдавливались, им на смену всё чаще стали приходить молодые, дерзкие и амбициозные, умом они не блистали, зато знали, как стремительно сделать карьеру и перебраться в Москву. Таких, как генералы Трофимов и Варавва – героев культового в тот период фильма «Офицеры», в действительности в командовании, кажется, оставалось всё меньше и меньше.

В один прекрасный день после очередных учений пришёл документ, в котором чёрным по белому была указана цифра, всерьёз обеспокоившая меня, – количество выпущенных на стрельбах патронов было завышено на порядок. Вначале мне подумалось, что произошла ошибка, однако непосредственный начальник дал понять, что требование исходит с самого верха и негоже нижестоящим офицерам проявлять детское упрямство, однако дело было вовсе не в детском упрямстве, я прекрасно понимал, кто окажется крайним в случае проверки.

Патроны к пулемётам и автоматам Калашникова – не канцелярские скрепки, они стоят дорого, в тех документах, которые мне следовало подписать, речь шла о многих тысячах советских рублей, что по тем временам было огромной суммой. Я буду приписками заниматься, а кто-то наверху на этих ложных цифрах выгадает государственные средства. Ниточка, скорее всего, тянется на склады. Хорошенькое дело! Они рисуют в документах цифры, списывают свои огрехи или, того хуже, наживают дивиденды, воруя народные средства, пущенные на вооружение, а я прикрываю своей подписью их дряблые зады. Нет, участвовать в таких делах я не желал. Чутьё меня никогда не подводило, и криминал я чувствовал кожей за три морские мили. Командиры других дивизионов, видимо, не поняли, в чём суть, ничего такого не увидели и подмахнули документ, а я отказался. С этого момента радость службы улетучилась как дым.

Все мои успехи стали неудачами, а обычные недоразумения, неизбежные на любой службе и в любом деле, превратились в непростительные дисциплинарные проступки. Такого-то числа я пропустил политинформацию, тогда-то вовремя не явился на доклад, в прошлом месяце без уважительной причины отсутствовал на офицерском собрании, а на прошлой неделе нагрубил подчинённому. Формально эти факты можно было интерпретировать как угодно. Кадровика нисколько не интересовало, что на политинформации я не был, потому что находился у зубного врача, на доклад задержался, так как непосредственный начальник вызвал, а подчинённому сделал суровое замечание, поскольку его несуразные привычки обязательно приведут когда-нибудь к порче дорогого оборудования.

Вряд ли было необходимо иметь семь пядей во лбу, чтобы сообразить, куда плывёт дело. Кадровик подводил под неполное служебное соответствие, а следующим этапом планировалось моё увольнение из рядов военно-морского флота. Мало бывших морских офицеров трудится в нашем доблестном народном хозяйстве?

Поразительно, однако, мой непосредственный начальник не мог противостоять явно тенденциозной компании по моей дискредитации. Кадровик продолжал рыть катакомбы под меня и без устали расставлял мины-ловушки, а что бы я ни делал, всё оказывалось не в мою пользу. При этом он постоянно намекал, что я сам во всём виноват. По тому, как у него загорелись глаза, стало понятно, что мне удалось, того, конечно, не желая, привнести необычайное оживление в его безрадостное канцелярское существование, и теперь каждое утро он шагал на работу, как на праздник.

Нервы натянулись до предела, и у меня, в самом деле, начались проблемы с подчинёнными, начальниками и в семье. Видимо, на том и строился незамысловатый психологический расчёт. Теперь кадровик фиксировал вполне очевидные факты, к тому же появились довольно странные ранее не имевшие место поводы для выпивки, причём отказаться было нельзя, – тогда друзья-сослуживцы просто прекращали со мной разговаривать, и нервы, в конце концов, не выдержали.

Я послал в задницу всех махинаторов, карьеристов и интриганов, причудливо смешавшихся в моём воображении в одном флаконе, и накатал рапорт на увольнение по собственному желанию. Начальник отдела кадров пригладил тонкие волосики на лысине, его чёрные усики довольно встопорщились, он посмотрел на меня как удав на кролика, тихонько взял документ и, не произнеся ни слова, бережно положил его в несгораемый шкаф.

Ничего не изменилось. Увольнять меня, оказывается, никто не собирался, а служба с каждым днём всё больше и больше стала напоминать настоящий ад. Дальше так продолжаться не могло, однако что делать, я не знал. Денно и нощно перед глазами проносилась моя жизнь, вспоминались разные острые эпизоды, иногда всплывало встревоженное лицо отца. Интересно, а как он поступил бы на моём месте?

Я стал вскакивать с постели по ночам, пугая жену, и вдруг в одно такое кошмарное раннее утро мне привиделся сон, который в действительности был воспоминанием. Я снова увидел себя на пляже рядом с неистово бушующим морем, отец держит меня на руках, и я словно с небес слышу его голос.

– Стихия любит, когда с ней разговаривают, Саша.

Очнувшись в холодном липком поту, заснуть я больше не смог, и в тот же день двинулся в отдел кадров к моему мучителю. Усевшись прямо перед ним, я стал рассказывать свою биографию, однако так, чтобы он понял, почему я стал морским офицером.

История моего отца, фронтового разведчика, прошедшего всю Великую отечественную войну с самого первого дня и не получившего ни одной царапины, даже контузии не было, а когда хоронили, люди, которые несли его боевые награды, выстроились в длинную колонну, кадровика, кажется, нисколько не впечатлила. Роль сыграл совершенно неожиданный момент.

Я вспомнил, как мы с товарищем детства спасли из Аджимушкайских катакомб девочку, при этом наши мальчишки-проводники погибли от взрыва коварной фашисткой мины-ловушки, и вдруг на глазах моего неприступного слушателя выступили мутные слёзы. Оказалось, что ему вовсе не пацанов жалко, – просто его дядька, которого очень любила его мама, был пограничником и погиб в сорок втором году в этих каменоломнях.

Наш поначалу сухой, строгий и достаточно официальный разговор, начатый в кабинете, закончился тёплой и задушевной беседой у него на кухне за рюмкой чаю. Загадочная улыбка вдруг тронула его сиреневые губы.