Писатели и стукачи

Златые дни ответствовали так:

«Мы не могли не удалиться,

Раз здесь у вас такой бардак

И вообще черт знает что творится!»

На мой взгляд, здесь даже при большом желании нельзя обнаружить повод для ареста – слишком уж всё иносказательно, не к чему придраться.

Высказывалось мнение, что Эрдман попал в опалу из-за «Самоубийцы», что не вполне логично – трудно поверить, что ОГПУ потребовалось пять лет, чтобы понять антисоветский смысл этой запрещённой пьесы. Вообще, версий о причине ареста было выдвинуто немало. Почти все утверждения сводились к выступлению Качалова на том самом приёме, однако не было единства в том, какая басня вызвала гнев Сталина. Вот мнение Натальи Чидсон, одной из жён Николая Эрдмана:

«Поводом для ссылки послужила, как говорили, басня Николая Робертовича (http://www.pahra.ru/chosen-people/erdman/basni.htm), которую прочел Качалов на одном из приемов. Басня называлась "Колыбельная". Вот ее текст…»

Текст я не привожу, поскольку не обнаружил в нём ничего крамольного. Литературовед Миливое Йованович честно признаёт: «До сих пор неизвестно, за какие именно басни, читанные Качаловым в присутствии Сталина в 1933 году, Эрдман репрессирован». А вот предположение, будто поводом для ареста стала пьеса «Заседание о смехе», показалось ему нелогичным.

Наконец, есть версия Антонины Пирожковой, жены Исаака Бабеля:

«Считалось, что посадили его за басню, финал которой был таким:

Мораль сей басни всем понятна:

Не всем грузинам жить приятно.

Целиком басни я не читала, а, когда много лет спустя в своих воспоминаниях о Бабеле упомянула эти строки, Эрдман отрекся, заявив, что это не его стихи».

Версию, будто Эрдмана арестовали за те басни, которые в сентябре читал Качалов, поддерживала и Надежда Мандельштам. Однако ещё за два месяца до того злосчастного приёма председатель ОГПУ Ягода направил Сталину письмо с предложением о наказании зарвавшихся авторов:

«Направляю Вам некоторые из неопубликованных сатирических басен, на наш взгляд, контрреволюционного содержания, являющихся коллективным творчеством московских драматургов Эрдмана. Масса и Вольпина… Полагаю, что указанных литераторов следовало бы или арестовать, или выслать за пределы Москвы в разные пункты».

В приложении к письму для наглядности были приведены те самые басни. Вот, к примеру, финал басни «Об очковтирательстве»:

Кричат: «Ура!»

Кричат: «Пора!»

А не выходит ни хера.

И ещё две наиболее выразительные басни. Одна из них написана по мотивам всем известной басни Ивана Андреевича Крылова «Ворона и сыр»:

Вороне где-то Бог послал кусочек сыру.

Читатель скажет: Бога нет!

Читатель, милый, ты придира!

Да, Бога нет. Но нет и сыра.

А вот и «Диалектический осёл»:

Мы пишем не для похвалы,

А для внушения морали.

В лесу однажды все ослы

Вдруг диалектиками стали.

Но так как страшный произвол

Царит сейчас во всей вселенной,

Диалектический осел

Глуп так же, как обыкновенный.

Судя по всему, сентябрьское выступление Качалова сыграло свою роль – Сталин дал указание пресечь распространение «хулиганских» басен.

В октябре заместитель председателя ОГПУ Агранов доложил вождю, что арестованные Эрдман и Масс «подтвердили, что они являются авторами и распространителями обнаруженных у них контрреволюционных произведений». Эрдмана выслали на три года в Енисейск Восточно-Сибирского края, а Масса отправили в Тобольск.

Арест и ссылку Эрдман очень тяжело переживал. Говорят, что именно после допроса на Лубянке он начал заикаться. Да и затворничество в захолустном Енисейске после роскошной жизни в столице казалось ему последним кругом ада. Вместо работы над сценариями к популярным фильмам приходилось сочинять пьески для местного театра. Только стараниями Степановой удалось перевести Эрдмана в более цивилизованный город Томск. Но и по окончании ссылки ему не разрешали поселиться ближе ста километров от Москвы. В это время и Булгаков пытался хлопотать за Эрдмана, однако его письмо Сталину осталось без ответа.

А вот ещё одна гримаса судьбы. В предвоенные годы Эрдману пришлось писать тексты для ансамбля НКВД, созданного Берией по примеру Краснознамённого ансамбля Александрова – чужая слава главному чекисту спать спокойно не давала. А уже во время войны Эрдмана зачислили в штат, и поневоле пришлось надеть форму с голубым околышем. По этому поводу он даже находил в себе силы пошутить. Как-то, стоя перед зеркалом в этом одеянии, вдруг заявил: «Кажется, за мной пришли».

После окончания войны жизнь постепенно наладилась. Эрдман стал соавтором сценария к фильмы «Смелые люди», получил за это Сталинскую премию, а вместе с ней и «чистый» паспорт с правом проживания в Москве. Но оставалась ещё одна нерешённая проблема – страх.

Наталья Чидсон так вспоминала о жизни в это время:

«Вскоре после войны, в 1946 г., Большой театр стал строить дом для артистов. К моему великому счастью, я попала в это строительство, правда, с большими трудностями. Дом построили в 1950 году, и мы въехали в трехкомнатную квартиру на улице Горького. Счастью нашему не было предела. Правда квартира была не обставлена, денег у нас на покупку мебели не было, все деньги ушли на строительство кооперативного дома… Оформление ордера требовало, как говорили в этом учреждении, "оформления отношений". Надо было идти прописываться. Николай Робертович сказал: "Как хочешь, но я в милицию не пойду". Я взяла паспорта и пошла на трясущихся ногах прописываться. Паспорта взяли и прописали. У Николая Робертовича с 1951 года уже был "чистый" паспорт. Но вечный страх остался…»

Стоит ли говорить, что ночные визиты подвыпивших актёров Бориса Ливанова и Алексея Дикого вызывали панику в семействе Николая Эрдмана. Ради сохранения здоровья мужа Наталья Чидсон потребовала от его друзей это прекратить.

Считается, что с середины 30-х годов Эрдман «ничего серьёзного» не написал – ни одной сатирической пьесы. Впрочем, была вроде бы одна попытка – речь о незавершённой пьесе «Гипнотизёр». Наталья Чидсон так описывала сюжет, навеянный гоголевским «Ревизором»: «В провинциальный город приезжает гипнотизер и во время сеанса гипноза всех заставляет говорить правду, и тут-тo все самое интересное и начинается, так как говорят правду руководящие работники».

Жаль, что дописать пьесу Эрдману не удалось – время было ещё неподходящее, да и страх перед новой встречей со следователем из КГБ, судя по всему, засел в его мозгу навечно. Всё творчество Эрдмана в последние годы сводилось в написанию сценариев для мультяшек. Ещё одна отрада – сотрудничество с Театром на Таганке, но и там не обходилось без проблем, по счастью, только творческого плана.

Эрдману повезло в разгар репрессий, когда повторно были арестован Осип Мандельштам, Николай Клюев и Лев Гумилёв. Его спасло лишь то, что под давлением обстоятельств он убил в себе сатирика. В своей судьбе он и сам в какой-то мере виноват – ничем не оправданная вера в безнаказанность привела его к печальному финалу. Ну вот зачем ему понадобилось писать эти сатирические басни? Талантливый поэт, которого хвалили когда-то Маяковский и Есенин, зачем-то написал «Мандат». Неужто он надеялся что-то изменить в стране своей сатирой? Или хотел просто отомстить тем, кто помешал ему осуществить сокровенные надежды. Увы, для Эрдмана, для Бабеля и для Пильняка, не говоря уже о Булгакове, это была чужая революция, чужая власть.

Глава 14. Мандельштам против рябого чёрта

В начале 1930 года Осип Мандельштам в открытом письме подверг резкой критике Федерацию объединений советских писателей:

«Я заявляю в лицо Федерации Советских писателей, что она запятнала себя гнуснейшим преследованием писателя, использовав для этой цели неслыханные средства, прибегла к обману и подтасовкам, замалчивала факты, фабриковала заведомо липовые документы, пользовалась услугами лжесвидетелей… Писательская общественность, допуская превращение своих органов в застенок, где безнаказанно шельмуют работу и честь писателя, становится тем самым реальной угрозой для каждого писателя… Между тем со мной, например, поступили как с проституткой, долгие годы гулявшей по желтому билету и наконец-то пойманной за дебош… Разбойное нападение среди бела дня на страницах "Литгазеты" – обвинительный акт… Федерация прибегает к бесчестнейшему трюку, подменивая уголовные обвинения литературной критикой по Горнфельду».

Столь гневная реакция поэта на обвинения требует пояснений. История эта началась ещё в 1927 году, когда издательство «Земля и фабрика» решило издать роман Шарля де Костера «Тиль Уленшпигель». Мандельштаму было предложено сделать литературную обработку двух ранее выполненных переводов, авторами которых были Аркадий Горнфельд и Василий Карякин. Впрочем, не исключено, что использовать чужие переводы решил сам Мандельштам – на это счёт нет однозначных сведений. Через год книга вышла в свет, однако на титульном листе в качестве переводчика значилось имя Мандельштама, а Горнфельд и Карякин оказались как бы ни при чём. Естественно, что оба они не получили ни копейки, а весь гонорар достался Осипу Эмильевичу. Тут-то и началось – Горнфельд в газетной заметке, напечатанной «Красной звездой», обвинил Мандельштама в краже литературного материала, но, что самое обидное, назвал результат его труда, выразившегося в «механическом соединении двух разных переводов» – «мешаниной, негодной для передачи большого и своеобразного писателя».

Надо сказать, что Мандельштам в это время находился в тяжёлом материальном положении. В недавнее время популярный поэт, теперь он добывал средства на пропитание семье литературной обработкой переводов. О разразившемся скандале с «Уленшпигелем» Мандельштам узнал, находясь на отдыхе в Крыму, и тут же послал Горнфельду телеграмму с извинениями, согласившись поделиться гонораром. Горнфельд расценил это предложение как плату за молчание, но оскорблён был по большей части тем, что Мандельштам пренебрёг значительной частью его перевода, отдав предпочтение карякинскому варианту. Именно этой обидой можно объяснить следующие эпитеты, навешенные Горнфельдом на оппонента: талантливый, но беспутный человечек, свинья и мелкий жулик.

Мандельштам не отрицал своей вины, однако посчитал необходимым дать ответ на оскорбления: