Писатели и стукачи

И не знаю я, как для кого, –

Для меня будет памятным долго

Иронический голос его.

Он носил в себе тайну – обиду,

Но с подчеркнуто гордой судьбой

Никому этой тайны не выдал,

А пронес до могилы с собой.

Так в чём же заключалась эта тайна? Возможно, ответ найдём в воспоминаниях выпускника Литинститута, израильского писателя Давида Маркиша:

«Жизнь Коваленкова сложилась удивительным образом: на склоне лет он пришел к выводу, что муравьи прилетели к нам с другой планеты, что они – истинные носители разума и знаний; он и книгу об этом написал. Партийные идеологи были неприятно удивлены аполитичностью взглядов известного литератора: на территории СССР даже птицам небесным должно было быть ясно, что единственным носителем разума и мирового прогресса является советский человек, а никакой не муравей. И обстоятельные разъяснения Коваленкова воспринимались слушателями недоверчиво, а то и с опаской. Дискуссия затягивалась, каждая из двух сторон стояла на своем; компромисс, действительно, тут был невозможен. Закончилось всё этот так, как и должно было закончиться: Коваленков умер, совершенно уверенный в своей правоте».

Не сомневался Коваленков и в том, что пишет очень хорошие стихи, однако и тут его ждало разочарование. В 1932 году стихотворный сборник под названием «Зелёный берег» был отдан на рецензию Осипу Мандельштаму. И вот какой отзыв маститый поэт написал в издательство:

«Несомненное лирическое дарование Коваленкова глохнет от засилия литературщины, то есть "условно-молодежного" лирического жанра. Поэт очень плохо слышит себя самого, но зато буквально оглушен ученической газетно-журнальной лирикой. Любопытно, что его нельзя назвать ни учеником Пастернака, ни Гумилева, ни Асеева, ни даже Багрицкого: он ученик их безответственных оборотней, тех профессиональных путаников и поставщиков неопределенной, подлаживающейся, уродливой сдельщины».

Несмотря на имеющиеся в стихах Коваленкова «начатки подлинной молодой советской лирики», Мандельштам предложил категорически отвергнуть этот сборник, дать автору «хорошего консультанта» и перенести издание на год вперёд.

Даже для начинающего поэта предложение приставить к нему консультанта было непереносимым унижением. Будь он физиком или математиком, не посмел бы отказаться, однако стихи возникают в глубине души! Так можно ли позволять кому-то в ней копаться? Понятно, что Коваленков затаил обиду.

Ответа ждать пришлось довольно долго. Уже скончался в лагерном пересыльном пункте Осип Мандельштам, уже закончилась война, и только в 1957 году в журнале «Знамя» появилась статья Коваленкова под названием «Письмо старому другу». Вот фрагмент из этой статьи:

«Мне довелось неоднократно встречаться с Мандельштамом. Он рецензировал мою первую книгу. Запомнились не только его желчные вздохи о невозможности реставрировать на буржуазный лад принципы античного искусства: "Греки сбондили Елену по волнам, ну, а мне соленой пеной по губам…" – но и попытки найти контакт с современностью, эстетизировать то, что для нас было самой жизнью, а для него – объектом для самонаблюдения…»

Здесь, по большому счёту, ничего особенного – любой литератор имеет право высказаться о творчестве покойного поэта, даже может дать политическую оценку его произведениям. Однако, по мнению вдовы Мандельштама, некоторые фразы в статье можно было квалифицировать как призыв к избиению поэта. Вот что написал Александр Коваленков:

«Мандельштам был одним из крупнейших представителей этого направления. Предметность, отточенность его стихов была соблазнительным противодействием абстрактному пафосу, которым грешили многие поэты тех лет. Но за каждой строкой этого оказавшего настолько заметное влияние на литературные течения начала тридцатых годов поэта, что даже появился термин "мандельштамп", стоял призрак буржуазной цивилизации Запада. Сергей Есенин однажды даже пытался бить Мандельштама. И было за что. Ведь это он написал…»

Далее была приведена слегка искажённая цитата из стихотворения Мандельштама, написанного в 1931 году и посвящённого ностальгическим воспоминаниям о старом Петербурге, о Париже, об Испании. Отношение Коваленкова к этим стихам понятно: как можно было не упомянуть в них, хотя бы мимоходом, советскую власть и руководящую роль КПСС?

Вдова Мандельштама была возмущена содержанием статьи. Это был трудный год для Надежды Яковлевны – пришлось решать квартирные дела. Речь шла о новом жилье, где бы она могла спокойно жить вместе с Анной Ахматовой, со своей подругой, причём поэтесса не должна была потерять свою квартиру в Ленинграде. В дело были вовлечены и Союз писателей, и даже Совмин РСФСР. Так что статья, унижающая достоинство Осипа Мандельштама, была совсем некстати. Пришлось написать жалобу в Союз писателей СССР:

«Некий Коваленков в № 7 журнала "Знамя" позволил себе непристойный выпад против покойного О. Мандельштама. Коваленков пишет: "Есенин пытался даже бить Мандельштама – и было за что". Далее Коваленков приводит искаженную цитату из стихотворения О. Мандельштама, написанного в 1931 г., считая, что этим он разоблачает буржуазный характер поэзии Мандельштама и тем самым обосновывает свой призыв к кулачной расправе. Этот призыв достаточно характеризует автора статьи, судя по статье, оскорбленного лет тридцать назад отрицательной рецензией Мандельштама на его книгу».

Как видим, месть Коваленкова достигла цели. Оказывается, отомстить можно и покойнику. Вряд ли он перевернётся от этого в гробу, однако важно заявить городу и миру, что поэт поэту обиды не прощает. Надежда Яковлевна была так расстроена журнальной статьёй, что потребовала снять с должности ответственного редактора этого издания, который «пропагандирует насилие и хулиганство как методы литературной борьбы», и в дополнение к этому предложила обсудить вопрос об исключении Коваленкова из Союза писателей. В опровержение злостной клеветы было заявлено:

«Прибавлю, что за всю мою жизнь с Мандельштамом (с 1921 по 1938 г.) никаких столкновений между Мандельштамом и Есениным не было, тем более что Мандельштам не посещал кабаков, где литературные споры могут принимать формы, рекомендуемые журналом "Знамя"».

Судя по всему, это конфликт замяли. К счастью, времена были уже не те, чтобы наказывать всего лишь за искажение цитаты. Что же касается попытки Есенина отметелить Мандельштама, то в этой истории стоит разобраться.

Кое-что поможет прояснить отрывок из книги Станислава Куняева «Сергей Есенин»:

«К Мандельштаму он относился, как к человеку чуждой литературной группы, и свое превосходство над ним всякий раз спешил продемонстрировать при немногочисленных личных встречах. Он мог, увидев Мандельштама за столиком какого-либо литературного кафе, подойти к нему и со спокойной ухмылкой произнести:

– А вы, Осип Эмильевич, пишете пла-а-а-хие стихи!

В другой раз, проходя мимо, мог издевательски бросить через плечо:

– Вы плохой поэт! Вы плохо владеете формой! У вас глагольные рифмы!

И прежде чем покрасневший от гнева Мандельштам успевал что-либо ответить, Есенин уже исчезал. Он любил подобным образом задирать поэтов, но делал это, поистине "резвяся и играя", не придавая в иных случаях своим репликам серьезного значения. В другой раз мог сказать: "Если судить по большому счету – чьи стихи действительно прекрасны, так это стихи Мандельштама. А то… То было как бы в сшибке поэтических школ…"»

Конечно, дружбой это не назовёшь, но и вражды на самом деле не было, то есть вряд ли у Есенина могла появиться серьёзная причина, что мутузить Мандельштама. Скорее уж разгневанный есенинской насмешкой Осип мог отомстить Сергею.

Но вот ещё один факт, опровергающий клевету Коваленкова на Мандельштама. Прочитав статью Коваленкова в журнале, Надежда Мандельштам писала Анне Ахматовой:

«Отношения были странные, но дружественные. Осмеркину Есенин говорил, что он "этого жида любит"; встретили мы его чуть ли не накануне самоубийства, он звал в трактир, и Ося долго каялся, что не пошел…»

По-видимому, Мандельштам и впрямь не любил ходить по кабакам, ограничиваясь посещением более приличных заведений вроде литературно-артистического кабаре «Бродячая собака». Однако следует признать, что это вовсе не исключает возможности пьяной ссоры. Ни что человеческое не чуждо было молодым поэтам. В автобиографическом очерке «Люди и положения» Борис Пастернак так вспоминал о своих взаимоотношениях с коллегами по перу в годы, предшествовавшие первой мировой войне:

«Хотя с Маяковским мы были на "вы", а с Есениным на "ты", мои встречи с последним были еще реже. Их можно пересчитать по пальцам, и они всегда кончались неистовствами. То, обливаясь слезами, мы клялись друг другу в верности, то завязывали драки до крови, и нас силою разнимали и растаскивали посторонние».

Станислав Куняев в своей книге пишет, что Есенин стихов Пастернака «на дух не выносил». Поэтому разговор на повышенных тонах нередко завершался дракой: «Пикировка закончилась рукопашной схваткой, и драка эта между поэтами была отнюдь не последней, причем Пастернак в подобных ситуациях был далек от «джентльменства», подчас атакуя Есенина в компании трех-четырех человек». О том же вспоминала и дочь главного редактора журнала «Красная новь» Александра Константиновича Воронского:

«Знаю историю о том, как Есенин и Пастернак подрались в кабинете у А. К. в редакции «Красной нови». А. К. бросился их разнимать, что было, вероятно, не очень эффективно, так как роста А. К. был небольшого, ниже среднего».

Рассказ о ещё более странной истории приписывают поэту Всеволоду Рождественскому. Будто бы он видел, как Пастернак и ещё двое, один их которых был Осип Мандельштам, избивали Есенина. Случилось это незадолго до самоубийства поэта. Верится с трудом, однако эта история не противоречит признаниям Бориса Пастернака. Если и впрямь Осип Эмильевич избивал Есенина, то будет вполне логичным допустить, что и Есенин мог хотя бы попытаться ударить Мандельштама – об этом и писал Коваленков в той статье, которая вызвала возмущение вдовы знаменитого поэта.

Что ж, остаётся подвести итог противостоянию Коваленкова и Мандельштама. Отвергнув ничем не обоснованную гипотезу о разумных муравьях, вынужден признать, что в своей статье о Мандельштаме Коваленков оказался недалёк от истины.

Глава 12. Соль в супе

В конце сороковых годов, когда в СССР началась борьба с космополитизмом, в Союзе писателей состоялось «обсуждение литературной деятельности "беспартийного" писателя Ильи Григорьевича Эренбурга». Выступавшие клеймили позором автора романа «Буря», в котором «он похоронил не только основного героя… но лишил жизни всех русских людей – положительных героев». Кое-кто требовал исключения писателя из СП. Особенно яростно и непримиримо выступил Михаил Шолохов:

«Эренбург – еврей! По духу ему чужд русский народ, ему абсолютно безразличны его чаяния и надежды. Он не любит и никогда не любил Россию. Тлетворный, погрязший в блевотине Запад ему ближе. Я считаю, что Эренбурга неоправданно хвалят за публицистику военных лет. Сорняки и лопухи в прямом смысле этого слова не нужны боевой, советской литературе».

В отличие от оппонентов, Эренбург в своём ответном слове был удивительно спокоен:

«Вы только что с беззастенчивой резкостью, на которую способны злые и очень завистливые люди, осудили на смерть не только мой роман "Буря", но сделали попытку смешать с золой все мое творчество… Позвольте мне привести несколько читательских отзывов. Я говорю о них не для того, чтобы вымолить у вас прощение, а для того, чтобы научить вас не кидать в человеческие лица комья грязи».

Далее Эренбург цитирует несколько писем читателей, которые выражают благодарность за хорошую книгу, а в заключение он озвучил ещё одно послание:

«Дорогой Илья Григорьевич! Только что прочитал Вашу чудесную "Бурю". Спасибо Вам за нее. С уважением И. Сталин».

Нетрудно предугадать, как собравшихся на «линчевание» отреагировали на последние слова, сказанные Эренбургом. Но тут надо бы пояснить, что ещё до описанных событий, после того, как на публикацию его произведений был наложен запрет, Илья Эренбург пишет Сталину:

«Дорогой Иосиф Виссарионович, исключительные обстоятельства принуждают меня обратиться к Вам. С февраля месяца все газеты и журналы оказались для меня закрытыми… Никакого объяснения мне не дали. Таким образом, я лишен возможности вести ту работу, которую вел, не могу бороться против американского империализма, не могу служить Родине… В учебных заведениях… объявляют на лекциях студентам, что я больше не существую как писатель… Только острота положения и невозможность найти выход заставляют меня беспокоить Вас, прошу мне это простить. С глубоким уважением, Илья Эренбург».

Ответом на эту мольбу о помощи и явилась записка Сталина, с помощью которой Эренбург заткнул рот своим хулителям. А через год ставший уже дважды лауреатом Сталинской премии писатель обращается к вождю с новой просьбой – позволить ему выехать на пару месяцев в Европу для сбора материала к продолжению той самой «Бури». В письме есть интересная приписка: «Я не могу закончить это письмо, не высказав Вам того, о чем мы все сейчас думаем: не пожелав Вам, дорогой Иосиф Виссарионович, здоровья и счастья». Не знаю, съездил ли Эренбург в Европу, но продолжение «Бури» написал – это был роман «Девятый вал».

С таким защитником Эренбургу были не страшны никакие кляузы, наветы и доносы. Что удивительно, благосклонность всемогущего вождя он заслужил всего через несколько лет после того, как покинул «Совдепию», так и не признав власть большевиков. Вот как писатель-эмигрант Василий Яновский, знавший Эренбурга по Парижу 20-30-х годов, описывал его деятельность в те годы: «В продолжение десятилетия обманывал и соблазнял французских интеллектуалов, рассказывая им про сталинский рай, хотя сам валялся в истерике, когда его вызывали на очередную побывку в Москву».

Надо бы разобраться в том, как сам Эренбург объяснял довольно странные повороты в своём мировоззрении, какое обоснование дал своей идеологической позиции, как представлял себе роль еврейского писателя в мировой культуре. Сначала обратимся к эссе «Портрет еврея» – его автор Борис Парамонов хорошо известен слушателям «Радио Свобода»: