Писатели и стукачи

Если речь заходит о конкретном обвинении, это уже похоже на донос. То ли Дмитрий обвиняет Ольгу в клевете, то ли Ольга сигнализирует общественности о неблаговидном поступке известного писателя. В подобных обстоятельствах дело может дойти и до рукоприкладства – достаточно припомнить реакцию Осипа Мандельштама на решение третейского суда по жалобе поэта на своего соседа по писательскому дому. Суд жалобу не удовлетворил, и Мандельштам был вынужден смириться, но затаил обиду на председательствующего, обязанности которого исполнял Алексей Толстой. Потребовалось два года, чтобы представился подходящий случай, и Мандельштам закатил графу звонкую пощёчину. Впрочем, свидетели упорно утверждают, что поэт лишь погладил Толстого по щеке. Восемьдесят лет назад поводом стал житейский спор, а тут речь и вовсе об исследовании, на которое потрачено два года жизни. И всё же хотелось бы надеяться, что общими усилиями будет найден взаимоприемлемый выход из неловкой ситуации.

Насколько я могу понять, предложение Быкова сводится к тому, что Ольге Розенблюм надо бы проштудировать восьмисотстраничный труд с карандашом в руке, выявить явные или неявные заимствования, а после этого засвидетельствовать их у нотариуса. Только тогда возможен предметный разговор. Могла ли предположить бедная женщина, в какой ужасный переплёт она попала? Ведь ей теперь придётся в своей книге ссылаться на собственные результаты, как на опубликованные Быковым. Абсурд! Приходится популярно объяснять ситуацию маститому писателю, не сведущему в вопросах интеллектуальных прав:

«Мне нужно теперь через каждые несколько строчек ссылаться на Быкова, даже говоря о том, что я сама уже когда-то писала в диссертации. Мне не нужно этого делать в двух случаях – если Вы сами обозначили, что читали мой текст (именно для этого – "дисс.") или если я в каком-то публичном пространстве обозначила, что Вы его читали. Поскольку скандалов и публикаций категорически не хочу и больше эту тему надеюсь не поднимать, я решила, что высказывания в ЖЖ мне будет достаточно».

Однако Быков упорно настаивает на своей правоте, словно бы не видя разницы между авторефератом и самой диссертацией. Да это и понятно – человек он пишущий, но к научному сообществу никогда не принадлежал.

Попробую пояснить, в чём суть этого дела. Я не один десяток лет занимался фундаментальной и прикладной наукой, поэтому не понаслышке знаю, как пишутся научные статьи и монографии. Тут крайне важен такой критерий, как научная новизна. Если бы я в своей диссертации сослался на аналогичную работу, причём по той же очень узкой теме, то был бы обязан показать, чем мой научный труд отличается от того, что сделано моим коллегой. Именно так должен был поступить и Быков, если бы упомянул в списке использованной литературы диссертацию Ольги Розенблюм. Но вот беда, списка использованной литературы нет, и Быков утверждает, будто бы в серии ЖЗЛ так не принято. Некто там же, в интернете, опровергает Быкова, но тот мнение оппонента игнорирует, и я могу Дмитрия Львовича понять – подобный список может делать честь автору научного труда, однако никак не способствует росту популярности писателя. Причина в том, что в этом случае ценность его книги, как монографии, была бы в значительной мере поколеблена, и всё потому, что он вынужден был бы признаться в том, что целый ряд фактов в той или иной степени заимствовал. Подобная «зависимость» от чужого фундаментального труда крайне неприятна, тем более что влияет на самое главное – на авторитет Быкова-первооткрывателя и рейтинг продаж написанной им книги. Совсем другое дело, если автор ссылается на автореферат. Тоненькая брошюрка никак не может стать объектом для заимствования – там только перечислены некоторые факты, да содержатся кое-какие выводы. Так что лукавство Быкова, вольное или невольное, имело под собой вполне разумную основу.

Здесь есть ещё один момент, поскольку всё гораздо хуже, чем может показать вам вначале. Если биограф знал, что его коллега тоже пишет книгу о Булате Окуджаве, он не имел морального права просить у неё оригинальные материалы. Нужно было дождаться выхода книги Ольги Розенблюм, а вот уже затем с чистой совестью, даже без намёка на скандал использовать её наработки с соответствующими ссылками. Опять же не знаю, как принято у литераторов, но в науке использовать материалы чужого незавершённого открытия – это не то что моветон, это категорически недопустимо!

К счастью, Ольга с Дмитрием Львовичем решили не выносить сор из избы, ограничившись дискуссией на страницах интернета и в своём сообществе филологов и литераторов. Ну а читатель всё, что положено ему, охотно проглотил – читателю «до лампочки» все эти тонкости, связанные с установлением приоритетов.

Однако это ещё не конец истории. Узнав о претензиях Ольги Розенблюм к Быкову, решил выразить своё «фэ» и Марат Гизатулин, правда, сделал это в весьма своеобразной форме. Вот что он написал Быкову:

«Мне Ваша книга нравится (особенно те места, где Вы почти дословно пересказываете написанное мной, например, глава «Шамордино»). И, в отличие от Ольги Розенблюм, я совсем не в обиде, что меня Вы при этом не упоминаете, а в тех нескольких местах, где упоминаете, это звучит с неким, не то, чтобы негативным, но с таким, опровергательным, что ли, оттенком. Я понимаю – так надо».

Возможно, надо. А может быть, не надо. На мой взгляд, про Окуджаву вообще не стоило писать. Жизнь его не столь богата событиями, как у Бориса Пастернака. Да и к тому же всё, что нужно, Булат Шалвович о себе сам рассказал – своими песнями, прозой и стихами.

Что же касается толстых биографий, то, как мы убедились на описанном примере, такая форма творчества чревата обвинениями в плагиате. Вот думает писатель, что излагает на бумаге или в ноутбуке собственные откровения, ан глядь – оказывается, что, не желая сам того, какие-то мысли, или факты, или даже выводы у кого-то позаимствовал. Он и не собирался это красть, да просто заработался, увлёкся, собирая и анализируя материалы. И где там разберёшь, где своё, а где чужое? Особенно если работа над книгой продолжается годами. Не берусь советовать маститым литераторам, однако сам предпочитаю уложиться в два-три месяца – конечно, если материал это позволяет. При этом не стесняюсь цитировать самых разных авторов, даже на диссертации ссылаюсь, иначе хлопот не уберёшься – кляузы, претензии могут вконец испортить жизнь. И даже приличный гонорар при этом не спасает.

Глава 17. О чувстве юмора

До сих многие поклонники юмористического жанра восторгаются рассказами Михаила Зощенко, в которых он высмеивал нравы советских обывателей. Увы, самому писателю временами было не до смеха, хотя по своей популярности в 20-е и 30-е годы он превзошёл многих своих менее удачливых коллег. Его рассказ «История одной перековки» даже вошёл в книгу «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства» – чести посетить это строительство и написать о его создателях, о методах перевоспитания преступников под бдительным оком ОГПУ удостоились всего лишь тридцать шесть писателей во главе с Максимом Горьким. Рассказ Зощенко, посвящённый обстоятельствам «перековки» бывшего жулика по фамилии Роттенберг, заканчивался такими словами:

«Я делаю вывод: Роттенберг благодаря правильному воспитанию изменил свою психику и перевоспитал своё сознание и при этом, конечно, учёл изменения в нашей жизни. И в этом я так же уверен, как в самом себе. Иначе я – мечтатель, наивный человек и простофиля. Вот грехи, которых у меня не было за всю мою жизнь. Вот за новую жизнь этого человека я бы поручился. Но я оговорюсь: я бы поручился только при наших, некапиталистических условиях. Я ещё раз желаю успеха Роттенбергу, и мне хочется ему сказать его же словами: вашему преступному миру приходит крах».

Михаил Михайлович был потомком переселенцев из Европы. Его прапрадед перебрался на Украину в конце XVIII века, был он по профессии архитектором, зодчим. Отсюда и вновь обретённая им фамилия – Зодченко, перешедшая постепенно в Зощенко. Фамилия необычная, да и судьба писателя сложилась так, что даже не знаешь, завидовать ему или огорчаться, узнав о превратностях судьбы известного сатирика.

В середине тридцатых годов Зощенко был причислен к литературным генералам со всем, что к этому прилагалось. Даже его квартира в писательском доме на канале Грибоедова состояла из пяти комнат, в то время как не столь знаменитому Юрию Герману выделили всего лишь три комнаты с кухонькой без окон. Самое время радоваться жизни и писать, писать. Книги его издавались большими тиражами, он объездил полстраны, выступая с чтением своих рассказов в битком забитых людьми концертных залах и домах культуры. В начале 1939 года Зощенко был награждён орденом Трудового Красного Знамени. Но мало кому было известно, что, начиная с 1938 года, известный юморист пишет повесть, которая ни на что не похожа, если иметь в виду всё написанное им ранее. Хотя с рассказом о заключённом Роттенберге есть что-то общее – здесь тоже речь идёт об «изменении психики и перевоспитании сознания».

Повесть «Перед заходом солнца» была опубликована в 1943 году. Вот несколько отрывков из этой исповеди:

«Вкратце – это книга о том, как я избавился от многих ненужных огорчений и стал счастливым. Я сделал, в сущности, простую вещь: я убрал то, что мне мешало, – неверные условные рефлексы, ошибочно возникшие в моем сознании. Я уничтожил ложную связь между ними. Я стремился к людям, меня радовала жизнь, я искал друзей, любви, счастливых встреч… Но я ни в чем этом не находил себе утешения… Я был несчастен, не зная почему… мне было восемнадцать лет. Я хотел умереть, так как не видел иного исхода… Я пробовал менять города и профессии. Я хотел убежать от этой моей ужасной тоски. Я чувствовал, что она меня погубит… За три года я переменил двенадцать городов и десять профессий. Два раза в год я стал выезжать на курорты – в Ялту, в Кисловодск, в Сочи и в другие благословенные места… Однако лечение успеха не имело. И даже вскоре дошло до того, что знакомые перестали узнавать меня на улице. Я безумно похудел. Я был как скелет, обтянутый кожей. Я был молодым писателем. Мне было всего двадцать семь лет… Может быть, все-таки (снова подумал я) это та мировая скорбь, которой подвержены великие люди в силу их высокого сознания? Тут я подумал о своих рассказах, которые заставляли людей смеяться. Я подумал о смехе, который был в моих книгах, но которого не было в моем сердце».

Всё это очень странно – народ напрягает силы, чтобы противостоять врагу, а в это время известный юморист копается в своём сознании, пытаясь объяснить, что с ним произошло и почему ему вдруг стало не до смеха.

В чём же причины, которые привели Зощенко к такому состоянию? Как пишет в своей книге психолог и литературовед Александр Эткинд, ответ на этот вопрос попытался дать ленинградский врач Марголис в заключении о болезни Зощенко, которое составил ещё в 1937 году:

«Кастрационный комплекс дополнен рядом ценных фактов из раннего детства больного. Больной сообщает о стойком аффекте страха, пережитом им во время хирургической операции по поводу незначительного заболевания вблизи гениталий. Это переживание было густо забыто (амнезия) и покрыто слоем менее ценных аффектов… Больной честно ищет в фактах прошлого остов своего страдания. Сопротивление часто мешает (ему) все узнать и все увидеть. Размеры сопротивления часто непонятны больному. Кастрация, произведя обеднение libidо, лишила всю личность известного могущества, и это мешает ринуться в атаку на последние твердыни невроза… Вечный фетиш большого бюста женщины, так влекущий и так мучающий больного, указывает путь к комплексу Эдипа и только к нему».

Похоже, врач оказался яростным поклонником Зигмунда Фрейда, я же со своей стороны могу предположить, что на психическом здоровье Зощенко сказался разлад в его семье. Отец Михаила Михайловича работал в мозаичной мастерской Императорской Академии художеств. Его трудами создан мозаичный плафон на фасаде Суворовского музея, изображающий «Отъезд Суворова из села Кончанского». В числе его творений Царские врата в Исаакиевском соборе, пророк Даниил в том же соборе и многие другие мозаичные работы. Проблема в том, что, как и многие художники, Михаил Иванович предпочитал богемный образ жизни, а мать – «всего лишь» дочь галантерейщика, в юности увлекавшаяся сочинением коротеньких рассказов. Дома нередко возникали ссоры, поскольку Михаил Иванович, случалось, уходил из дома в загул на несколько дней – нетрудно предположить, что вызвано это было его интимными связями на стороне. Могла повлиять на юного Мишу и внезапная смерть отца от инфаркта в возрасте чуть больше пятидесяти лет, и вслед за тем – резкое изменение в материальном положении. Семья, в которой было семеро детей, «осталась без всяких средств существования», как писали тогда петербургские газеты.

По-видимому, лишь смех, юмор и сатира помогли Михаилу Михайловичу в какой-то степени излечиться от болезни. Но кто же мог предположить, что язвительные шутки Зощенко кому-то не понравятся? А началось всё с отзыва на повесть «Перед восходом солнца»:

«Тряпичником бродит Зощенко по человеческим помойкам, выискивая что похуже. В Советской стране немного найдется людей, которые в дни борьбы за честь и независимость нашей Родины нашли бы время заниматься “психологическим ковыряньем”. Рабочим и крестьянам никогда не были свойственны такие “недуги”, в которых потонул Зощенко. Как мог он написать эту галиматью, нужную лишь врагам нашей родины?».

Эта статья появилась в журнале «Большевик» в начале 1944 года, дав старт травле известного сатирика. А через два года, после публикации рассказа Зощенко «Приключения обезьяны» последовало Постановление ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград":

«В журнале "Звезда" за последнее время, наряду со значительными и удачными произведениями советских писателей, появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений. Грубой ошибкой "Звезды" является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Редакции "Звезды" известно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко "Приключения обезьяны" ("Звезда", № 5-6 за 1946 г.) представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами. Предоставление страниц "Звезды" таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции "Звезда" хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь как "Перед восходом солнца", оценка которой, как и оценка всего литературного "творчества" Зощенко, была дана на страницах журнала "Большевик"».

Досталось в этом постановлении и соседу Зощенко по писательскому дому Юрию Герману: «"Ленинградская правда" допустила ошибку, поместив подозрительную хвалебную рецензию Юрия Германа о творчестве Зощенко в номере от 6 июля с.г.».

Что делать, пришлось Юрию Герману покаяться:

«Шестнадцатого августа с. г. я не выступил на собрании писателей… Вернувшись ночью домой и прочитав "Путешествие обезьяны", я еще раз понял, что выступить было необходимо: рассказ, разумеется, мерзейший, и я, конечно, виноват в популяризации Зощенки через печать… виноват и в тоне, и в содержании статьи…».

Для Зощенко всё в итоге как-то обошлось, если не считать исключения из профессионального союза. Правда, на несколько лет имя Зощенко стало запретным для издательств, и лишь после смерти Сталина ему возвратили статус официального писателя.

Однако через год на встрече с английскими студентами, отвечая на заданный вопрос, Зощенко имел неосторожность выразить несогласие с тем постановлением ЦК, которое отрешило его от литературы. Вполне естественно, что после этого в печати снова появились разгромные статьи о его творчестве. Коллеги пытались убедить, чтобы покаялся – вот ведь и Юрий Герман признал свои ошибки и теперь находится в первом ряду советских литераторов. Однако у Зощенко пропало всякое желание работать:

«Я могу сказать – моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. У меня нет выхода. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я унижен, как последний сукин сын».

Дело даже не в чистоте, а в невозможности должным образом ответить всем своим обидчикам. Казалось бы, у сатирика для этого немало вариантов, но ожидание новых нападок и нежелательных оргвыводов не совместимо со званием сатирика. Сатирик должен быть свободен абсолютно, единственный цензор и критик для него – он сам. Иначе сатирический дар засохнет, испарится, ведь невозможно создавать сатиру с оглядкой на мнение начальства. Когда Михаил Булгаков писал повесть «Собачье сердце», он был свободен. Он был свободен и тогда, когда писал «закатный» роман, «Мастера и Маргариту». Но тут причина была в том, что на прижизненную публикацию он и не рассчитывал, создание романа – это было просто веление души. В отличие от Булгакова, сатира которого, по своему скрытому смыслу, являлась политической, Зощенко был сосредоточен на бытовых проблемах, на нравах обывателей. И вроде бы нечего тут опасаться – всегда можно найти сюжет, в котором при всём желании даже въедливый критик не обнаружит и намёка на крамолу. Но оказалось, что вечно писать о всякой ерунде нет никакой возможности. Попробовал написать более острую сатиру, про ту самую обезьяну, и вот как всё закончилось.

Более удачливыми оказались другие сатирики, известные широкой публике под псевдонимами Илья Ильф и Евгений Петров. Их подлинные фамилии – Файнзильберг и Катаев. Последний был братом другого известного писателя. Романы «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» до сих пор читают, их давно уже, что называется, разобрали на цитаты, а некоторые изречения Бендера, Паниковского и других персонажей этих книг вошли в наш лексикон. Однако остриё своей критики сатирики направляли не только против выдуманных героев.

В начале 30-х годов по сценарию Юрия Германа был поставлен фильм «Доктор Калюжный», главным героем которого стал врач. Фильм понравился не только зрителям, но и руководству Центрального театра транспорта, которое попросило Германа переработать сценарий в пьесу, но заменить врача на железнодорожника. Под впечатлением от успеха фильма Герман согласился, вопреки совету своего приятеля и коллеги Александра Штейна:

«Малодушие прозаика, очень хотевшего, чтобы пьесу поставили в столице, особенно после того, как критика дружно бранила его за неудачную драму "Вступление", плюс неукротимая, железная настойчивость руководства Театра транспорта, жаждавшего тематической пьесы, да еще некоторое, назовем – легкомыслие, свойственное прозаику Герману, когда дело заходило о театре, – все это "сработало"».

А вот Евгений Петров встретил эту идею Германа в штыки. Через много лет Юрий Павлович в деталях описал свой разговор с коллегой:

«Е. П. Петров хорошо ко мне относился. Более того, мы были дружны. И вот однажды я согрешил… Описывать грехопадение не очень интересно. Коротко говоря, я написал вариант своей пьесы специально для театра, который желал одеть героя в форму своего ведомства. Петров позвонил мне из Москвы:

– Сейчас же запретите спектакль!

– Но…

– Один раз он был у вас учителем, сейчас он у вас машинист, а будет кем – хлебопеком? Послушайте – запретите!

– Евгений Петрович, дело в том, что театр…

– Я не Евгений Петрович сейчас. Я редактор "Литературной газеты". И если это безобразие не прекратится, мы «по вас» ударим!

– Вы? Ударите?

– Мы! Ударим! И больно!

"Безобразие" прекратить я не смог, и "Литературная газета" ударила – да как! И было очень стыдно».

История этой неудачной постановки и особенно критика со стороны Евгения Петрова стали горьким уроком для писателя. Слава богу, обошлось без обвинений в запланированной неудаче с целью дискредитации обходчиков и машинистов.

После выхода в свет романа «Наши знакомые» не удержался от критики в адрес Германа и соавтор Евгения Петрова, но сделал это как бы отвлечённо, без указания имён:

«Большинство наших авторов страдает наклонностью к утомительной для чтения наблюдательности. Кастрюля, на дне которой катались яйца. Ненужно и привлекает внимание к тому, что внимание не должно вызывать».

Через много лет Алексей Герман, режиссёр фильма «Мой друг Иван Лапшин», попробовал возразить Илье Ильфу, причём весьма своеобразно: