Провинциальный апокалипсис

Та же группировка недавно избила беременную женщину, причём именно Табаков, опять же во время избиения, как и в нашем случае, вырвал из рук у бедной женщины сумку с деньгами. В результате причинённых травм женщина потеряла ребенка. Дело не было возбуждено.

Второй случай. Те же самые лица избили молодого мужчину, у него двое детей, в ЦРБ поставили такой же, как и нам, неверный диагноз, а через три дня госпитализировали. Стали лечить. Больному с каждым днём становилось только хуже, и тогда его перевели в областную больницу, где пришлось делать трепанацию черепа, и теперь кормильца семейства возят на каталке, взгляд его неподвижен, из открытого рта постоянно течёт слюна. И тоже никого не задержали, и дело не было возбуждено.

Третий случай. Этим летом та же банда изувечила двух молодых парней. У одного было сотрясение мозга, сломана челюсть, у второго – рука. Родители приехали писать заявление, их тут же проводили в кабинет начальника полиции. Тот в вежливой форме заверил, что всех привлекут к ответственности, а кончилось тем, что им сказали: вас же не убили, раны прошли, так чего попусту шум подымать? И таким иезуитским способом дело было прикрыто.

Ещё один вопиющий случай. У нянечки, работавшей в одном из детсадов, те же отморозки избили сына. Он написал заявление. Его подловили возле подъезда и ещё раз избили, пообещав, что теперь они с него, живого, не слезут. В итоге парню пришлось перебраться на съёмную квартиру в областной центр. Но эти ублюдки его там нашли. Опять избили, отняли паспорт, оформили на него кредит, и теперь он его выплачивает. По заявлению пострадавшего дело было прекращено.

Более того, я лично от того же майора слышал, что эта группировка известна им давно, но 90 % пострадавших боятся писать заявления, а 10 % идут на примирение даже на стадии суда, и когда я спросил почему, ответил:

– Либо запугивают, либо откупаются. Да и откупаются знаете как? Кинут тысячи три, когда пять и скажут: «Скажи спасибо, что живой!»

– А правда, что они кому-то уши отрезали?

– Это давно было. Того, кто отрезал, потом вздёрнутым на суку в лесу нашли. Уже разлагаться стал. После того случая они немного притихли… А вы как решили, идти до конца?

И вот до сих пор не могу забыть этот пристальный, испытующий, как будто чего-то ожидающий взгляд. Что же я? Да что там – святая простота! Костьми лечь, а помочь нашей доблестной полиции! Она же меня бережет!

– Это хорошо, – отводя в сторону глаза, как бы с облегчением вздохнул майор и пожелал удачи.

Этот разговор произошёл уже после того, как уехала Даша, а с Кати и сидевшего бледнее смерти в коридоре Алешки были сняты показания. Собственно, я это издевательство и прекратил, и даже на супругу наедине наехал: как это она позволила над больным сыном издеваться? Катя ответила: «Говорила. А он: извините, служба».

Я попросил у майора посмотреть показания.

Оказывается, в клуб вместе с Алёшкой пришли Шлыков, Туманов и Пухов. Всё началось в комнате отдыха, куда Алёшка вышел, чтобы ответить на пришедшие «эсэмэски». Устроившись на диване, он достал новенький «Айфон», который месяц назад приобрёл в кредит, надеясь с помощью подработки за него расплатиться, поскольку мы ни копейки на такие дорогие вещи детям никогда не давали, и стал набирать текст сообщения. В это время к нему подошли четверо. Двоих он знал по кличкам, одного по имени и фамилии, а третьего по имени. Это были Табак (Табаков), Костыль (Костылёв), Хусаян и парень по имени Дима, которого в состоянии опознать, если увидит. Табаков попросил взаймы четыреста рублей, сказав, что с минуты на минуту должен подойти его приятель, и он отдаст. Алёшка сказал, что у него только тысяча. Табаков попросил показать. И когда Алёшка вынул тысячную купюру, Табаков сказал: пошли разменяем. Они подошли к барной стойке и заказали на четыреста рублей водки. Сдачу отдали Алёшке. Он убрал деньги в задний карман джинсов и хотел отойти, но Табаков предложил с ними выпить. Чтобы не обидеть, Алешка выпил, зажевав долькой лимона, которая лежала сверху стакана. Эти заказали ещё и сказали:

«Угощаем». Алёшка отказался. Тогда Костылёв сказал ему: заплати. Алёшка платить отказался. И тогда Костылёв стал возмущаться, говоря, «да ты кто такой вообще, не видишь, кто перед тобой стоит?» Не помогло. Пришлось платить Костылёву. Это его взбесило. Хусаян с Табаковым специально подзуживали. «Не хило, мол, Костыль, он тебя обул, сразу видно, крутой парень». Костыль: «Кто, он крутой, да ему закопать его, что два пальца обоссать». И всё в таком роде. Алёшка хотел уйти, но эти его обступили. Тут появились его ребята и отбили его от них. Затем всё переместилось на улицу. Каким образом их туда с Шлыковым выманили, Алёшка не помнил, но, как уже было сказано, первым ему нанёс удар Костылёв. Алёшка попытался защититься, но тут, как было написано, последовал сильный удар в правый висок, после чего он очнулся в больнице. Далее читателю уже всё известно. Во время опроса Алёшка несколько раз ходил в палату отдыхать, пока наконец не появился я.

Катины показания были созвучны моей объяснительной, но всё-таки в них просматривался характер преступления хотя бы со стороны врачей, и я заставил майора дописать, что мы оба лично слышали от хирурга Назарова и заведующего реанимационным отделением Волгина и собственными глазами видели в медицинской карте совсем другой диагноз и не понимаем, каким образом и почему он из новой справки исчез.

8

Когда остались одни, в том числе и во всём коридоре, поскольку час был уже поздний и за окном тьма, Катя стала пересказывать разговор с лечащим врачом и новости, о которых я ещё не знал.

Во-первых, и самое главное, с утра в палату заглянули два запыхавшихся сотрудника полиции и спросили у лежавшего под капельницей Алёшки фамилию принимавшего хирурга. Алёшка не знал. Они ушли. А потом из медицинской справки исчез поставленный, оказывается, всего лишь «перебздевшим» хирургом Назаровым диагноз. Первой об этом, как уже было сказано, узнала Катя по телефону от лечащего врача и, прибыв в больницу, в первую очередь направилась к тому в кабинет.

Что же выяснилось?

После прибытия сотрудников полиции Алёшку срочно свозили на КТ (компьютерную томограмму), и перелом основания черепа на снимках не подтвердился. Скажу наперёд, если бы мы поверили этому и успокоились, то и на сей раз бандитам всё бы сошло с рук, но мы уже были наслышаны не только о продажных или трясущихся за своё кресло хотя бы из-за положительной статистики сотрудниках полиции, но и о беспринципных действиях врачей, и потерять сына или превратить его в «овощ» из-за неправильно поставленного диагноза, а стало быть, и лечения не захотели. Теперь я, конечно, понимаю, почему никому до нас не удалось добиться того, что с невероятными усилиями, душевными, физическими, и ощутимыми для семейного бюджета потерями удалось нам. Пусть – не всего, но хотя бы чего-то, тем более что всему этому вскоре последовало неожиданное и ещё более ужасающее по своей беспринципности продолжение, о чём речь впереди. Удалось же добиться не только по известной пословице – не имей сто рублей, а имей сто друзей, но и потому, что, хотя я и никудышный (из-за такого плохого сына, например, что было высказано мне впоследствии разными лицами в глаза и за глаза), а всё-таки священник, и, несмотря на своё вопиющее окаянство, опять же благодаря своему великому тёзке из Кронштадта, кое-чему всё-таки за двадцать два года научился. Чему именно, станет понятно позже, а пока мы с супругой единодушно решили как можно быстрее перевести сына в областную больницу, а по пути сделать КТ в платном диагностическом центре.

Всё это оказалось не так-то просто.

Договориться с областной больницей удалось сразу, вернее, наши хорошие знакомые пообещали помочь, но для этого надо было направление. Понятно, что получить его из ЦРБ, а тем более от лечащего врача, поскольку зареченская больница находилась в прямом её подчинении, не представлялось никакой возможности, но тут выручило то обстоятельство, что мы жили в селе, в котором чудесным образом ещё не ликвидировали не только поликлинику, но и больницу на несколько коек, хотя уже и не раз пытались. В настоящее время в больнице даже своего врача не было, а только молоденькая фельдшерица Любаша, которую я, само собой, когда-то крестил, а потом не раз причащал, и даже по заведённой традиции был на выпускном вечере, где по обыкновению сказал несколько напутственных слов.

Буквально на следующее утро стоило мне, заглянув в блестевший стерильной чистотой кабинет, высказать просьбу, как одетая в белый халат Любаша тотчас же на специальном бланке написала направление, только и заметив: «Конечно-конечно! Тем более что вы уже договорились». Записав с моих слов поставленный зареченским хирургом диагноз, она поставила печать и, отдавая мне, с искренним участием поинтересовалась: «Как он там?» Я сказал, что неважно, потому и торопимся, и стал благодарить, но Любаша тут же перебила: «Ну что вы, батюшка, уж для вас-то в любое время, всё, что от нас зависит… Выздоравливайте».

Когда вернулся домой, Катя опять привязалась ко мне с этим несчастным талоном. Надя, мол, спросила, а её Антон.

– Я сказала, что тебе опять не дали, тогда Антон велел передать, чтобы ты как можно быстрее летел в дежурную часть, потому что сегодня последний день.

– А ты сказала, что заявление моё было не по форме?

– Не сказала.

Это испорченное радио мне уже надоело, и я попросил номер телефона Антона.

– Здравствуй, батюшка, – словно только этого и ждал, тут же откликнулся на мой звонок он.

Я спросил, может ли он разговаривать, он ответил, что сейчас на дежурстве, но, пока не сильно занят, несколько минут готов уделить. Я коротко рассказал ему главное и попросил помочь составить правильный текст заявления. Антон ответил, что перезвонит минут через пять, надо, мол, подумать и сформулировать, и ровно через пять минут позвонил:

– Записывай.

По его же совету, кстати, в тот же день я завёл специальную папку, куда стал складывать все заявления, объяснения, свидетельские показания, медицинские справки, направляемые в вышестоящие инстанции письма и их отписки, обращения к губернатору, к депутатам Государственной Думы и даже к президенту России. На все эти подвиги меня надоумил тот же Антон, заверив, что хотя результат от этого будет нулевой, но писать всё равно надо. И впредь по каждому поводу я консультировался у него и о всех наших шагах ставил в известность. Он с первого дня включился в работу и время от времени выдавал разные версии, которые мне даже и в голову не приходили, а также доставал оперативную информацию, которую без него я нигде бы не смог добыть. Одно слово – профи. Антон, кстати, был вторым, кто напомнил про адвоката.

Распечатав на принтере заявление, я взял всё необходимое для соборования сына и выехал в райцентр. За ночь ветер растащил вчерашнюю сырость, и утро выдалось ясным.

На этот раз заявление у меня приняли без разговоров и, наконец, выдали этот несчастный талон, который назывался не «куст», а «КУСП» (книга учёта сообщений о происшествиях), за строгим порядковым номером.

По дороге в Зареченск позвонила Даша и сообщила, что к нам выехала съёмочная группа губернаторского канала, что вчерашнюю передачу уже заканчивают монтировать и сегодня в 19–00 дадут в эфир, а завтра утром повторят. Я сказал, чтобы телевизионщиков принимали без меня и что дождусь их в больнице.

Когда поднялся на третий этаж, где находилось наше отделение, в холле, у большого окна, увидел двух врачей: нашего Балакина, я узнал его по фотографии, которую вчера показала на стенде сотрудников больницы супруга, вторым, как выяснилось потом, оказался специально приглашенный из областного центра нейрохирург, поскольку своего ни в ЦРБ, ни в зареченской больнице не было. Они внимательно рассматривали на свету большого размера снимки компьютерной томограммы и по ходу изучения обменивались мнениями.

Я не стал им мешать и прошёл в палату, находящуюся в конце коридора. В палате было светло от яркого солнца, снежной белизны простыней. На кроватях лежали или сидели больные. Алёшкина койка находилась слева. От стены её отделяла прикроватная тумбочка.

Я сказал: «Мир всем!» и стал облачаться.

Выложив на тумбочку из специального чемоданчика всё необходимое для соборования, дал возглас. Пожалуй, это было единственное таинство, которое больше других зависело от силы молитвы. «Болен ли кто из вас, – говорится о нём, – пусть позовёт священников, и пусть помолятся над ним, помазав его елеем во имя Господне. И молитва веры исцелит больного, и восставит его Господь… многое может усиленная молитва». Когда я впервые прочитал эти слова, а они входят в чинопоследование таинства, всякий раз, приступая к соборованию, старался возгревать в себе веру в его чудодейственную силу, как можно внимательнее прочитывая слова длинных молитв, извлечений из Апостола и Евангелия, и само собой слова «тайносовершительной формулы» во время помазания больного освящённым елеем. И было немало случаев исцелений. Я не собираюсь о них писать и упомянул лишь потому, что после соборования сыну стало значительно легче. Перед причастием, во время исповеди, что-то побудило меня сказать на ухо сыну, а точнее всё это само собой сошло с языка:

– Это тебе предупреждение. И, может быть, последнее. Знаешь, почему ты живой остался? Маменька потому что вчера ночью споткнулась и упала в коридоре. С её-то весом! Знаешь, какие у неё синячищи? Вся правая рука и правый бок чёрные! Понимаешь, что это значит? Не понимаешь? А тебе скажу. На себя половину того, что тебе должно было выпасть, приняла – вот что это значит. Не веришь, найди потом в интернете стихотворение Тараса Шевченко «Сердце матери», тогда поймёшь. Мало она с тобой говорила? Слушал ты её? То-то, – и, накинув епитрахиль, прочитал разрешительную молитву, затем дал поцеловать распятие, требное Евангелие и причастил запасными дарами.

Теперь предстоял разговор с лечащим врачом. Я нашёл его в кабинете. И, сразу замечу, что не только вчера впервые увидел его фотографию, но, как и полагается на деревне, уже был наслышан о его семейной драме. Лет десять назад его оставила жена, а судя по всему, он был не из тех, кто имел успех у женщин. Было ему около пятидесяти, как и всякий врач, был он со своей особинкой, в его случае уж очень заметно бросающейся в глаза. Но специалист, судя по разговорам, неплохой. А чего ещё для врача надо?

Он выслушал меня с явным беспокойством и, только я замолчал, стал возражать, пытаясь развеять наши подозрения по поводу исчезновения «перелома основания черепа». Зачем, мол, вам это надо? Я сказал, затем, чтобы знать правильный диагноз, а то был уже случай: лечили одно, у человека оказалось другое, в итоге инвалид.

– Да всё у него будет нормально. Не выдумывайте. На снимках ничего такого нет. Мы уже и вдвоём, и втроём смотрели. – И тут он проговорился, что специально для этой цели пригласил из областного центра нейрохирурга.

Я за это сразу уцепился.

– Вот видите, у вас даже таких специалистов нет, а мы хотим, чтобы сын получил квалифицированную помощь и соответствующее лечение. И вообще, это наше право.

Но он продолжал настаивать на своём, не очень убедительно аргументируя это тем, что перевозить больного в таком состоянии опасно, всё-таки он несёт за него ответственность, через недельку, мол, когда станет лучше, пожалуйста, а теперь он на это пойти не может. Даже после того, как я заявил, что готов написать расписку, что всю ответственность беру на себя, он ни в какую не соглашался. Это было в высшей степени странным. Хотя что же тут странного, если его вышестоящая начальница, Червоткина, заявила вчера Кате с Лерой, что другой справки мы не получим? Одним словом – мафия! И я решил: бежать как можно скорее, а то как бы до расхожей поговорки дело не дошло: нет человека – нет проблемы. Поди потом докажи. Мы, скажут, не боги, сделали всё, что могли.

Внизу, в вестибюле, меня дожидались телевизионщики. Они уже взяли у всех интервью, побывали в полиции, в ЦРБ, куда их тоже не пустили, а теперь ещё и в палату к сыну.

Мы выбрали удобное место. Поскольку я знал гораздо больше вчерашнего и про банду, и про бездействие и попустительство полиции, сказал, что по ходу интервью хочу напрямую обратиться к губернатору.

– Хорошо.

И тогда я рассказал всё, что услышал вчера от майора Куклина, в том числе и про отрезанные уши. Говорил эмоционально, убедительно, а в конце заявил: