Моя ойкумена. Заметки. Дневники. Лирическая хроника

– Аминь! Вы всё сказали. Вам неведомы сомнения, поэтому я очень сомневаюсь в вашем будущем. Шукшина вы зря помянули, к вам он не имеет никакого отношения, он человек традиции. Вы больны. Дай Бог, чтобы я ошибался, прощайте.

Колонка главного редактора-2

Подробный анонс февральского номера «Сибирских огней» будет ниже. А в начале коротко прокомментирую парижское интервью Юрия Кублановского «Серое утро» или ТАЙНОЕ ПОПРИЩЕ ПОЭТА», любезно переданное нам из Франции Виталием Амурским. Ещё раз убедился, что в кромешном (царском – по Пушкину) одиночестве и сокрыт залог свободы и независимости настоящего поэта. Вот характерный фрагмент: «В 90-е я чувствовал кромешное одиночество; большинство литераторов словно не замечали, что происходит, увлечённые соблазном на халяву ездить на Запад, получать премии и всякие «бонусы». А один поэт (кстати, из круга Бродского) так, примерно, мне и сказал: зря, мол, вернулся, тебе у нас ничего не светит. Я, разумеется, возвращался вовсе не затем, чтобы мне тут «светило», но, честно сказать, всё-таки удивился. И тогда он пояснил: «Ты ходишь в церковь и дружишь с Солженицыным»». Надо сказать, цинизм и подлость современной литературной тусовки мало чем отличается от начала описываемых 90-х. Но именно с той поры наметился главный водораздел в нашей культуре: виртуозов, демонстрирующих весь набор средств мастерства стало хоть отбавляй, но резкое разделение проходит именно по Вере и по отношению к России.

Символично, что Кублановский как последний, на мой взгляд, белогвардейский поэт соседствует в номере СО с полковником Камбалиным Александром Иннокентьевичем, стоявшим во главе знаменитого Ледового Сибирского похода из Барнаула в Читу в 1920 году.

Ну и любопытно сообщение Юрия Михайловича о записях, связанных с уходом Солженицына, для которых он сделал исключение, не сдав в архив, но предложил для публикации в «Новом мире». Почитаем с интересом.

Анонс февральского номера «Сибирских огней»:

В разделе прозы публикуется роман автора из Санкт-Петербурга Виталия ЩИГЕЛЬСКОГО «Время воды» – о «лихих девяностых», а также под рубрикой «Литература Новосибирска» – рассказ с восточноевропейским колоритом новосибирца Тимофея НИКОЛАЙЦЕВА «Живота своего…».

Поэтический раздел открывают стихотворения Лады ПУЗЫРЕВСКОЙ, подборка «…Vita всё dolce и dolce…»:

* * *

Прорастая Сибирью, сбиваясь с разменных «увы»,
постояльцы кедровых закатов, привычные к кляпу
нарицательных истин – вы поздно снимаете шляпу
перед звонким безмолвием, раз не сносить головы,
раз пошли – по этапу.

На какой – посошок?.. Наугад бы разбавить вино —
не живой ключевой, а обычной водой из-под крана,
вряд ли это побег – из себя, по-московскому – рано,
по-сибирскому – самое то… Слышишь, вызови, но —
не такси, а охрану.

Что бы там ни версталось впотьмах, а не спят сторожа,
стерегут, опрометчивых, нас – и от взмахов напрасных,
и от звона кандального – видишь колонну на Красном?..
До последнего за руки держат, а руки дрожат —
здравствуй, город мой, здравствуй.

Также среди поэтов – Павел ШАРОВ из Саратова с подборкой «Отшельник-остров» и Анатолий ДОМАШЁВ, подборка «На мир сквозь прошлое взглянуть».

В «Очерках и публицистике» читайте беседу Юрия КУБЛАНОВСКОГО с Виталием АМУРСКИМ. Среди прочего, мэтр замечает:

В последнее десятилетие прошлого века, то есть в Великую Криминальную Революцию – из Бродского «культурные силы» этого тяжелейшего для России общественного процесса попытались сделать нового «Маяковского», то есть поэта, чья, в данном случае отчасти релятивистская идеология – как раз пришлась ко двору. Возвысить трезвый голос, серьёзно говорить о достоинствах, но и дефектах творческого мира Бродского – за это сразу тащили в «либеральный участок». А оттуда, как известно, живым на свободу не отпускают. Но я всегда относился к Бродскому светло и независимо, и в этой мутной экзальтации участия никакого не принимал. Не исключаю, что останься он жить, нас бы с ним развели, но моей вины в этом не было б никакой.

Здесь же – впервые полностью переопубликованные (после первой публикации в Сан-Франциско в 1938 – 1940 гг.) воспоминания полковника Белой армии Александра КАМБАЛИНА «3-й Барнаульский Сибирский стрелковый полк в Сибирском Ледяном походе», а также исчерпывающая статья барнаульского писателя и краеведа Александра РОДИОНОВА, посвященная вышеозначенным воспоминаниям.

В разделе критики публикуется малоизвестная статья Александра КУРИЛОВИЧА «О поэте Павле Васильеве», впервые напечатанная в Чикаго в 1935 году, а также: работы Галины УЛЬЯНОВОЙ и Дмитрия МАРЬИНА, посвященные Шукшину, статья Аллы БОЛЬШАКОВОЙ о С. Трахименке и статья Юрия ФОМЕНКО о русской нецензурной лексике.

Радашкевич. Париж:

– Володя, я был свидетелем того, что к Юре и в эмиграции, до его возвращения, относились по тому же разделу – «по Вере и по отношению к России».

И его почитание Солженицына терпели точно так же, как и самого Солженицына: не по дружбе, а «по службе».

– То и тягостно. Литература, объявляющая себя приверженной Православию и клянущаяся в любви к России, по большей части является не художеством, а самодеятельностью. Модные же тексты изощренцев пронизаны ненавистью и пороком, где лишь любовь к себе, эгофилия. В поэзии русскую традицию сегодня, помимо Кублахана, ещё дёржат Кёкова с Бахытом да, по мере сил, мы с тобой грешные плюс ещё десятка полтора имён. Многия и многия ушли.

Замены нет, дичее дикости одичание…

Кто диктует? Об источнике вдохновения…

В самом начале моего знакомства с социальными сетями мне весьма и весьма пришёлся по душе попавшийся на глаза комментарий некой видной столичной издательши:

«Имея большой опыт редакторской работы в крупном столичном литературном издательстве, давно подметила: пока рукопись находится в редакторском отделе, для автора редактор – царь и бог. Но, как только книга вышла, редактор – враг автора. И даже если он не поправил ни одного слова, автор заявляет: «Было лучше, но редактор испортил».

И еще. Очень известный в советские времена поэт Евгений Евтушенко, помнится, принес в издательство рукопись книги стихов. Редактор подчеркнула неудачные строки и ждала скандала. Поэт забрал рукопись, вернулся через какое-то время и принес на каждую неудачную строку по нескольку вариантов замены. Хотя, заяви он: «Мне Бог надиктовал! Как вы смеете трогать?» – напечатали бы первый вариант».

Вспомнился в связи с этим эпизод нашего общения с Евгением Александровичем в 2003-м, по-моему, году. Тогда мне довелось выступать вместе с ним во время фестиваля поэзии на Байкале. После посещения музея Вампилова в Кутулике мы оказались в местной школе. И в силу необходимости посетили нужник. Он оказался, как и везде в провинции дощатым, разгромленным, утонувшим в грязи и нечистотах. Возмущению Евгения Александровича не было предела. Я робко поинтересовался: а, может, русским людям не хочется заниматься благоустройством дерьма, мобыть им в этом дерьме лучше мечтается о высоком… В ответ на полном серьёзе прозвучало: «Как вы можете такое говорить, вот в Европе!..»

Хотя его выступления со своими стихами (по часу) вызывали полную аналогию воспарения в вышние поэтические сферы из тёмного, обременённого бренным прахом российского быта-бытия. Всё рифмовалось и синонимировалось в итоге с этим же самым кутуликским школьным туалетом.

Кто, что и каким макаром ему диктовал – большой вопрос…

Клюев в Колпашево и Томске

В последней «ЛГ» наткнулся на высказывание Петра Палиевского на конференции по творчеству Юрия Кузнецова. Пётр Васильевич проговаривает парадоксальную мысль, которая однако после её произнесения-публикации выглядит вполне очевидной. Строки Кузнецова

Молчите Тряпкин и Рубцов —
Поэты русской резервации

по сути относят этих поэтов к глашатаям и духовным выразителям народа побеждённого, народа, обречённого на угасание. Зная многих из старшего поколения современных русских писателей, готов подтвердить, что идея поражения и неминуемой гибели России почти восторжествовала в этой среде. Палиевский прав: Юрий Поликарпович Кузнецов куда шире этой нечернозёмной психологии выжженной алкоголем земли. Вселенский характер его поэзии соотносим с континентальным распространением русского человека. Кузнецов есть сын Победы, поэтому для него не существует границ ни пространственных, ни хронологических. Недаром в последние свои годы он повернулся спиной к современности, в сторону вечности Библии. В этом смысле единственным его собратом по веку двадцатому остаётся Николай Клюев.

И, видно, недаром совсем недавно случились Клюевские чтения в Томске, на которых явственно обозначилось и пророческое, и художественное, отзывчиво-всемирное значение Клюева.

«…мы посетили Колпашево, где поэт провёл почти пять месяцев в суровейших условиях нищеты и неприкаянности, оставив потомкам высочайшие образцы эпистол, в которых слились и житийные мотивы, и сказ, и плач и документальная точность.

Долгая в почти четыреста вёрст, засыпанная первым снегом дорога среди плавных северных пейзажей, которые, по свидетельству профессора С. И. Субботина, весьма напоминают вытегорско-онежские места родины Клюева».

От этой поездки осталось стихотворение.

* * *

Вдоль Нарымского края я ехал осеннею мглой,
Обь свои берега вышивала морозной иглой.
Над стальною водою кружили снежинок рои,
И вели за ледовую власть затяжные бои.
По Могильному мысу на волю – из плена болот,
По мобильному зову к любимой летит Ланцелот.
Ах, куда мне до этого рыцаря, скоро зима,
На Кудыкину гору пора, где тюрьма да сума.
Там олонецкий старец грустит на проклятом яру,
Там пытаются продемонстрировать смерть на миру