Самарская вольница

Казаки дружно занекали.

– Как же! Жди, когда черт помрет, а он еще и не хворал! – скоморошничал здоровый молодой казачина, который предлагал Ивашке сбегать к Яику за водой. – Тако и с тобой, дядько Иван, за кушак тягаться безнадежно!

– Разве тебя, бурлака самарского, сдерешь с земли! – добавил казак лет тридцати с вьющимися рыжими кудрями, прозванный за этот огненный цвет волос Петушком. – Ты, поди, и без подмоги один груженый паузок[56 - Паузок – речное мелководное судно, для перегрузки клади с больших судов на мелководье. Небольшой дощаник.] встречь воды тянешь… Особливо ежели на спор, а?

– Ну-у, один не утяну, – добродушно отозвался Ивашка поразмыслив, почесал бороду, с хитринкой в глазах подмигнул есаулу. – А вот ежели Максимка плечом подсобит – утянем!

– Да кабы знать к тому же, что на паузке том добрая бочка водки выставлена спорщику! – добавил Петушок, подстраивая свой звонкий голос под хриплый говор Константинова.

Давясь едой, казаки снова захохотали, видя, как Ивашка посуровел выгоревшими русыми бровями: на больную мозоль давят, бесенята безбородые. Осерчать бы на них за такое бессердечие, да любил их старый казак, давно лишившийся своего дома и семьи и нашедший себе в этих зубоскалах беспечных покой и утешение сердцу.

Максим Бешеный встал с ветхого, давно подмытого половодьем дерева, затянул приседельную сумку и вскинул взгляд к небу: белые кучевые облака медленно уходили в сторону трухменских земель.

– Пора, робятки мои молодые, отлипайте от дерева. Надобно нам завтра еще засветло добраться до Гурьев-городка. Иначе не пустят в ворота, коль к заходу солнца не поспеем. – И подумал вслух: – Интересно мне, кого атаман Разин оставит в городе за старшого по отплытии в море? Сказывали понизовые казаки, что списывался он с Федькою Сукниным… То добрый казак и разумный есаул, знаю. Должно, он и сядет теперь заместо воеводы.

– Федьку Сукнина и я знаю, – проговорил Ивашка Константинов, тяжело поднимаясь в седло. Вот уже пятый год как, бросив бурлачить на Волге, ушел он из Самары к яицким казакам, а поноровка в теле все та же, бурлацкая, неторопливая и кряжистая. – Башковитый казак, и воевода аль походный атаман из Федьки добрый будет. И женка, робята вы мои полусопливые, у него мастерица крепкие наливки варить! Ужо по приезду угостимся на славу…

Эх, знать бы наперед, какое угощение ждало казаков в Гурьев-городке, так, не мешкая, поворотили бы они коней, погнали бы их по Яику-Горынычу встречь течению, к родным куреням бить сполох… Но ни спокойный ход воды в реке, ни ласковое летнее солнышко – а оно по началу августа грело еще не скупясь на тепло, – ни птичье щебетание в тальниковых зарослях – ничто не предвещало грозы. А гроза-то была уже совсем рядышком, за густыми левобережными ивняками и за раскидистыми ветлами, где скрывались дальние дозоры стрелецкого головы Богдана Сакмашова, крепко засевшего в Гурьевской каменной твердыне с наказом запереть Яик крепко, чтоб верховым казакам не сойти вслед за разинцами в Хвалынское море…

Не ведали в яицких верховых куренях, что по весне, едва явилась возможность войску идти степью, астраханский воевода князь Иван Андреевич Хилков, уже оповещенный, что на замену ему от великого государя и царя Алексея Михайловича послан новый воевода князь Иван Семенович Прозоровский, застрявший по зимнему времени в Саратове, рискнул промыслить над воровскими казаками Разина, укрывшимися в зиму в Гурьев-городке. Для побития голытьбы и поимки мятежного атамана из Астрахани вышло сильное войско под началом полкового воеводы Якова Безобразова.

Промысел этот, увы, оказался для астраханского воеводы неудачным – полковой воевода Безобразов потерял в бою с казаками более полусотни стрельцов и солдат, многие служивые переметнулись к атаману. Степан Разин, не вступая в решительное сражение – у него был иной замысел на грядущее лето, – счастливо выскочил из капкана и ушел в Хвалынское море, а там искать его струги столь же безнадежное дело, как и ловить в Яике голыми руками соскочившего с крючка верткого налима…

Оставив в Гурьев-городке стрелецкого голову Богдана Сакмашова, а ему в подмогу собрав из ближних яицких поселений годовальников[57 - Годовальник – казак иль стрелец, посланный служить вдали от дома сроком на один год.], походный воевода Безобразов возвратился в Астрахань, где и сдал стрельцов новому полковому воеводе Михаилу Прозоровскому, брату астраханского воеводы. Потому-то и ждал в Яицком городке Максима Бешеного не походный атаман Федор Сукнин, а стрелецкий голова Богдан Сакмашов со своими ратными людьми.

Но прежде чем маленький отряд есаула Бешеного приблизится к городу, развернем старинный государев указ и прочтем следующее:

«От царя-государя и великого князя всея Русии Михаила Федоровича на Яик-реку строителю купчине Михаилу Гурьеву и работным людям всем.

На реке на Яике устроить город каменной мерою четырехсот сажен[58 - Сажень – 2,14 метра.], кроме башен. Четырехугольный, чтоб всякая сторона была по сту сажен в пряслах[59 - Прясла – часть городской стены от башни до башни.] между башнями. По углам сделать четыре башни, да в стенах меж башен поровну – по пятьдесят сажен. Да в двух башнях быть двоим воротам, сделати тот каменный город и в ширину и в толщину с зубцами, как Астраханский каменный город. Стену городовую сделать в толщину полторы сажени, а в вышину и с зубцами четырех сажен, а зубцы по стене делать в одну сажень, чтоб из тех башен в приход воинских людей можно было очищать на все стороны.

А ров сделать около того города – копати новый и со всех сторон от Яика-реки; по Яик-реке сделать надолбы крепкие, а где был плетень заплетен у старого города, там сделать обруб – против того, как[60 - Против того, как – так же, как…] сделан в Астрахани. А на той проезжей башне Яика-города сделать церковь Шатрову во имя Спаса нерукотворного да в верхних приделах апостолов Петра и Павла, а башни наугольные сделать круглые…»

Городские башни имели пушки подошвенного и головного боя, били вдоль земли по близкому противнику и с высоты на более значительное расстояние. Казаки есаула Максима Бешеного приблизились к каменной тверди Яицкого городка после полудня. У закрытого проезда сквозь надолбы перед рвом увидели стрельцов Головленкова приказа – в малиновых кафтанах, с ружьями и при саблях, в руках длинные бердыши. Им бы, казакам, насторожиться, но Максим знал, что у Степана Разина в войске едва ли не каждый третий из переметнувшихся стрельцов, и потому на окрик сторожа: «Кто такие и к кому правите?» – Максим Бешеный, не задумываясь, ответил:

– Казаки Верхнего Яицкого городка с добрыми вестями к батюшке атаману Степану Тимофеевичу. А станется, что батьки уже нет, то к тутошнему походному атаману.

Стрелец от надолбных ворот по мосту через ров прошел к башне, стукнул кулаком в небольшое окно. Показалось чье-то бородатое лицо, переговорили между собой. Казаки, подъехав вплотную к надолбам, через раскрытые городские ворота увидели, что от башни в центр города наметом погнал коня еще один стрелец.

– Ты чего это, борода мочальная, мешкаешь? – прокричал с хрипотцой изнывающий от жары и нетерпеливый до кабака Ивашка Константинов. А кричал он караульному у надолбов, который не спешил отойти от окошка в башне, где располагался старшой над воротной стражей. И вороной конь есаула уперся грудью в заостренные верхи толстых столбов, вкопанных в двадцати саженях от рва, – не враз-то подскочишь к каменной тверди, многие полягут, пока будут перелезать через это препятствие перед рвом.

– Чего ж мне не мешкать! – отозвался от башни молодой и щекастый стрелец с коротенькой окладистой бородкой. – Не блох ловить поставлен, а к службе. Да и ты, казак, в город едешь не родильную ложку с солью да с перцем есть![61 - Обычай потчевать отца новорожденного ложкой каши, круто посоленной и наперченной. «Солоно и горько рожать», – говорила при этом бабка-повитуха.] Скажет начальство впустить вас – отопру надолбу, не скажет – не отопру…

– Да как ты смеешь не пускать казаков к атаману, ежели мы к нему от верхового войска посланы! – звонко, возмутившись, выкрикнул задиристый Петушок и плетью погрозил недосягаемому стрельцу. – Вот только дай войти в город, перескубу твои волосишки в бороде!

Стрелец был не робкого десятка, сверкнул глазами, словно бы для того, чтобы получше разглядеть грозильщика, прокричал в ответ не менее сурово:

– А что ж, рыжий, давай сойдемся! Токмо я твои петушиные перья считать не буду, а почну драть пучками – и с головы и с хвоста!

Казаки у надолбы, в том числе и Максим Бешеный, засмеялись, ибо ответ стрельца пришелся и им по нраву, да и Петушок был поражен острым словцом караульщика.

– Ну-у, ирод ненашенский, берегись! – вновь принялся стращать Петушок и в седле привстал, чтобы казаться грознее. – У меня костяшки на кулаках неделю свербят, о твои зубы почесаться не против!

– Полай, рыжий кобелина! Полай да оближись! – не уступал стрелец, невозмутимо и сам подобно надолбе торчал у противоположного края мостика через ров, облокотясь обеими руками на ратовище[62 - Ратовище – древко копья, бердыша или рогатины.] бердыша. – А коль шустрый, под стать блохе прыгучей, скакни сюда…

Максим Бешеный прервал перебранку:

– Оставь его, Петушок! – громко проговорил он, всматриваясь в город через узкие ворота. Да не много увидишь издали – кусок улицы, плетни да углы амбаров… – Испуган зверь далече бежит! Как бы и твой переговорщик со страху от башни не сбежал, службу кинув!

Конный стрелец воротился к башне, крикнул старшому внутрь:

– Велено впустить и проводить гостей жданных!

Из башни через окошечко высунулась сытая краснощекая голова, с бородой и в малиновой шапке, сверкая непонятной улыбкой, прокричала караульщику у надолбы:

– Афонька! Отопри калитку, пущай въезжают, баня протоплена, венички нагреты… Позрим, сами ли не из пугливых? Дураку и в алтаре спуску нет, коль что ляпнет непотребное! А тут, я вижу, чертова дюжина дураков вваливается! – и недобро захохотал, потом исчез из окошка, словно суслик в норку юркнул проворно.

Караульный стрелец неспешно перешел по мостику над рвом, приблизился к надолбе и, не глядя на казаков, прогремел замком и железными запорами, отворил тяжелую калитку. Так же молча пропустил всадников, пропотевших и пыльных, снова закрыл калитку и следом за казаками пошел к воротной башне.

– Где батюшка атаман проживает? – спросил Максим Бешеный у караульного стрельца на башне. Тот, заломив шапку, ухмыльнулся и ответил двусмысленно:

– Батюшка атаман давно уже в Хвалынском море гуляет, душу свою удалую тешит. А вот вы, казаки, поздновато к нему собрались с поклонами да с гостинцами… Не обессудьте за таковую свою оплошку!

– И то, – в раздумии согласился Ивашка Константинов, помял наполовину седую бороду. – Соколу на воле гулять, не в каменной клетке боярских сокольничих дожидаться… А кто атаманит за него?

– Езжайте прямехонько на площадь, к войсковой избе, – и рукой махнул в глубь города. – Тамо вас по нашему уведомлению уже дожидаются, – и снова с загадочной усмешкой прокричал сверху: – Не тужите, казаки, по своему съехавшему атаману! И на погосте бывают гости, которые ночуют да горя не чуют! Эх ма-а! – и как-то сожалеючи о чем-то в душе, продолжал смотреть на ехавших мимо казаков.

На стене между зубцами, ближе к воротной башне, появилось более десятка стрельцов с пищалями. И в самой башне стало многолюднее в бойницах. И тут до сознания Максима Бешеного дошло вдруг только что сказанное стрельцом: «Не тужите, казаки, по своему съехавшему атаману!» За все время стражники ни разу не произнесли с уважением имени атамана, не выказали к нему сердечного расположения, а говорили с какими-то недомолвками. Тяжело забухало сердце, к голове прилила кровь. И не за себя встревожился, за молодых казаков…

– Кажись, влипли, Иван, – стараясь взять себя в руки, негромко сказал Максим Бешеный товарищу. – Не атаманово в городе войско!

– Теперь и я тако же думаю, Миша, – отозвался Ивашка Константинов. – Вишь, ход назад нам перекрыли… Тяни, бурлак, лямку, покудова не выкопают тебе ямку! Так и у нас получается. Что делать станем, есаул?

– Делать нечего, брат. Едем к войсковой избе. В городе, должно быть, есть и наши годовальники, из верхнего городка… Ежели с нами что пакостное сотворят, они весть дадут атаману Леско. – И повернулся к притихшим казакам: вид затаившегося чужого города и на них повлиял удручающе. – Смелее, робята! Экая духота в здешнем каменном амбаре! За неделю из человека сушеная вобла получится, воеводе на гостинец.

А от раскаленных стен, башен, от крыш домов и от пыльной дороги пыхало на них таким жаром, что горели, казалось, конские копыта. И близость Яика и моря не спасала от этой изнуряющей жары: через высокие стены легкое дуновение с Хвалынского моря не освежало ни стен, ни людей.

– Диво, как люди терпят адово пекло, – чертыхнулся один из казаков за спиной Максима Бешеного. – Попервой я в низовом городке оказался, и не приведи Господь служить здесь годовальником! Тоньше тростничка домой воротишься. Сморщенного такого женка и в постель к себе под бок не пустит!

Приметив у открытой калитки пожилую женщину в черном траурном платке – знать, кого-то потеряла недавно, – Петушок склонился к ней с седла и без обычных шуток спросил:

– Нет ли у тебя, баушка, отмогильного зелья?

Старуха торопливо закрестилась, оглянулась на просторное подворье, где стояли кони под седлами. Максим Бешеный по голосам из открытых окон догадался, что там на постое проживают астраханские стрельцы. Посмотрев на рыжего Петушка, словно стараясь увериться, что казак над нею не потешается, старуха ответила:

– Кабы был-то у меня отмогильный камень альбо зелье, то и своего соколика Фролушку нешто не уберегла бы… Дай Бог тебе, соколик, ежели умереть, то дай Бог и покаяться!

– Э-э, баушка, – засмеялся молодой казак, проезжая мимо Петушка и старухи. – Казаки на бой попа с собой не возят. Да и рановато нам умирать, молодцам!