Последний атаман Ермака

– Из бухарцев, не иначе. Они обычно в такие цветастые халаты облачаются. Неужто от самого бухарского хана Абдуллы к нам посланец прибыл? Только ежели у них русского толмача нет – я вам не слуга, по-ихнему вовсе лопотать не способен.

– Приведите сюда татарского толмача, которого взяли на Саусканском мысу, – приказал Ермак, и двое казаков поспешили вверх по склону. – Что этому человеку от нас нужно? Аль за своего подданного хана Кучума Шейбанида хлопотать будет, чтобы не воевали с ним? – продолжал удивляться атаман Ермак, и сам себя остановил: – Ну, не беда, не след нам гонять телегу порожняком, строя домыслы. Коль добрались до Кашлыка – сами и объяснят свою нужду.

Казаки помогли стругу пристать к берегу, привязали двумя канатами к большому валуну, для чего развернули носом навстречу течению. Гребцы спустили с палубы на берег неширокие сходни. Первыми сошли воины, встали по пять человек в два ряда, и только после этого, внимательно смотря себе под ноги, на каменистый берег сошел важный гость в голубом халате. Он безошибочно, словно раньше видел предводителя казаков, направился к Ермаку, который в сопровождении полусотни ратников с пищалями поджидал его чуть в стороне, где от Кашлыка к Иртышу был спуск по крутому берегу. Редкобородый с морщинистым лицом незнакомец остановился в десяти шагах, приложил руки ладонями к груди, слегка поклонился и заговорил на языке, несколько схожем с татарским. Толмач Байсуб, которого успели привести на берег и он стоял теперь рядом с Микулой, внимательно выслушал гостя, который постоянно моргал воспаленными покрасневшими ресницами, старательно начал пересказывать, а Микула для проверки то и дело останавливал его, переспрашивая то или иное выражение, чтобы не вышло какой фальши.

В Кашлык прибыл бухарский кутидор – это значит богатый купец Махмет-бай с жалобой на сибирского хана Кучума за то, что он запретил бухарским купцам ехать вниз по реке Ишим к Иртышу для выгодного торга с урусами, то есть с казаками и с народцами, которые живут по Иртышу и Оби, что они, купцы, прежде до прихода русских совершали каждый год, покупая здесь мех и иные товары. У Махмет-бая в караване много товаров, в том числе и зерно разных сортов, как пшеница, просо, рис, только пройти на Иртыш не могут – боятся, что, когда вступят во владения Кучума, он их просто ограбит, не заплатив и одной таньга за товар под тем предлогом, что он, бухарский купец, хочет спасти пришлых казаков от голодной смерти будущей зимой.

– Чего же просит Махмет-бай? Я не властен повелевать Кучумом, еще он не схвачен казаками и не посажен в сруб под крепкий запор. Скажи гостю об этом, татарский толмач, а ты, Микула, проследи, чтобы верно передал мои слова, – приказал Ермак, внешне оставаясь спокойным. Однако Матвей Мещеряк, хорошо зная старшего товарища, догадался, что весть о бухарском караване весьма заинтересовала его.

Кутидор Махмет-бай внимательно, слегка наклонив голову к правому плечу, выслушал вопрос атамана, пересказанный толмачом Байсубом, снова заговорил, несколько раз левой рукой указывая за спину, в сторону верховий Иртыша.

– Купец хочет договориться с тобой, атаман, чтобы ты со своими казаками-батырами поднялся по Иртышу до реки Ишим и там ждал подхода купеческого каравана, – пересказал толмач Микула, выслушав то, что сбивчиво, на трех языках, перевел татарский толмач. – Тот караван остановился в верховьях Ишима, не доходя до владений хана Кучума, сто чертей ему в печенки, как приговаривает Ортюха, – добавил Микула. – В срок через двадцать дней караван будет у берегов Иртыша и после этого под нашей охраной пойдет в Кашлык для торга с казаками и князьками, которые принесли присягу московскому царю. Вот и весь его сказ, Ермак Тимофеевич. Что поспрошать еще?

– Велика ли охрана воинская при том караване, спроси, Байсуб, – обратился атаман к татарскому толмачу, поглаживая коротко стриженную бородку. Его карие с прищуром глаза пытливо всматривались в смуглое, морщинами изрезанное лицо бухарского купца.

«Остерегается, чтобы не повторилась беда, какая случилась с подложным посольством кучумовского княжича Бекбулата и мурзы Кутугая, вернее, с карачинским, – подумал Матвей, – и вполне резонно остерегается – на одни и те же грабли только слепой может наступить дважды. А тутошние людишки татарские и бухарские под одним аллахом ходят, поди да разбери сразу, у кого что на уме!»

– Охрана невелика, Ермак Тимофеевич. Ратных воинов, сказывает купчина, всего три десятка, прочие погонщики верблюдов и лошадей. Шли своей землей без опаски, пока не приблизились к владениям Кучума и не встретили посланцев хана с повелением повернуть назад под угрозой быть побитыми и пограбленными, – пересказал ответ Махмет-бая сперва Байсуб, а потом и Микула.

– Добро-о, – в раздумье проговорил атаман Ермак, вновь взъерошив кучерявую бороду. Потом решительно сказал толмачу Байсубу, а сам испытующе глядел в сухощавое лицо бухарского кутидора: – Дозволяем гостям ночевать здесь, на берегу, в Кашлыке покудова им делать нечего. Поутру, подумав, порешим, что и как делать будем, с купцами вместе альбо сами по себе.

Кутидор Махмет-бай выслушал казацкого предводителя спокойно, обеими руками огладил бороденку сверху вниз, приложил ладони к груди, поклонился, отошел к стругу и что-то негромко приказал своим людям. Атаман Ермак обернулся к Микуле, одними глазами спросил: о чем он говорил? Микула в замешательстве пожал узкими плечами, скорчил в досаде безбородое лицо, а за него, коверкая иные слова, ответил толмач Байсуб:

– Повелеть котел нести на берег река, ужин варить, плов делать.

– Чудно! Что-то я не видел на струге бегающих баранов, – заметил острослов Ортюха Болдырев. – Должно, спали еще, вот теперь, очнувшись, под нож пойдут, ежели в реку не сиганут, со страху спасаясь от бухарских зубов!

Толмач Микула пояснил, что в дорогу бухарцы берут с собой вяленое мясо, так оно дольше сохраняется в жаркую пору.

– Аллах с ними, – поразмыслив, проговорил Ермак, направляясь вверх от реки к городку. – Пущай едят своих вяленых баранов. Однако, Матвей, оставь десяток казаков с Иваном Камышником на берегу, якобы для бережения бухарскому купчишке, а паче того, чтобы досматривать за гостями недреманно. Господь добр, да черт проказлив, – добавил атаман свою любимую присказку. – Не учинилось бы и нам какого лиха. Шли ведь через земли Кучума да Карачи. Ночевавши там, могли и тамошних блох нахвататься.

– Твоя правда, Ермак, – согласился Матвей Мещеряк, поотстал немного, поманил десятника Ивана Камышника и, таясь от бухарцев, которые шумной толпой сошли на берег и гомонили по-своему, устанавливая огромный котел, передал повеление атамана. Иван выслушал молча, кивнул головой, мол, уразумел, и пошел распорядиться, чтобы и его казаки зажгли себе в ночь костер, подальше от воды, у самой кручи.

– Чем поужинать, я тотчас же пришлю к вам старца Еремея, – пообещал Матвей и добавил с улыбкой: – А иначе, не евши, языки изжуете, глядя, как бухарцы плов с бараниной наворачивают большими ложками. Потерпите малость, – и поспешил в Кашлык вслед за Ермаком.

Поутру казацкие командиры и стрелецкий голова Иван Глухов собрались у атамана, недолго обсуждали, идти ли им встречь бухарскому каравану, рискуя ввязаться в новые схватки с войском побитого Карачи и ушедшего в верховья Иртыша самого хана Кучума, или ограничиться обороной Кашлыка и ждать прибытия новых ратных сил из-за Каменного Пояса.

Осторожный стрелецкий голова высказал опасение, что, отправляясь в поход, они рискуют потерять многих казаков и тем самым подвергнуть опасности все отвоеванные у Кучума земли.

– Бог весть, – добавил в конце Иван Глухов, пятерней ерша светло-желтые прямые волосы, сняв стрелецкую красного сукна шапку, – вдруг да откажет Боярская дума слать за Камень новых стрельцов, узнав от Ивана Киреева о смерти воеводы Волховского и его стрельцов? И неведомо нам, каковы теперь дела у царя Федора Ивановича на польских рубежах да на южных засеках. Может статься, что теперь каждый стрелец дорог тамошним военным командирам. А с Сибирью, скажут царю воеводы, и повременить можно, не так уж и дорого плачено государевыми людьми!

– Не приведи господь новой войны с поляками да литовцами. Их король Стефан Баторий дюже любит саблями махать около российских рубежей! – согласился атаман Ермак, покрутил в пальцах клок черной бороды, потупил взгляд в дощатый пол, устланный пестрыми коврами, и высказал то, о чем не один день размышлял с горечью: – В гибели стрельцов воеводы Волховского нашей вины нет, потому как не полагали вашего прибытия налегке, без съестных припасов, отчего и казаков столько потеряли. Но ежели и в эту зиму не наготовим должного количества провианта на случай прибытия нового воеводы, то тяжкий грех падет на наши головы! У северных князьков, сами знаете, ясак большей частью берем мягкой рухлядью, а вот бухарский караван везет всякой брашны изрядно, в том числе крупы рисовой, пшена да пшеницы хлеба печь! А крупы можно хранить всю зиму и весну. В Кашлыке останутся твои, стрелецкий голова, ратные люди, да срочно пошлем к князю Бояру гонца, чтобы отправил сюда полста самых лучших воинов, благо стрел для них у нас припасено достаточно. За пушками да пищалями сумеете удержать город до нашего возвращения, тем более что, узнав о нашем походе вверх по Иртышу, в самую середину их владений, ни Карача, ни Кучум не отважатся половинить свои войска. Им важен не Кашлык, важно наших казаков изничтожить, а этого на Иртыше сотворить Кучуму не удастся, не в здешних диких дебрях бродить будем, а на вольном речном просторе!

Атаман умолк, прислушиваясь к людскому гомону, который доносился с площади в открытое окно ханского каменного дома, выпрямил спину, оглядел соратников:

– Тем паче, ежели царю нашему в эту пору приходится тяжко на польских да крымских рубежах, то мы, добивая Карачу и Кучума, надежно оберегаем от новых татарских набегов восточные окраины Руси. Уже и теперь, побив Карачу и убив двух его сыновей, пленив главного их военачальника Маметкула, мы опутали хану Кучуму ноги крепкими веревками, – широко не шагнет!

– Тогда и мешкать нечего! – согласился с атаманом Матвей Мещеряк. – Шлем гонца к Бояру, а пока от него прибудут воины, начнем собираться в поход. Сколько стругов возьмем с собой?

– Думаю, семь стругов будет достаточно. Да за каждым стругом привязать по челну. В поход возьмем сто двадцать человек, а те, что были ранены или приболели, останутся в Кашлыке, в подмогу твоим стрельцам, голова. На этом и кончим малый сход. Идите к своим людям да готовьтесь в дорогу основательно. А до князя Бояра я стремянного Гришку Ясыря пошлю. Ему князь поверит, потому как хорошо знает рыжеголового верзилу, – добавил с улыбкой атаман. – По Иртышу сплывут на чёлне с гребцами, воротятся конно. В неделю обернутся до реки Демьянки, где становища Бояра. Мы же тем временем и сами изготовимся. Поход будет трудным, с боями, проверьте пищали хорошенько! – И неожиданно добавил то, о чем, вероятно, давно задумал: – Хочется мне князюшку Бегиша на кольцовское пепелище голым задом посадить!

Собирались без спешки, осмотрели оружие – каждый взял с собой по две пищали, на головной струг установили большую затинную пищаль, отлитую накануне похода в Сибирь с надписью: «В граде Кергедане на реце Каме дарю я, Максим Яковлев Строганов, атаману Ермаку лета 7090»[9 - Не позднее августа 1582 года (год начинался с 1 сентября).]. Запас пороха и свинца, отлитого уже в пули, отнесли на струги из расчета, что придется воевать с кучумовцами не раз и не два, беря их городки приступом или отбиваясь от них но берегам Иртыша.

Тихим июльским утром семь казацких стругов, провожаемые с берега прощальными взмахами красных стрелецких шапок и меховых шапок воинов князя Бояра, отошли на стремнину Иртыша. Позади стругов с белыми полотняными парусами шел струг бухарского кутидора Махмет-бая, красуясь яркими желтого цвета парусами под лучами вставшего над Иртышом солнца. Начался затяжной поход вверх по реке, благо в первые часы дул не сильный, но попутный ветер с севера, и на стягах подняли паруса, чтобы сберечь силу рук на тот час, когда ветер утихнет, и придется сесть за весла, преодолевая встречное течение. Небольшие, ветром нагнанные волны качали струги, берега, поросшие буйными нехоженными лесами, казались пустыми, на середину могучей реки не доносились ни звериные рыки, ни жизнерадостное щебетание несметной пернатой братии, только легкий плеск воды у борта да редкое хлопанье парусов. Казаки разместились на палубе, грелись в лучах солнца, которое поднялось над крутым правобережьем, тихо переговаривались, словно боялись нарушить первозданную тишину природы.

Атаман Ермак, одетый в желтый парчовый халат, некогда висевший в ханском покое, поверх которого опоясан голубой кушак с шелковыми кистями, отыскал взглядом Ортюху Болдырева и показал на место рядом с собой на носу головного струга, пообок с затинной пищалью, завел негромкий разговор:

– Ты плавал на челне до Бегишева городка, брал пленника, так? Стало быть, хорошо знаешь тутошние приметные места.

– Знаю, Ермак Тимофеевич, – уверенно ответил Ортюха, искоса посмотрел в сосредоточенное нахмуренное лицо атамана. И в свой черед спросил, заранее догадываясь, о чем думает вожак. – Замысел есть, что ли, как князя Бегиша поколотить, помня его и Карачи злодейскую измену и гибель казаков Ивана Кольцо?

– Посмотри повнимательнее на правый берег. Видишь ли что-нибудь особенное?

Ортюха осмотрел правобережную полосу реки, затем почти отвесные обрывы, изрытые промоинами, по которым в Иртыш скатывались весенние потоки, осмотрел лес – тихо, никого не видно. Так и ответил атаману.

– А я приметил, как трое татар, пригибаясь, перебегали вдоль опушки, за памятным Саусканским мысом. Должно быть, дальний дозор Карачи. Теперь метнутся в седла и погонят в Бегишев городок, чтобы упредить князя о походе наших стругов.

– Скверно, что татары обнаружили нас. – В досаде Ортюха Болдырев сплюнул за борт струга в покатую речную волну. Сказывали умные люди, что когда дитя падает – бог перинку подстилает, когда старый падает – черт борону подставляет! Хотелось бы и мне на один вечер в черта обернуться и подставить Бегишу острозубую борону под бока! И куда легче было бы грянуть на городок нечаянно, с ночи под туманное утро, аккурат перед вторыми петухами!

Атаман Ермак засмеялся нелепому желанию десятника, а Еремей, обеими руками провел по щекастому лицу, огладил белую бородищу и со словами: «Чур его, господи!» – трижды перекрестил Ортюху. Десятник, улыбаясь в усы, нахмурил брови, с деланой миной недовольствия буркнул:

– Ну вот! В который раз хотел сделать доброе дело, так нет, не дали! Теперь махать тебе, Ортюха, булатной саблей над татарами!

– Придется, братец, потому как ждал нас Карача, для бережения своего да бегишева улусов и оставил дозоры смотреть за Кашлыком и за стругами. Знал: не пеши пойдем на татарские городки, но по Иртышу. – Он по привычке огладил черную бороду, карие глаза продолжали следить за крутым правобережьем, хотя внезапного нападения на суда он и не ожидал, не было у Карачи столько лодок, чтобы разместить войско и дать сражение казакам на воде.

К обеду показалась знакомая Ортюхе лощина со становищем манси в три избушки. На мысу, который выдавался в Иртыш на сотню шагов, толпились с десяток местных рыбаков, которые выбирали сети из воды. Приметив казацкие струги под парусами, манси побросали сети, шесты и с криками побежали вверх по лощине, к избушкам.

– Всполошились, словно цыплята, приметив летящего на них коршуна, – проговорил рыжеволосый Гришка Ясырь, покривив в презрительной улыбке красное, будто кипятком ошпаренное лицо. Тонкие рыжие усы задвигались, когда он по-рысьи хищно оскалил редкие крупные зубы.

За спиной атамана подал басовитый голос старец Еремей:

– Не иначе как люди Карачи напугали манси страшными сказками о лютости казаков, потому вона как, видите, похватали детишек и бегут, спасаясь, к лесу. Не скоро тутошние жители уверуют, что русские ратники – не бесята из преисподней, кровь не пьют и малых детишек живьем не терзают, пожирая, аки псы ненасытные! – Он запахнул плотнее подаренный атаманом новенький татарский ватный халат ярко-синего цвета, опоясанный черным шелковым поясом, снова трижды перекрестился, как бы утверждая свои слова о том, что казаки без надобности не поднимут оружие на мирных жителей Сибири.

– Срок придет, батюшка Еремей, и сибирские народцы примут московского царя, а многие уверуют и в нашего господа, особливо те, кто ныне поклоняется не аллаху, а молятся своим идолам, – ответил Ермак, левой рукой погладил на груди теплую на солнце кольчугу – подарок отважного полководца Петра Ивановича Шуйского. Позолоченные круглые медные бляшки с двуглавым орлом на лицевой стороне сияли, отражая солнечные блики.

Ортюха Болдырев улыбнулся, видя, как посветлели постоянно строгие глаза атамана, не сдержал восхищения ратной броней:

– Знатная бронь! Не всякая стрела прошибет эти колечки. Видна рука отменного коваля.

– Вот бы с кем давно мне хотелось сразиться с врагами Руси бок о бок! Как воевода князь Дмитрий Иванович Хворостинин в сражении с крымским ханом Девлет-Гиреем при Молоди летом семьдесят второго года прославил свое имя отвагой и ратным умом, так и князь Петр Иванович Шуйский не имел себе равных среди царских воевод в минувшей войне супротив поляков и литовцев!

– Не печалься, Ермак Тимофеевич, что нет рядом князя Шуйского, успокаивая атамана, вполне серьезно пробасил старец Еремей, умащиваясь на скамье так, чтобы солнце прогревало спину. – И побитие коварного хана Кучума будет памятно на Руси долгие годы!

– Ты так думаешь, батюшка Еремей? – повеселел и Ортюха Болдырев, даже на кормовой лавке завозился от нетерпения. – Что же такого натворили мы, чтобы о нас помнить, да еще и поименно?

– Да как же! – воодушевляясь, отозвался старец, и его ясные серые глаза загорелись от нахлынувших радостных чувств. – Спокон веку татары то и дело вторгались на землю Русскую, грабя и пожигая города и веси! А ныне мы сами вошли во владения Сибирского хана! Вошли первыми и побили крепко хана Кучума, пометили за его постоянные набеги за Каменный Пояс! То и будет памятно на Руси!

Атаман Ермак с долей сожаления покачал обнаженной кудрявой головой, вздохнул и хрустнул стиснутыми пальцами обеих рук: