Терская клятва (сборник)

Алик серьезно сосредоточился. И, ударяя пальцем по струнам, стал подбирать мотив. Вначале сбивался, но с каждой попыткой мелодия становилась чище. За ним наблюдала Дина, и он, ощущая ее взгляд, очень старался.

– Молодец! Наверно, будешь музыкантом, – похвалила Ефросинья. – А еще что-нибудь…

Алик смущенно зарделся, его глаза осветились грустью. И он заиграл восточную мелодию, замысловатую и жалобную. И вдруг остановившись, исподлобья глянул на хозяйку:

– Это я сам сочинил. Называется «Мама».

– За душу берет. Скучаешь по ней?

Алик опустил свои миндалевидные темные глаза.

– И я по мамочке скучаю, – прошептала Дина.

Не успела она и рта закрыть, как Иван с обидчивой ревностью выпалил:

– Такое и я могу придумать. Тра-ла-ла. Тра-та-та… Тянет дед за хвост кота!

– Ты в музыке ни бельмеса! А еще рассуждаешь, – возмутилась Дина. – Невежа…

– Ты много понимаешь!

– Да, понимаю. И ноты знаю. И могу на пианино этюды исполнить. Что? Проглотил, Вахонин?

Громко брякнула щеколда двери, и в дом заскочила в разорванной кофточке и съехавшей на бок синей юбке Валентина Акименко. На подруге не было лица. Жесткие рыжеватые волосы разлохматились и сбились на сторону. В расширенных глазах, полных слез, застыл страх. Верхняя губа, разбитая посередине, раздулась. Ободранные до локтей руки дрожали.

– Еле живой осталась… – заполошно вымолвила подруга. – Два фрица в кухню затолкали… Ремни расстегивают… Каталкой вдарила крайнего, второму в рожу – простоквашей… Стали, лупить… А я вырвалась – и по терновнику. А фриц вдогон из автомата! Слыхала?!

– Так это по тебе?

– По… по мне… – всхлипнула Валентина. – Девчонки мои испужались, кричат… Я лежу, тоже реву… А немчуры на коляску валушка и сало погрузили и уехали… К тебе огородом Герасимовны прокралась. Чтоб не выдать…

– Вот звери, – гневно прошептала Ефросинья.

– Правда, я сама трошки маханула, – призналась Валентина. – Сорвали они груши. Нет бы мне промолчать. А я возьми да скажи: «Ешьте, гостечки дорогие! Чтоб вы, б…, подавились!» А немец понял, да меня матом… Видно, нашенский, из предателей…

За околицей, в меркнущем вечернем воздухе блеснули небывалые белые зарницы. Странно громыхнуло. И стало понятно, что неподалеку рвутся мины. Долетели пулеметные и автоматные очереди, заглушаемые, точно ударами тяжелого барабана, залпами пушки.

– «Наши»! – вскрикнула Ефросинья. – Начали бой…

– Помоги им Господь! – перекрестилась Валентина и потрогала пальцем губу. – Онемела.

Бой, разгоревшись, так же внезапно угас. Слышались только отдельные выстрелы. Ефросинья захлопотала:

– Пора ужинать. Я картошки наварила.

– Что ты! В рот не полезет. Буду ночевать с дочками у матери. Еще не была у ней сегодня, – отговорилась Валентина и поправила кофточку. – Проводишь?

На крыльце она остановились. По сумеречной улице и двору стлался зловонный дымок. С замиранием прислушивались к перестрелке у терского брода.

– Как твои нахлебники? Сильно балованные?

– Ладим.

– Слух пустили, что ты на калитке немцам хвалу написала. Чи правда? – обронила с потаенным осуждением подруга. – Потому, дескать, объезжают.

– Слово это – «Сыпной тиф». Помнишь, Наталья про жиличку рассказывала?

– И всего-то? Напиши и мне.

Ефросинья обнажила голову.

– А на такое доказательство согласна?

– Ну, ты, девка, отчебучила. Не знала… Эх, если б помогло на самом деле, – засомневалась гостья и торопливо сошла со ступеней. Прихрамывая, засеменила к перелазу. За околицей вновь загрохотало, завыло. Валентина пригнулась и заторопилась к проему в плетне. И Ефросинья ужаснулась, что этот день мог стать для подруги последним…

12

Капитан Ивенский, получив приказ занять позиции на терском берегу, в полосе обороны батальона, недоучел того, что задание было отдано, когда отступающая дивизия находилась на марше. Командир полка Рябушко на совещании подчеркнул, что батальоны будут рассредоточены широко, в шахматном порядке. Одни в километровой отдаленности на танкоопасном направлении, другие у самого берега, где предположительно могли переправляться немцы. Между хуторами Пьяный курган и Дымков была отмель, образованная скальными выступами.

Он привел роту к этому месту, вблизи мастерских машинно-тракторной станции, оборудовал огневые точки, окопался в полный профиль. В каменном подвале, где прежде хранили запчасти, оборудовал КП. Но связь со штабом полка наладить не удавалось. Разведчики доложили, что ни слева, ни справа на расстоянии трех-пяти километров нет красноармейских подразделений. Ивенский встревожился, – вероятно, немцам удалось сделать танковый прорыв. И приказ Рябушко полетел к чертям, обстановка кардинально изменилась – их полк отступил столь стремительно, что штабники не успели предупредить его, командира роты.

Появление отряда пехотного училища, выходящего из окружения, подтвердило худшие предположения. Молодой лейтенант пообещал при первой возможности доложить командованию о ситуации, в которой оказалась рота.

Политрук Калатушин, назначенный всего неделю назад, отделился незримым барьером от командира и офицеров. Бывший парторг ткацкой фабрики ни разу не бывал на передовой, но держался с гонором, на полуслове обрывая подчиненных. Выше среднего роста, сутулый, Егор Степанович походил на неандертальца скуластым лицом и широким носом с крупными ноздрями, при этом имел белесовато-рыжие волосы, зализанные назад. Придирчивость к мелочам рьяного службиста и женолюба (письма от подружек он получал каждый день и, хвастая, вслух объявлял об этом) раздражали Ивенского. А цель всех его политбесед сводилась к прославлению партии и товарища Сталина.

– Мы, защитники социалистической Родины, должны сознавать, что всем обязаны отцу народа, дорогому Иосифу Виссарионовичу Сталину! – упорно вбивал политрук заготовленные фразы в головы бойцов. – Мы живем в эпоху вождя мирового коммунистического движения и гения, поднявшего из руин лапотную Русь! Он привел нас, товарищи красноармейцы, к социализму, а теперь направляет прямым курсом к победе над фашистским зверем! А что же мы с вами? Подумаем: кто мы такие? Да никто, простые смертные. А вождь не спит ночами, не гасит путеводный свет в Кремле, работает и заботится о народе. Спрашивается, разве можем мы не оправдать возложенную на нас ответственность и высокое доверие? Нет, не можем! Жизнь ничего не стоит, товарищи, если не отдана она служению большевистской партии и любимому товарищу Сталину! В бой нас бросает его имя! К победам ведет его имя! Что самое ценное для сердца советского человека? Его сравнимое с солнцем священное имя!

Ивенский вынужденно присутствовал на словоблудиях. Двоевластие в частях – командирское и комиссарское – приносило пользу, если между этими двумя людьми было понимание и согласие, но в противном случае вредило дисциплине и просто мешало воевать. Калатушин решил взять быка за рога. Перед выдвижением к Тереку особист полка, с которым Ивенский служил полгода, предупредил, что получил заявление, в котором новый политрук обвиняет комроты в двусмысленных высказываниях в адрес командования фронта и в грубом отношении к личному составу. Война многому научила Ивенского. И разговор «по душам» он решил отложить до подходящего момента.

Враг обходил их участок, пытаясь преодолеть Терек по уцелевшим мостам. Однако в середине дня наблюдатели обнаружили немецкую смешанную колонну. Танки и бронемашины с мотопехотой направлялись к хутору, чтобы оттуда, очевидно, приступить к переправе. Посланные за реку разведчики добыли ценнейшие сведения.

Ивенский теперь знал, что на прицепах привезены во множестве понтоны, и наводка моста может начаться в ближайшие часы, если пунктуальные немцы не отложат ее до утра, следуя общему правилу соотечественников: воевать днем, отдыхать – ночью. В хуторе накапливались силы. Стало быть, этот мобильный отряд численностью до роты прибыл обеспечить охрану переправы. Неужели их разведгруппа до сих пор не обнаружила на берегу окопавшегося противника? Или готовят удар с воздуха, чтобы избежать наземных потерь? Гадать Ивенский не привык, зная с первого боя, что война распорядится по-своему, и случится то, чего мало ожидаешь…

При появлении колонны он привел стрелков в боеготовность. Расчеты и взводы заняли позиции. Вызывал опасение взвод, выдвинутый к самому берегу. Наполовину в нем были новобранцы из степных районов Ставрополья и Дагестана. Да и командир взвода, младший лейтенант Белозуб не был по-настоящему обстрелян, а приказы отдавал таким ломким и взволнованным голоском, что хотелось закрыть уши. Справа от него находился усиленный пулеметным расчетом взвод Шаталова, офицера опытного и жесткого. На этого боевого товарища и его солдат особенно надеялся Ивенский. Вторую полосу обороны держал взвод лейтенанта Тищенко, кубанского казака, бесстрашного до безрассудства. Ему были подчинены два расчета противотанковых ружей, один – артиллерийский и минометное отделение. Это была главная сила роты.

Ивенский следил в стереоскоп за берегом и дорогой из хутора. Сверху хорошо были видны окопы и ходы сообщения, пулеметные гнезда. На этой «шахматной доске» всё было неподвижно и готово к схватке. В хуторе не унимались немецкие команды, передвижение бронетехники и живой силы.

Предельное напряжение последних дней выхолостило его душу и мысли, не связанные с текущей службой. Не получалось переключиться на что-то обыденно простое. Даже о семье, оставшейся в блокадном Ленинграде, он вспоминал отрывочно. Уже полгода не приходило от Лизы писем. Много раз пробовал он разузнать о семье через соседей, – и также не дождался весточки. Затянувшаяся неопределенность тяготила, лишала покоя. А начиная с боев под Харьковом, когда дивизия пробилась из окружения с огромными потерями, и вплоть до сегодняшнего дня властно держала его в своих когтистых лапах война. Бой за боем. Переходы и затяжные марши. Вновь арьергардные бои… Он забывал себя, не помнил дней недели. А после Ростова началось хаотичное отступление армии, прикрываемое разрозненными малочисленными частями. В Предкавказье, когда появилась некоторая оперативная стабильность, не позволяли наладить управление частями разящие выпады немецких танков. Это и привело к катастрофическому положению, в котором оказалась его рота. Он хорошо помнил приказ наркома обороны № 227 и бросить позиции самовольно не имел права.

На командный пункт поднялся Калатушин, без фуражки, с мокрой от пота головой. Тщательно отерев ее носовым платком, не без раздражения завел разговор:

– Александр Матвеевич, я дважды предлагал покинуть этот участок берега, чтобы присоединиться к своему полку. Не забывайте, что у нас есть командиры! Я ведь несу ответственность на равных с вами. От курсантов мы знаем, что наша армия не удержала Моздок. Гибнуть здесь бессмысленно! Или попадем в плен.

– Я такой вариант не рассматриваю, Егор Степанович. У роты конкретная задача. Это я уже объяснял. Мы должны задержать немцев, сорвать наведение понтонного моста. Ваша работа, как комиссара, – поднимать боевой дух бойцов, а не вносить раздрай в командование ротой.

– Тогда почему медлим? Давайте принимать решительный бой. Первыми атаковать фашистов, – назидательно твердил Калатушин. – Надо и о людях не забывать, уважаемый командир! Чем кормить? Провианта осталось дня на два…

– А больше и не понадобится, – отрезал Ивенский. – Я вас прошу поговорить в первом взводе с новобранцами. А при необходимости и остаться там.