Девочка на джипе (сборник)

– Да ты чо, чокнулся? Деньги не нужны? Сидим с голой задницей. Ремонт в квартире аж кричит!

– Тетушку я, действительно, знал плохо. А Ваня с женой ухаживали за ней. Даже стыдно говорить о наследстве…

Алла Ивановна громыхнула шумовкой по кастрюле и с несвойственной ее летам легкостью повернулась к мужу.

– А если мне операция потребуется? Перекроет камень желчный проток – и тю-тю на Воркутю. Ты в этом не разбираешься, а я была медсестрой высшей категории. Сейчас в больнице не милуют. Либо плати, либо помирай!

– Со сберкнижки снимем. Или займем.

– А вдруг Эдька приедет? Который год сын обещает. Тоже расходы. На твою пенсию и таракан не проживет. – Выпученные глаза Аллы подернулись зловещим блеском, шумовка в руке качнулась. – Так бы и дала по башке! Только книжки читаешь! Тебе семья не нужна. И ты мне на хрен сдался!

Лоснящееся от пота её лицо было настолько отталкивающе злым, что он без ответа ушел в комнату, машинально снял с полки книгу. Алла распахнула дверь, запальчиво докричала:

– Если откажешься, я с тобой разведусь! На улицу вышвырну!.. У тебя еще неделя отпуска. Оборвешь айву, слышишь, и – дуй!

– Что ты завелась? – осадил Андрей Петрович. – Сначала надо отремонтировать машину, а затем ехать… А пенсию, моя дорогая, не я устанавливал. Твое демократическое правительство так о народе позаботилось! Было время, – на мою зарплату жили. Да и сейчас работаю!

– Жили. Хуже цыган! Эдика укачаю, а сама по коечникам бегаю, уколами шабашку сбиваю. Ночные дежурства брала… А ты себе галстуки покупал. Выпендривался …

– Ты ахинею несешь!

– Нищий! И я с тобой нищая. А пошел бы в райком партии, сделал бы карьеру. Не вкручивал бы лампочки на старости лет!

Андрей Петрович, сдерживая раздражение, неожиданно твердо произнес:

– Поеду! Как я сразу не сообразил…

Он давно мечтал наведаться в родные места. Дочь, родную кровинку, не видел больше двадцати лет. С тех пор, как достигла совершеннолетия. Увы, прекратил выплачивать алименты и – интерес к нему Наташи стал пропадать… Но однажды она прислала телеграмму с просьбой помочь деньгами. Несмотря на ворчание жены, Андрей Петрович это сделал. Вскоре, находясь уже в больнице, он получил от дочки короткое письмецо, в котором была такая же просьба. И тайком от Аллы заняв у приятеля необходимую сумму, он перевел ее дочери. Последнее письмо Натальи, в котором сообщалось о предстоящем замужестве и называлась цена свадебного платья, жена от него скрыла. У самих не было ни гроша. Только спустя месяц, после возвращения из кардиоцентра, он обнаружил конверт в ящике стола. Попытки связаться остались тщетными. Надежда не гасла до тех пор, пока не позвонила сама дочь (ко дню рождения он послал ей деньжат) и дерзко заявила: «Мне больше не надо ваших подачек. Отцом я считаю Сергея Дмитриевича, который вырастил меня вместе с мамой. А вам желаю не быть скупым…» Так мог сказать только несправедливый человек. Но Андрей Петрович, несмотря на обиду, поехал в Ростов, чтобы объясниться с дочерью. Она повела себя откровенно грубо. И контакты оборвались. Потом грянул августовский переворот в Москве. Инфаркт. Он несколько лет выкарабкивался, занимаясь укрепляющей физкультурой и соблюдая диету. И теперь, к шестидесяти семи, чувствовал себя вполне сносно, даже устроился на полставки в поликлинику электриком.

Перед сном он по привычке сел за письменный стол. Открыл подвернувшийся томик Розанова. И сразу же взгляд остановился на строках: «Удивительно, как я уделывался с ложью. Она никогда не мучила меня. И по странному мотиву: „А какое дело вам до того, что в точности думаю“, „чем я обязан говорить свои настоящие мысли“. Глубочайшая моя субъективность (пафос субъективности) сделала то, что я точно всю жизнь прожил за занавескою, не снимаемою, не раздираемою»…

Андрей Петрович остановился. Вот уж правда! И он долгие годы не мог быть до конца искренним с Аллой. И потому, что она во многом его не понимала, и оттого, что была на то причина…

Несколько дней назад (сам подивился этому совпадению) ему приснилась Марина, первая его жена. Явственно привиделась, – красивой и радостно оживленной. Будто бы встречала его на перроне с букетом тюльпанов. И он, узнав любимую, бросился навстречу, обнял, ощутив ласково прильнувшее тело, которое вдруг выскользнуло из рук, истаяло…

Три года, когда они были вместе, остались в памяти настолько подробно, что он мог даже в днях ориентироваться! И появление ее в школе, и свадьба, и рождение доченьки. Теперь он уже беспристрастно оценивал прожитое и без сомнения знал, что Марина была женщиной, предназначенной ему богом. Он по молодости не сомневался в нерушимости их любви. И когда в бесшабашной компании впервые изменил с бойкой медсестрой, то лишь устыдился этого и не придал особого значения. Кто из мужчин свят? Да не тут-то было. Вцепилась в него Алла так, что не давала проходу, упорно напоминала о себе. И, уловкой оставшись с красавцем учителем наедине, снова затащила в постель. Связь стала постоянной. И однажды самолюбивая подружка воинственно предупредила: «Заберу тебя, милый, у Маринки». – «Я вещь, что ли?» – отозвался он с недоумением. – «И я не вещь! Хватит, Андрюша, забавляться… Я тоже хочу мужа. И ребенка…» И когда знакомые друг другу женщины невзначай сошлись на улице, Алла во всем созналась. Так же решительно поступила и Марина. Разрывный разговор с ней был мучителен и негромок. На ее простой вопрос: «Почему ты предал меня? Разлюбил?», – он не нашел ответа, не посмел оправдываться, казнясь и сознавая, что и не заслуживает прощения… Почти сорок лет прожил он с Аллой, отвоевавшей и по-своему дорожившей им женщиной, а та покаянная молодая боль ощущалась в душе и поныне…

Две ночи кряду он вызывал «скорую» – так давило сердце. Но жена настаивала, чтобы не тянул с поездкой. И если позволяли силы, Андрей Петрович возился то на даче, то в своем металлическом гараже. Отрегулировал клапана, заменил в двигателе масло. Подмарафетил ее и снаружи – зашпаклевал и покрыл аэрозольной краской ржавые проточины. Глянул со стороны – бежевый «конек» еще хоть куда!

В предшествующую поездке ночь спал он беспокойно. Обуревали разные думки: в пути все возможно. И в тот момент, когда разморила сонливость, вдруг загремел над головой будильник, заведенный Аллой. Она же поднялась первой, включила люстру, торопя мужа. Однако измерила ему давление (оно было высоким) и сделала два укола, чтобы смог выдержать дальнюю дорогу.

«Жигуленок» – точно птаха из теснины – вырвался в сумеречное пристепье. Остались позади кварталы многоэтажек, лишенные всякой архитектурной целесообразности, ярко освещенные аквариумы фирменных салонов, загородные оптомаркеты. «Новый русский капитал поднимается на кривые ножки, – усмехнулся Андрей Петрович, как многие, с горечью переживающий крах отечественной индустрии. – Господам иностранцам кланяемся! А Петр Великий собственное производство утверждал в России, создавал, строил! В полный рост смотрел на Европу, а мы – в щелочку, по-лакейски – то на Запад, то на Восток…»

В салоне духовито пахло айвой, прихваченной в гостинку. Автострада была пуста. И он жал на акселератор! Приятная оглушенность овладела сознанием. Минуты и километры незаметно сплетались в одно целое, – Андрей Петрович ощущал это пространственно-временное перемещение вскользь, поглощенный ездой. Изредка он посматривал в зеркальце заднего вида, оценивая, каким предстанет перед родней после долгой разлуки. Коричневый густой загар на лбу и лице оттенял проседь волнистых волос, глубже делал носогубные складки, отчего рот как-то повело вбок. Запавшие от усталости карие глаза выглядели растерянно-грустными. Не молод, далеко не молод! Затем, переведя внимание на дорогу, рассеянным взглядом замечал рождение дня.

А он вставал, размашисто пламенел по кромке горизонта, – высвечивал вольный сентябрьский простор! Сонная наволочь поднебесья таяла под напором лучей. Улыбнулась степи зорюшка, сестрица казачья! И в ясном накале утра далеко открылись ковры стерни, пашни, курчавень кукурузных делян, плантации подсолнухов с поникшими шляпками. Порой с двух сторон блистали, разделенные мостом, зеркальные расклинки речек. Подступали и круто отвиливали в сторону акации лесопосадок, с кисейными кронами, озаренные краснолистьем кустарников. А на затяжном подъеме прихлынула сверху синева, и увидел Андрей Петрович (даже глаза повлажнели), как распластанно парил над просяным густостоем седокрылый лунь, все ниже стягивая круги, готовясь к разящему падению, – и остро вспомнилось детство …

Дорога вела на родину. Туда, где не бывал много лет. Он даже сам не мог точно припомнить сколько: двенадцать или тринадцать? И то, что потаенно хранилось на донышке души, – самое заветное и святое – исподволь воскресло. Выходит, неистребимо это ощущение сопричастности отчей земле, поколениям предков!

Из тумана минувшего проступали лица родных и близких, вспоминались трогательные эпизоды. Вновь отозвалась в душе виноватость перед родителями, – их могилы покинуто стыли на хуторском бугре! А он жил вдали, крутился в мелочной суете и нескончаемых хлопотах. Уходили навечно приятели по школе и по общему двору. А с новыми знакомыми дружба почему-то не ладилась. Всё чаще в последнее время он уединялся на даче. Книги – вот спутники его ночных бдений и раздумий.

Все чаще в последнее время брал он в руки дневники Толстого-старика. И, к удивлению, много находил сходного и в отношениях со своей женой. Непонимание друг друга, некая жизненная закабаленность, душевная глухота. Время от времени, когда Алла становилась особенно озлобленной и придирчивой, Андрей Петрович, в отчаянье, готов был повторить судьбу писателя, – бежать из дома. Хоть куда! И первое, что приходило на ум, это был отчий хутор, где доживала свой век родня. Пожалуй, его бы приняли. Но не окажется ли он, в конце концов, в каком-то приюте, хуже того, нищим бездомником? И потому стычки с Аллой кончались перемирием. И хотя утратили они прежнюю взаимную привязанность, терпели, держались друг друга…

2

К полудню «жигуленок» отмерил уже две сотни верст. Незатейливые пейзажи, одинокое молчание, жара утомили. Андрей Петрович дотянул до Мечётки, легендарной казачьей реки. Пересек ее по бетонному мосту, обнаружив лысины дна, – настолько гибельно обмелела матушка! – и перед подъемом свернул на площадку для отдыха.

Выше, под кронами пирамидальных тополей, краснели сайдинговые стены кафе. Перед ним грудились колотые чурки, дымил мангал на ножках. Ветерок доносил упоительный запах шашлыка. Три грязнобокие фуры с заграничными номерами загораживали вид автострады. Из открытой кабины ближней доносилась заунывная восточная музыка. Потасканная, с ярко-рыжими волосами деваха курила, сидя на подножке. Очевидно, «плечевая». Она сузила заспанные глаза на «новенького» и тут же отвернулась, прикинув, что для клиента – староват…

Андрей Петрович расстелил на багажнике скатерку, салфетками вытер руки. И достал пакет с продуктишками.

На диво ожил, закулюкал мобильник, оставленный в машине.

– Живой? Ты где? – тоном диспетчера таксопарка уточнила Алла. – Далеко уже?

– На Мечётке. Хочу чайку выпить.

– Надо же, бедненький, проголодался… – с издевкой заметила жена. – Не задерживайся! А к Лукьянченко обязательно заедь. Может, пригодится. Мне не звони! Деньги экономь.

Солнце палило по-летнему. У кафе грустили под слоем пыли сиреневые флоксы. А в мутновато-пепельном небе промелькивали стайки стрижей, горлинок. Отведя машину под вязы, где ощущалась речная сырость, Андрей Петрович попробовал задремать. В уставших глазах радужно задрожали пятна, какие-то запятые, крючочки…

Плескались на ветру ветви деревьев, их беспрестанно заглушали гулы проносившихся автомобилей. Рядом пульсировала транспортная жила, сводя людей на ленте асфальта по неведомой закономерности. Он опять стал думать о своей судьбе. И как-то растерялся: с временной дистанции многое воспринималось иначе, чем прежде. Сверх того, всё в прожитом было чрезвычайно дорого, кроме черных дней утрат любимых людей. И в каждом событии теперь он, бывший коммунист, усматривал Высшую волю…

Впервые Андрей уехал отсюда, с Донщины, более полувека назад. Все в их роду были военными или хлеборобами. И только он с отрочества мечтал стать учителем. Таким, как Михаил Ефимович! С первого урока запомнился ему этот новоприбывший человек, назначенный директором, – сутуловатой фигурой, твердой походкой, смуглым востроносым лицом. Приметной была привычка историка смотреть исподлобья поверх очков и ерошить при этом ладонью свою седоватую щетину, мысиком сходящуюся на лбу.

Появился он в классе в первосентябрьский день негаданно, держа в руке классный журнал и тетрадку. Преподаватель был по-праздничному одет в темно-синий костюм и белую сорочку. Окинув цепким взглядом в ставших учеников, выдержал паузу.

– День добрый, милейшие! – отрывисто приветствовал он глуховатым голосом. – Кто дежурный? Почему доска грязная? Кто староста? Обоим объявляю замечание. И зарубите себе на носу, со мной разгильдяйство не пройдет!

И поныне трудно понять, как соединялись в его характере жесткость и сентиментальность, ироничность и готовность сколько угодно заниматься после уроков, интеллигентность и пристрастие к спиртному. Никто под хмельком директора, впрочем, не видел. Но наушничали, что дома он надирается до беспамятства. Недоброжелательство отчасти объяснялось тем, что ни с кем Михаил Ефимович не сходился, держался особняком. И Андрей всем нутром тянулся к этому необычному человеку, открывающему тайны древности, исчезнувших империй и цивилизаций…

Многие в школе историю полюбили благодаря Михаилу Ефимовичу. Он не просто объяснял на уроках, а к месту шутил, сыпал примерами из романов, цитировал мудрецов, точно сам был всему свидетелем! И поэтому в рассказе учителя малые и великие события представлялись несравнимо интересней, нежели то, что излагалось в учебнике. Требуя знаний осмысленных, он задавал на дом «рассказы по иллюстрациям». Андрей с увлечением сочинял новеллки, в которых героями были исторические личности. Когда же попал на районную олимпиаду, – вернулся оттуда победителем, с наградой – томом Пушкина!

А на весенних каникулах вместе с учителем отправился он уже в Ростов. Там безоговорочно первенствовали горожане. Михаил Ефимович, добившись разрешения, ознакомился с «работой» Андрея и оспорил решение комиссии, поскольку тот блестяще выполнил задание. Но, по всему, триумфаторов в облоно «утверждали» заранее.

Накануне выпускных экзаменов произошло нечто немыслимое! Михаила Ефимовича исключили из партии, сняли с должности директора. Молва разнесла: он осмелился написать в ЦК КПСС послание, в котором доказывал, что Сталин, совершивший многие просчеты и ошибки, не заслуживает такого враждебного отношения, которое насаждается в народе после ХХ съезда. Реакция из Москвы последовала незамедлительно…

Остался в памяти и сам экзамен. Михаил Ефимович был задумчив, простуженно кашлял. И слова Андрея воспринимал отвлеченно. Ерошил ладонью редеющие волосы, поглядывая в окно на цветущие кусты жасмина.

– Довольно, – прервал Михаил Ефимович его ответ. – Хочу задать дополнительный вопрос. Выскажи собственные соображения. Как ты, молодой, относишься к Сталину?

Андрей растерялся. Он знал о крамольном письме. Но и помнил выводы, которые были в учебнике и не раз повторялись учителем! И потому подверг бывшего вождя осуждению за «культ личности» и репрессии. Михаил Ефимович устало снял очки, протер их платочком, глянул исподлобья подслеповатыми глазами.

– Заслуживаешь «пятерку». Только вот что… Заруби себе на носу! Историю делают не только великие личности, но в равной степени и простолюдины. Диалектика, братец ты мой. Сколько людей, столько и мнений. А историческая наука отнюдь не догма, – и, усмехнувшись, он поднял взгляд на фотопортрет Хрущева, висящий над доской. – Кому-то всё ясно. А вот я сомневаюсь. Так до конца и не разобрался…

На выпускной вечер Михаил Ефимович пришел в пиджаке, увешанном фронтовыми медалями и орденами. И, выпив с Андреем шампанского, объяснил свою недомолвку. С именем Сталина он, до ранения офицер-артиллерист, а затем контрразведчик, прошел войну.

– Да, при его попустительстве разворачивались репрессии, страдали и погибали невинные. Это так. Но обрати внимание: на медали «За Победу над Германией» барельеф Сталина. Все мы, фронтовики, носим ее на левой стороне. Возле сердца…