На доблесть и на славу

Соседский мальчишка пришел за гвоздодером, которым Регина Ильинична открывала дверь квартиры. Теперь он понадобился в доме напротив, куда тоже вернулись жильцы. И это появление забавного, курносого пострела как-то оторвало от затянувшейся печали. Мама опять стала просто мамой, выложила из армейского вещмешка три банки тушенки, полбуханки хлеба, несколько яблок, глудку сахара и пошла к Смирновым за кипятком. Еще не остыв от своего горя, – душа обожженно ныла, скорбела по Якову, – Фаина в полрадости воспринимала происходящее. Да, это было божьим посланием, милостью, обрести именно сейчас родного человека, разделившего беду.

Фаина осмотрела комнаты, забрела в свою спаленку. Оттого, что от раздобытой где-то буржуйки исходило слабое тепло, квартира обрела жилой вид. Мама успела вымыть полы, прибраться, стопочкой сложила книги на этажерке. Фаина подошла к платяному шкафу и вскрикнула: он совершенно пуст! Запоздало заметила, что и кровати застланы старыми покрывалами, и нет ни одной подушки.

– Обчистили квартирку не хуже воров. – Трезвым взглядом вновь окинула комнаты Фаина. – Значит, надо у Тархановых делать обыск.

И стало понятно, почему мама не переоделась, не сменила свою гимнастерку с подшитым белым воротничком, суконную армейскую юбку, обтягивающую ее стройную фигуру, мягкие, подогнанные точно по икре, яловые сапожки.

Наледь на мутных стеклах окна стала оплывать, в верхние блюдца проталин открылась полоса бирюзового неба, гроздья калины, прихваченные вьюгой. Пропорхнула синица. Тут же явился щеголь дрозд в черном лоснящемся оперении. Фаина, слыша шаги мамы по коридору, повернулась к двери, и как только та вошла, неожиданно девичьей, забытой интонацией вымолвила:

– Мамочка, вчера Яши не стало… Мы партизанили вместе. Настоящий мужчина! Правда, у нас ничего не было… Просто дружба… Он – однолюб. Не могла успокоиться… И вдруг ты приехала! Почему так бывает?

Регина Ильинична задержала взгляд, поставила кастрюльку с кипятком на стол. Тихо обняла подошедшую дочку. Ей нечего было ответить.

8

Вовсе не взгляд иудейки, обреченной, как и ее малютка, на гибель, а перенапряжение, бессонные ночи, пьянство стали причиной нервного срыва Павла Шаганова. Припадок, напоминающий эпилептический, негаданно повторился спустя двадцать три года. Тогда ему предшествовала атака в конном строю, рубка, из которой Павел выбрался испятнанный кровью красноармейцев, толком не умевших и клинки держать. Уже на следующий день есаул поборол зазорный для казака недуг и был готов к новому бою за Крым. А теперь, далеко не молодому, ему оказалось трудней обрести душевную и телесную крепость. На неделю задержался он в Тихорецке, пролежал в госпитале люфтваффе. И хотя шатало, и кружилась голова, нужно было срочно отправляться в Ростов.

Масштабы отступления немецкой армии поразили даже его, много повидавшего на фронте. За восемь часов пути до «ворот Кавказа» эшелон, в котором он ехал, часто останавливался вследствие занятости магистрали и налетов сталинских штурмовиков. Долго торчали в Батайске, на территории станции и за ней, среди задонских заливных лугов, пропуская литерные поезда. Когда проезжали гремучий железнодорожный мост, Павел заметил походную колонну, преодолевающую Дон прямо по льду. Именно это обстоятельство помогло вермахту отвести на правобережье значительные силы, избегая столкновений в открытой степи.

Разрушенная бомбардировками станция в Ростове была забита составами с военной техникой и армейским имуществом. Привокзальную площадь запрудили подводы и машины, чуть в стороне скорбно стыл в неволе табун лошадей. Павел Тихонович с негодованием скользнул взглядом по цепи охранников, повязанных поверх кепи шерстяными платками: тюки сена лежат за грузовиками, и никому нет дела, никто не сподобится задать дончакам корма! Он попросил об этом одного из солдат, – из-за края платка выглянули мышиные глазки, – и сиплый голос ответил, что приказано из оцепления не выходить.

В Главной прифронтовой комендатуре, на улице Садовой, «эксперт по казачеству» Восточного рейхсминистерства (так значилось в удостоверении) предстал пред начальником отдела пропаганды, осанистым «оберстом», сносно говорившим по-русски. Внешняя респектабельность оказалась обманчивой. Он довольно сдержанно выслушал лейтенанта, просившего всяческой поддержки отступающим обозам южных казаков – кубанцев и терцев – и материальной помощи донским станичным атаманам, формирующим такие обозы. Ничего толком не ответив, он передал Павлу министерскую телеграмму доктора Химпеля с требованием данных о казачьих сотнях на Дону и их боеспособности. От себя добавил, что эти же сведения затребовал Генштаб сухопутных войск. Напоследок, подобрев, бывший колонист подсказал Павлу, где гостиница и какой ресторан лучше, даже созвонился с кем-то из финотдела комендатуры и помог «эксперту» получить командировочные и жалованье. Прощаясь, Павел обмолвился, что завтра хотел бы выехать в Новочеркасск. И тут повезло: утром его может взять на попутную машину сотрудник отдела.

Представительство штаба походного атамана Дона располагалось неподалеку. К нему лейтенанта Шаганова привел рассыльный солдат комендатуры, тщедушный очкарик, охотно отвечавший на расспросы. Уже третий месяц служил в армии бывший студент консерватории, но никак не мог привыкнуть к русским морозам. Узнав, что с детства этот «завоеватель мира» занимался только скрипкой, Павел невольно усмехнулся, а он с Первой мировой и по сей день орудовал шашкой да нажимал на курки… В таком иронично-невеселом расположении духа и вошел есаул Шаганов в особняк, представился дежурному, который сопроводил в просторный кабинет со створчатыми окнами.

За столом, просматривая какие-то документы, одиноко сидел жилистый сотник в полевой форме защитного цвета. Узкое лицо. Подозрительный хмурый взгляд. Донсков Петр Николаевич. С ним Павел познакомился в осенний приезд. У стены в кресле – молодцеватый казак, с распавшимся на золотые пряди чубом и темными усами. Третий сотрудник, немолодой крупнолицый мужчина в кителе с погонами полковника полулежал в старинном кресле, украшенном вензелями. Появление немецкого лейтенанта для двух последних было столь тревожным, что они быстро встали и представились:

– Интендант представительства Беляевсков.

– Адъютант Абраменков! – выкрикнул усач и браво вскинул голову.

Павел Тихонович, назвав себя, со всеми поручкался. Адъютант услужливо помог раздеться. Донсков, собрав со стола бумаги, кинул их в потертый портфель и щелкнул замком.

– Вот, просматривал списки коммунистов. Выявить и искоренить их в наших рядах – самая неотложная задача… – заговорил сотник, повышая голос. – Коммунисты не оставляют попыток влиять на казачество, взять власть в свои руки! Сюсюкин и Духопельников здесь, в Ростове, им пособляют, мутят воду, раскалывая наши ряды и стараясь лишить Павлова звания атамана. Так вот, адъютант! Официально заявляю, в присутствии лейтенанта вермахта, что вам не удастся посадить Одноралова на атаманское место! Одноралов, позвольте напомнить, не казак. По профессии – духовный певчий!

– Не нервничай, Петр Никалаич, – одернул сотника интендант, в усталой улыбке открывая желтые прокуренные зубы. – Тебя ведь тоже певцом Дона величают.

– Да! Я – поэт Тихого Дона! И горжусь этим, горжусь, что воспеваю казачество, наш Второй Казачий Сполох!

Павел не без раздражения слушал высокопарные фразы. Ему никогда не нравились излишне эмоциональные, заполошные правдолюбцы. На поверку оказывалось, что хорохорились и радели они большей частью ради личных интересов.

– Однако сейчас не до песен. Положение на фронте критическое. Немцы из Казакии уходят, а вы тут… Выясняете отношения! – возразил Павел, схлестнувшись с потемневшим взглядом Донскова. – Если немецкие власти доверяют Сюсюкину и Духопельникову, значит, на это есть основания.

– А потому, что названная парочка лжеказаков – энкавэдисты! У меня есть неопровержимые свидетельства. И, маскируя себя, пресмыкаются пред оккупационными органами и нагло им врут!

– Чистый наговор! Не верьте ему, – вмешался в разговор адъютант. – Сюсюкин первым встретился в Берлине с атаманом Красновым!

– Потому что чекисты забросили его с заданием! – вскипел сотник. – Он – агент НКВД!

– Господа, я впервые у вас, а уже наполовину оглох… – Павел шутливо прикрыл уши ладонями и упрекнул: – Криком ничего не докажешь! Вы же – казачий офицер, Петр Николаич… Завтра я сам поговорю с Павловым. А вы здесь какими силами располагаете?

– Как уполномоченный штаба по Ростову и Батайску могу официально заявить, что мой отряд представляет собой мощную ударную силу. Именно он разгромил подпольщиков и оборотней в немецкой форме в Батайске. А теперь мы выявляем коммунистов в Ростове.

– Отлично! – воскликнул Павел. – А что известно о других формированиях?

– На Донце сражается «Синегорский полк». Не полк, а полчище! Более тысячи казаков! Войсковой старшина Журавлев лично ведет подчиненных в бой. Ну, в Новочеркасске вам скажут о 1-м Донском полку есаула Шумкова, о пластунском батальоне… Здесь, в Ростове, эскадрон в триста пятьдесят шашек. Правда, командир назначен немцами. Некто Шведиков! Он не то что командовать, а даже с оружием обращаться не умеет! На той неделе за малым не угробил Одноралова. Игрался, забавлялся с автоматом, а тот возьми и выстрели! Пуля срикошетила от стола и вонзилась в стену над головой полковника.

– Ох, ты и ненавистный, Николаич! – пристыдил адъютант. – Ажник рад тому, что случилось. Нельзя так!

У входа в особняк послышались оживленные голоса. Интендант пригнулся к окну, за которым уже синели сумерки, и удовлетворенно сказал:

– Отцы-командиры явились, – и поспешил в смежный кабинет, откуда шло печное тепло и тянуло запахом сосновых дров. А здесь, в комнате для совещаний, обогрев давала торцовая стена в синих изразцах, скрадывающих дымоход. Павел догадался, что дом дореволюционной постройки.

Вошли трое. Краснолицые. Разбойные. С хмельным блеском глаз. Впереди, на голову выше остальных, большеголовый верзила, в необъятной шинели, лохматой енотовой папахе, с кокардой офицера Донской армии образца 1918 года. Погоны полковника. На широком ремне – кобура и дорогая посеребренная рукоять кинжала, выступающая над узкими ножнами.

– Шаганов! Мать честна! Откедова? – громыхнул басом Духопельников, тараща свои калмыковатые глаза и разбрасывая для объятья ручищи. – Ну, молодец! Ай да есаул!

Павел уловил сивушный перегар, луковый душок от Духопельникова и его товарищей и, освобождаясь от медвежьей хватки, пошутил:

– Кто праздничку рад, тот с утра пьян.

– Ага! По рюмашке приняли. Это делу не вредит. Ты, никак, с Кубани?

– Из Тихорецка. Сюда вызвали. Обозы, Платон Михайлович, собираете?

– Обозы? Это по части вон его, Беляевскова. А мы контролируем казачьи формирования. Я их собирал! А теперь, представь, Павел Тихонович, друг дорогой, Павлов отстранил меня от должности начальника военного отдела штаба. Меня! Ну, не… Ну, не плохой ли он человек? – вовремя сдержался Духопельников, зыркнув на Донскова, сидевшего в напряженной позе, с окаменевшим лицом. – А мы и без него свои дела творим… Александр, узнаешь?

Высокий, худощавый мужчина, с рыжей бородкой клинышком, осклабился, кося хитренькими глазками. Затем двумя ладонями, очень осторожно, взял и пожал протянутую руку есаула.

– Разве можно забыть такого красивого казака? Посланца Берлина? – сладким голосом затянул Сюсюкин, удерживая на лице маску подобострастия. – А вы меня помните? Мы накануне Покрова знакомились в Старочеркасской.

– Разумеется, Александр Александрович, – довольно холодно ответил ему Павел и взглянул на незнакомого щеголеватого полковника (на плечах светлого, с оторочкой полушубка, были пришиты погоны царской армии). Тот неторопливо, с чувством достоинства, снял свою светлую кубаночку с общевойсковой немецкой кокардой, положил ее на стол. Отрекомендовался звонким отчетливым голосом:

– Начальник представительства войскового штаба. Одноралов. Василий Максимович. Рад вашему приезду. У нас много накопилось нерешенных вопросов. Может, вы повлияете?

– В меру своих возможностей, – пообещал Павел и завел речь о тяжелом положении на фронте, о необходимости ускорить призыв казаков в сотни и сбор сведений о тех, кто из станичников намеревается отступать. Затем подробно расспросил, как ведется работа в городах и станицах по упорядочению передвижения обозов. Никто толком этого не знал. Беляевсков сослался на совершенно иные свои задачи, – снабженца казачьих воинских подразделений и самого представительства штаба. Чем больше говорил Шаганов о деле, тем активней ему возражали. Поскучнев, Одноралов затеял полемику с Беляевсковым о том, из какого материала лучше делать портупеи для мундиров: из кожи или кожзаменителя, пропитанного особым раствором, удлинявшим срок пригодности. В разговор вступил Сюсюкин, из добрячка вдруг перевоплотившись в неудержимого сквернослова, отстаивающего свою точку зрения, что портупеи вообще не нужны, поскольку времена сабельных атак прошли, и будущее за авиацией, танками и тяжелыми орудиями.

Донсков, не обронивший до этой минуты ни слова, встал, отшвырнув стул. Сдавленным голосом, не скрывая враждебности к присутствующим, воскликнул:

– Спасибо, Сюсюкин, за признание! В том, что вам не нужна казачья форма, со всеми ее атрибутами, – ваша сущность ревизиониста и врага Дона. Вы сознательно разрушаете вековые устои и приспосабливаетесь к текущему моменту…

– Окстись, Донсков! – вскипел Сюсюкин, глядя на скандалиста исподлобья. – Я не нуждаюсь в твоих поучениях! Брому попей… Тебе везде коммунисты и гэпэушники мерещутся!

– Зачем же изворачиваться? Не везде! В этой комнате, знаю точно, находятся два офицера-палача из НКВД… – Донсков, под гогот и увещевания сотрудников представительства, озираясь, прогромыхал сапогами по паркету. Сдернул с вешалки шинель, насунул на голову шапку. Что-то негодующе бормоча, на прощанье выстрелил дверью.

– Не сотник, не офицер казачий, а психопат, – сделал вывод Одноралов, поворачиваясь к интенданту. – Ну, Василь Арсентьевич, чем будем гостя угощать? Пора, думаю, и гонца послать…

Полковник Беляевсков вышел давать поручения. И, проводив его взглядом, Духопельников пересел поближе к Павлу, приклонил кудлатую головень с заговорщицким видом: