Американский доктор из России, или История успеха

– Разрез позади уха, отворачиваю всю раковину вперед. О’кей? Потом выкраиваю новую барабанную перепонку из местной ткани, из апоневроза и надкостницы. О’кей? И акуратно пришиваю ее там, где должна быть перепонка. Как правило, она приживается и работает хорошо. О’кей?

– О’кей, – повторил я механически. – Как долго идет операция?

– Час-полтора. После операции вам нельзя будет шесть недель летать на самолете. И еще вы должны знать, что, если будет случайно задета близкая ветвь лицевого нерва, – он провел черту расположения нерва на рисунке и косую линию разреза, – может произойти паралич нерва, и навсегда останется перекос лица.

Это, конечно, было совсем не о’кей. Ничего себе выбор: или стать глухим, или остаться с перекошенной физиономией! Что делать – соглашаться или нет?

Нелегкое это решение. В памяти промелькнули сотни случаев, когда мои пациенты в ответ на предложение об операции задавали много вопросов, сомневались, не соглашались, откладывали. Но я также знал, что в современной хирургии вероятность хорошего результата намного превышает возможность осложнения. Доктор не станет предлагать пациенту операцию, не утвержденную Специальной государственной администрацией по новым лекарствам и методам лечения. И я согласился.

С этого момента я перешел в руки секретаря. Сами доктора не занимаются вопросами организации операций, это входит в обязанности их секретарей. У них вся процедура отработана, как на машине.

Секретарь созвонилась с операционным блоком госпиталя Нью-Йоркского университета, назвала мое имя, диагноз и название операции. Там назначили день и час. Потом она позвонила в лабораторию, где назначили день и время амбулаторного обследования за одну неделю перед операцией. Там же меня должен был осмотреть терапевт. Все больные старше сорока лет должны получить допуск к операции от терапевта. Если он найдет какое-либо хроническое заболевание, то его надо вылечить до операции. Там же меня осмотрит анестезиолог, который будет давать на операции наркоз. Все это будет сделано в один день, чтобы я не пробыл на дорогостоящей больничной кровати ни одного лишнего часа.

Секретарь закончила тем, что накануне операции я не должен принимать пищи, в пять утра быть в приемном отделении, откуда меня повезут в операционную.

– В госпитале вы пробудете один или два дня. А через неделю после операции придете для проверки к нам в офис. О’кей?

Ответив привычным о’кеем, я преподнес ей коробку шоколада.

Перед операцией Ирина волновалась больше меня. Я был абсолютно спокоен: приняв решение, уже не волновался. На меня благодатно подействовал пример Илизарова, который шел на свои тяжелые операции абсолютно спокойно, по-мужски. Самому мне было только интересно: ведь я еще никогда не лежал на операционном столе и не получал наркоз.

Мы с Ириной выехали на такси из дома в половине пятого утра, в шесть меня повезли в предоперационную, а Ирина уехала на работу. Все равно до двенадцати меня обратно в палату не привезут.

Итак, хирург на операционном столе. Анестезиолог был мой знакомый – молодой американец польского происхождения. Он проходил практику в нашем госпитале, мы иногда работали вместе. Он был по-дружески внимателен. Когда меня с каталки переложили на операционный стол, я впервые увидел прямо над собой то, что тысячи раз видел со стороны, – большую операционную лампу. Это было как-то странно.

– Сейчас я введу тебе в вену катетер, и начнем, – сказал анестезиолог. – Вот. А теперь – спать.

Проснувшись, я не совсем ясно увидел над собой лицо анестезиолога:

– Все в порядке, операция закончена.

Я попытался улыбнуться, но все мышцы лица одеревенели от наркоза. Меня перевезли в послеоперационную палату, где надо мной принялись колдовать сестры. Два часа я дремал, изредка безуспешно пытаясь изображать улыбку. Хорошо помню только то, как меня привезли в отделение. К каталке подошли Ирина и какая-то молодая женщина с букетом роз:

– Это вам, доктор Владимир.

Я поблагодарил ее, но все никак не мог узнать. Она быстро ушла, и я спросил Ирину:

– Кто это был?

– Так это же твоя больная, Талия. Ты не узнал? Она пришла к тебе в госпиталь, узнала там, что тебе делают операцию, и прибежала сюда.

Полгода назад мы с Виктором сделали этой девушке операцию на ноге. Потом я выхаживал ее после большой кровопотери, сидел около нее вечерами, приезжал к ней по воскресеньям. Теперь она бегала на своих ногах.

– А как мое лицо? – я вдруг вспомнил про возможное осложнение. – Дай мне зеркало.

Лицо было не перекошенное – и сразу отлегло. На минуту в палату зашел мой хирург.

– Ну как, вы о’кей?

– О’кей. Сделали мне новую перепонку?

– Не волнуйтесь, все получилось очень хорошо, опять будете слышать.

Назавтра я выписался домой, мы с Ириной прошлись пешком. Еще через два дня вышел на работу. И никого не удивила такая быстрота лечения – это ведь Америка.

Землетрясение в Армении

Приближался 1989 год, и на него у меня были большие планы: предстояло сдать последний экзамен и получить лицензию на право частной практики. Через полгода после первой – на левом ухе – доктор Р. сделал мне операцию на правом ухе, и тоже успешно!

Но жизнь в любой момент может преподнести сюрприз. В декабре пришла трагическая весть: в Армении случилось землетрясение большой силы с массовой гибелью людей. На помощь армянскому народу собралось ехать много волонтеров из разных стран. Всем им не только разрешали въезд, но и создавали условия для проживания. Такого массового и быстрого въезда иностранцев советские люди никогда не видели. И, конечно, это сыграло свою роль в политических переменах в Союзе.

К тому времени отношения между президентами Рейганом и Горбачевым стали почти дружескими, и нововыбранный президент Буш-старший продолжал эту дружбу. Естественно, Америка одной из первых стала помогать Армении. По всей стране собирали средства и медикаменты.

Виктор Френкель одним из первых собрался лететь в Москву, откуда надеялся как можно быстрее добраться до Армении.

– Владимир, летим вместе! Будем оперировать пострадавших.

– Виктор, я не могу еще два месяца, из-за уха. Извини.

– Я понимаю. Тогда мы сделаем так: я полечу на разведку, узнаю, какая им нужна помощь. Тебя там помнят; позвони директору своего московского института и другим докторам, чтобы я мог с ними связаться. А вы с Мошелом пока собирайте инструменты и медикаменты. Когда тебе будет можно лететь, повезем их вместе.

Телефонная связь с Москвой была тогда еще через оператора, я часами висел на телефоне, стараясь дозвониться до старых друзей и бронируя номера в отеле. Друзья, услышав мой голос впервые за одиннадцать лет, радостно вскрикивали:

– Ты приезжаешь?

– Я приеду немного погодя, а пока помогите моему шефу профессору Френкелю.

Виктор с двумя нашими врачами вернулись через неделю. Мои друзья помогли им встретиться с московскими начальниками, но в Армению их не пустили. Френкель жаловался:

– Владимир, там полная неразбериха и страшный бюрократизм. Землетрясение в Армении, а командует всем Москва. Но тебя там помнят и ждут… Вы поедете с Нилом Кахановицем, специалистом по хирургии позвоночника.

Доктор Кахановиц меня огорошил:

– Владимир, у меня в Москве есть родственники, но мы никогда не встречались.

– Как их фамилия?

– По-русски она звучит Каганович. Говорят, что мой дядя был там большой человек.

– Каганович? Лазарь? – я переспросил, зная, что в Америке многие меняли звучание и написание фамилий.

– Да, кажется, Лазарь. И я знаю, что у него есть дочь, моя кузина.

– Каганович был правой рукой Сталина. Ты об этом знаешь?

– В самом деле? Нет, не знаю. Это интересно.

– Не могу тебе сказать, жив ли он, но Хрущев отстранил его от власти. Хочешь, расскажу тебе про твоего дядюшку?..