Новое безумие (начало) в России

– За Победу! – кричали все дружно. И чокались солдатскими кружками, принесёнными с собой на тризну по погибшим. – За вас, Верховный Главнокомандующий! За ваше здоровье!

А Власик стоял уже незаметным за спиной. Генералиссимус глянул на него, и Николай Сидрович понял – не мешать общаться с победителями. Тогда сам генерал Власик налил в приготовленную для Генералиссимуса солдатскую кружку малую толику водки, лишь плеснул на дно кружки столько, что чуть дно покрыла, приготовил солдатский бутерброд и торжественно преподнёс:

– Откушайте, Генералиссимус Советского Союза, за Победу над жестоким врагом! – И бутерброд протянул на белом платочке.

И снова раздались приветственные выкрики и их услышали на трибунах – трибуны на площади притихли и насторожились. Генералиссимус взял кружку за донышко, выдохнул по-русски и опрокинул каплю водки в себя. Поставил кружку на место и откусил с аппетитом кусок хлеба, не забыв его понюхать.

– За русского солдата, за русский народ! – сказал с опозданием.

Импровизированный стол занесли в башню, Генералиссимус жевал хлеб с салом, малосольный огурец придавал аппетит простой человеческой еды. Это было непередаваемо и необъяснимо, как это вкусно.

Стрелка приближалась к десяти. Оставалось пара минут, не больше, и Парад начнётся.

На следующий день, проснувшись поздно, Иосиф Виссарионович лежал и вспоминал этот вкус русской закуски – ржаной хлеб с салом и малосольным огурцом. Захотелось повторения вчерашнего да и запить боржоми – вот чудесный завтрак на сегодня. А уж харчо – это к обеду. Но невозможно забыть вкус ржаного хлеба с салом и малосольным огурцом, эта русская закуска запомнится навсегда.

Генералиссимус лежал на кушетке под белой овчиной, выделанной из кавказской бурки под одеяло, и наслаждался теплом. Снова хотелось хлеба, сала и малосольных огурцов и он протянул руку, чтобы дотянуться до кнопки звонка. Казалось, Власик ждал вызова за дверью.

– Доброе утро, Иосиф Виссарионович.

– Доброе утро, Николай Сидорович. Принеси-ка зелёного чаю, чтобы желудок заработал, а потом я встану, чтобы умыться. Что у тебя появилось за вчерашний день? Наши герои как праздновали? Особых случаев не наблюдалось? В комендатуру много попало?

– Из высших офицеров никого, все достойны были, а кто из тех, кто пониже, из сержантского состава, да из рядовых были задержаны комендатурой генерала Артемьева числом более двухсот – более дерзких. Просто пьяных отпустили под утро с богом. Потому что проспались да и дома ждут жёны да родня. Да и правильно, чего их держать, горе с радостью перемешалось у них в голове, вот и не знают как себя вести. Правильно поступил генерал Артемьев, с пониманием.

– Огнестрелов не было?

– Нет, огнестрелов не было, мне доложили бы. У меня на этот счёт есть сведения от моих людей. Доложили бы. Не беспокойтесь, Иосиф Виссарионович. Сейчас чай вам принесу большую кружку, без сахара.

– Да, вот ещё что. Вчера закуска была хороша. Сможешь такую же мне сделать сейчас?

– Не вопрос, Иосиф Виссарионович. Только я предложу разнообразить меню в этом направлении.

– Как это?

– На сегодня я закажу для вас два бутерброда. Один вчерашний, с салом и малосольным огурцом, другой, новый для вас, с бланшированными кусочками селёдки и тоже с малосольным огурцом. Это на сегодня, через полчаса вместе с горячим чёрным чаем с сахаром и с лимоном. А назавтра, после повторного приёма участников парада в Георгиевском зале, вы отведаете суточных щей и рыбацкой ухи. Как вы на это смотрите, Иосиф Виссарионович?

Генералиссимус не смог сдержать улыбки:

– Неси чай с бутербродами, А о щах и ухе поговорим завтра.

– Слушаюсь, товарищ Сталин.

– Сегодня в Кунцево надо ехать. Давно не был. Сообщать никому не надо.

– Слушаюсь, товарищ Сталин.

Сейчас Рублёво-Успенское шоссе известно как место обитания самых богатых россиян. Это царская дорога, это дорога Ивана Васильевича Грозного, это дорога самых богатых россиян, ею пользовались все цари России и все правители, не наделённые царским саном, – Юсуповы, Шуваловы, Голицыны и прочие. Боярыня Морозова владела здесь сельцом Жуковкой. Художник Суриков изобразил её как противницу реформ патриарха Никона.

Поначалу в Зубалове жил и Иосиф Виссарионович с женой Надеждой Аллилуевой, а рядом жил и Феликс Дзержинский. Но потом Иосиф Виссарионович переехал на Кунцевскую дачу. Она пришлась ему по душе, и он так и остался на ней до конца своих дней.

Они покинули Кремль ближе к ночи, после того как Вождь посетил торжественный приём в честь участников парада Победы, вместе с Власиком, Поскрёбышевым и сыном Василием.

Василий был пьян. И они вошли в кабинет вдвоём, предупредительный Власик допустил отца с сыном к примирению, хотя слабо надеялся, что Василий поймёт строгость отца и бросит пить, хотя бы на людях и ежедневно.

Время близилось к полуночи. За окном шумел ветер, гоняя потоки дождя по даче. Но тепло заполонило кабинет от камина и уют проник в душу Вождя, захотелось сына погладить по головке, спросить какие успехи в школе, готов ли к поступлению в военное училище и стать командиром Красной Армии. А сын, уже сам генерал, шатаясь, вломился в кабинет следом, уселся в кожаном глубоком кресле, жуя сталинскую папиросу «Герцеговина Флор», прищурил на отца глаза не по-сыновьи и ожесточённо спросил:

– Лаврентия приближаешь, отец? Своего врага, запомни это, отец.

Избегая глаз Василия, его взгляда в упор, Вождь смотрел на его погон на плече, какой-то помятый и потускневший в золотом отливе, и не видел его лица. А в лице сына что-то мелькало, дрожало, подёргивалось мышцами, словно умоляло отца о чём-то. Но отец овладел уже минутным своим смущением и говорил сыну что-то в назидание твёрдым и беспощадным голосом. Василий почти не слышал слов. Но каждый звук ранил его душу и причинял невыносимую боль. Хотелось закричать, но боялся, что отец не поймёт его тревог, примет за мальчишество, забыв или не придавая такого значения его поведению на фронте либо на парадах – там, где сын жил самостоятельной жизнью, без пригляда Берии и его тупоголовых людей в соединении с доброжелательным отношением Власика.

Трезвый Василий оставлял свои мысли не увидеть подлых намерений окружения отца. Но пьяный становился отважнее. Но! – тогда пропадать буду я вслед за отцом, он – первым, я следом, думалось ему. Но вдруг бессилие наваливалось вместе с мыслями о неминуемой гибели, тоска о незаслуженных словах отца, которые врезаются в сердце как нож, и отец уходил с этими произнесёнными им словами вдаль от него, в ту невозвратную даль, куда уходят люди мёртвыми от живых. И сам отец сделался будто мёртвым. И он закричал, от вида этого лица и сам сделался мертвенно похожим на отца. Кричал благим матом и бежал к дверям, за которыми были всё те же, кто хотел им обоим смерти – сначала отцу, потом сыну.

И вдруг наступило молчание и оцепенение всему. Только почему-то слышалось одно лишь мерное медное и скрипучее тиканье маятника на стенных часах, надвигающееся на кунцевскую дачу со стороны Москвы, от Спасской башни – скрипели и перезванивались куранты Спасской башни, скрипели шестерёнки противно и зло и вдруг ударял колокол мелодичным обманным звоном.

Василий остановился у самых дверей. И медленно оглянулся. Отец стоял и глядел вслед. Его взгляд был ласков.

– Если не боишься ничего и не желаешь выпросить отцовское прощение, то каким образом собираешься мои заветы хранить? Ведь ты сын мой, Василий. Брось пить и пьянствовать, удостой себя моим сыном, без этого не могу тебя любить – ведь ты нездоров, Вася.

Василий молчал.

– Что молчишь?! – крикнул отец, ударил кулаком по зелёному сукну стола так, что опрокинулся подстаканник с чаем. – Берегись, Василий! Знаю, что добиваешься своего – хочешь под моим крылом укрыться со своими безобразиями от моих друзей и соратников. Ведь и они не желают тебе плохого.

– Желают, отец, очень желают, только этого и желают! Только этого ты не видишь! – Василий зло усмехнулся в сторону. – Только поздно увидишь. И мне никуда будет деться, только вслед за тобой – в могилу.

Василий зарыдал как ребёнок. И отец видел его откровенные, правдивые слёзы. Стало не по себе. И Василий видел жалость отца к нему и он зло порадовался своему мщению за свою покорность и бесконечное упрямство. Теперь ему казалось, что он сильнее отца и сильнее всех его услужливых и трусливых чиновников. Тогда он ещё раз криво усмехнулся ему в лицо, ожидая от отца несправедливости.

– Вон! – тихо прошипел Вождь, скрывая бессильное бешенство.

Василий, по-прежнему не скрывая своей кривой усмешки, похожий на зверёныша, отпугнутого чужой самкой от добычи, тихо и бессильно застонал, не смея перечить ни одному его слово, ни одному велению. И он вышел, посчитав себя изгнанным.

3

Непонятнее всего было то, что Лаврентий Павлович уверяет всякого, с кем заговорит на эту тему, что делает всё по приказанию Вождя. В глаза восхищается, а за спиной всякий раз, как произносят это имя, плюёт, приговаривая в сторону, чтобы не услышали лишний раз и не донесли: «Полководец! Белобилетник, а не полководец! Что он себе воображает?» А сегодня Вождь сказал ему непонятными словами нечто, над чем задуматься стоило:

– Весь мир исполнен горечи и страданий. Начиная с самого детства, с шестилетнего возраста, я не знаю, что такое радость и спокойствие в душе. И не сомневаюсь, что жизнь готовит мне большие неприятности в будущем. Готов ли я к ним? Не знаю.

Сам Лаврентий Павлович уже с конца войны не сомневался в себе, что Вождь ему ненавистен и боялся это как-нибудь обнаружить прилюдно. И, конечно, для него не было секретом, что Вождь знает о его тайных отношениях к нему и, наверное, предпринял все меры обезопасить себя от столь близкого и неприятного существования. Но вот какие это меры, где их искать и как их, обнаруженных, дезавуировать, заставить Вождя отказаться от мер безопасности против него, преданнейшего цепного пса его жизни и здоровья, его дум и чаяний – было бы и ему спокойней. Ведь и Лаврентий Павлович знал прихоти и возможности, самые низкие, не только своей команды, но и самого Вождя. Они не смогли обойти его. Как они смогли бы обойти, когда все эти расстрельные списки, санкционированные ими, любимыми народом бонзами, находятся у него – и не в сомнительных копиях, а в оригиналах за старательной подписью под приказом или под требованием «расстрелять» и чьи-то рядом «согласен» и ещё рядом подписи, подписи, подписи согласных расстрелять, рядом с ними, что требовали или приказывали просто «расстрелять». Бывало, у самого Лаврентия Павловича сердце сжималось от этих доказательств зверских преступлений, но и быстро отпускало. По мере привыкания дело становилось привычным. Да и сам к этому был немало причастен. Как-то даже любопытство проявил, кто же у нас самый, самый из всех? И архивные дела ему свидетельствовали: Генрих Ягода причастен непосредственно к расстрелам 2347 человек. Менжинский – к 76159 человек, Дзержинский – всего лишь к 8291 человека. О боже! Неужели я расстрелял 86051 человека?

Это целый город мертвецов! Но вот каков мой предшественник, Николай Ежов! Этот коротышка, этот сексуальный маньяк погубил 681692 человека с сентября 1936 по ноябрь 1938 года, за неполных два года, и столько погубил душ! Боже праведный, отведи от меня мою вину. Ведь сколько их, бонз советских, согласились расстрелять этих людей в таком количестве! Взгляни, боже, вот их согласительные подписи: Молотов, Маленков, Шверник, Каганович, Хрущёв и даже Великий Вождь немало присутствует своей подписью. И даже, более чем удивительно, если всмотреться в эту благообразную рожу Михаила Калинина, то и он туда же – расстреливать согласен! Далеко немало их согласились расстреливать десятками тысяч! И ведь прожили «достойную жизнь»! Не какую-нибудь, а достойную!

Было в России и другое время, не менее жестокое, но явное и ни от кого не скрываемое, когда царь Иван Васильевич по-иному властвовал. Царь начинал кипеть гневом ещё в юные годы, когда бояре изменяли ему, единственно добиваясь изменой достичь сладкой жизни, потом изменил ему славный воевода Андрей Курбский, сбежав от жестокостей царя в Литву.

Чудище это – зверь дикий и зловонный, множащий себя в злодействе человеческом, в изменах людских и подлостях, в пустословии избитых фраз, ломающий судьбы людские во мраке и тлении. А если что проявится не предвиденное промыслом божьим и просветлится среди свинцовых туч, так это для того, чтобы дать передохнуть измученному народу и передохнувшего снова ввергнуть в пучину терпения и уныния. Когда и где он зародился в нашей земле – никто уже не упомнит.

Иван Васильевич трудно подошёл к окну из глубины комнаты, задёрнутым по случаю траура чёрными плотными шторами, и раздвинул их на обе стороны, впустив в темноту озарение – не просто божий свет, что высвечивал убого комнату свечами, а свет живого дня, отчего в комнате сделалось ещё более прискорбно и наглядно, ибо божий свет дня высветил за спиной высокое и широкое царское ложе, на котором лежал покойный человек – женщина под дорогой простынёй, прикрытая до самого кончика носа. То лежала Анастасия, первая жена Ивана, прихватив внезапную хворь, долго мучившаяся перед смертью.

России, пожалуй, никогда не везло с исторически удачными властителями на протяжённость такого периода, который был бы точно выбран для этой личности как единственно правильный и единственно принятый сложившимся на тот момент истории общественным мнением. Никогда! Властители всегда были как бы не ко двору или не ко времени. В них не совпадало сопряжение сторон, т.е. они не подходили друг другу, как не подходят друг другу шестерёнчатые колёса разницей диаметров или количеством нарезанных фрезой зубьев.

Мы не будем глубоко зарываться во времени веков. Начнём с Ивана Васильевича Грозного, в царствование которого и забеременела Смутой Россия – с середины шестнадцатого века.