Новое безумие (начало) в России

6

И при таких обстоятельствах можно ли любить что-нибудь, даже и прекрасное? Всякий раз встречаются попытки реабилитации и оправдания экспроприаторской деятельности революционеров. Я знаю, что большинство моих бывших товарищей, оправдывают экспроприацию.

– Стоит ли вспоминать? – вопрошал Иосиф Виссарионович себя. – Не знаю, хотя мучает вопрос постоянно. А жизнь-то прошла бледной, как в тумане. Почему я был в прошлой жизни таким тёмным и не знал другой жизни? Почему я не учился должным образом? И почему жизнь проходит в пустоте? При такой жизни многие, если не все, считают меня простым вором. Но я ведь не для себя грабил, а помогал тем, кто нуждался в деньгах. Я говорил раньше и уголовным, что есть люди, которые грабят не для себя, а для других. Лично о себе я ничего никогда не говорил, но мне всегда было так горько при таких отзывах об экспроприаторах. И лично обо мне никто не скажет, что я был корыстным экспроприатором. В отличие от иных, с кем приходилось грабить, – печально признаётся Иосиф Виссарионович себе, – товарищ у товарища ворует, я участвовал во многих грабежах, но редко проходило без подлости. Разве не обидно? Ведь свой у своего берёт. А снаружи все хорошие люди. Вроде бы. Но воровать почти все готовы.

А ведь подумать только, разве не упырь на людские головы? Эка невидаль – экспроприировать чужое добро без личной корысти! Но только не верится что-то. Иначе не родилось бы ни одной капибары даже в дальних, неведомых россиянам краях. Но слухом полнится земля российская лишь упырями, но не морскими свинками.

Генерал-лейтенант авиации Василий Сталин гулял по утренней послевоенной и всегда праздничной в эти годы Москве и размышлял о действительности: действительность теперь часто становится неправдоподобнее самого кошмарного вымысла. Но мне кажется, что настоящий ужас всё-таки не в примерах известных людям крайним одичанием других известных людей. Да-да. Эти люди одичали в условиях человеческого благополучия, и они, эти люди, способны видеть среди себе подобных человеческое отродье – отпочковавшуюся группу людей из общего произрастания человеческого древа с его ветками и листьями на мощном стволе. И видятся одичалые люди при власти (от власти) и отпочковавшаяся группа таких же одичалых людей, но безвластных и безмолвных, как божье наказание за грехи.

Вся эта физиолого-психотерапевтическая наглядная статистика, в которой утопает столько живого, личного, индивидуального горя, страдания и позора, это убиение всяких свойств человека и разрезание материи на её особенности и свойства глубоко оскорбляли генерал-лейтенанта. Он знал эти жертвы общественных условий ещё до войны, в боевые годы войны, а сейчас видел их беспомощных или, напротив, разгульных и удалых – послевоенных. В этом воображении виделся образ его бывшей жены, первой по счёту из трёх, красавицы Галины Бурдонской. После войны он пришёл к ней, уже покинувшей его и оставившей себе его детей, дочь – Надежду и сына Александра. И он понял, что он потерял – ведь всю жизнь его не покидала эта утрата. Она не унизила его отторжением от себя, но жёстко сказала: «У нас совместная жизнь исключена, но мы останемся друзьями, верно ведь?»

И ему показалось, что его добродетельная жена с холодным пренебрежением отвергает его, закрывая глаза на все его жизненные напасти. После этих жестоких слов любимой женщины как не согласиться со всем, что она скажет, что прикажет и просто попросит. По этой причине он часто стал бродить по утренней Москве, ища себе успокоения в раздумьях, поддержанных парой стаканов водки. Но расстаться пришлось. И навсегда. Не смог уговорить всю жизнь, а ведь всю жизнь уговаривал: «Ну как же так Галина! У нас же дети, что они скажут, когда вырастут?»

– А ничего не скажут, нас во всяком случае не обвинят. Они понятливые у нас и любят своих родителей и деда, который предупреждал меня: полюбила и вышла замуж за дурака, а я не поверила и любила как дура.

После таких слов, которые каждый раз повторялись при встречах, Василий отходил к окну и смотрел вниз на улицу Горького, долго стоял и думал печально о чём-то с неизменной папиросой в зубах, вздыхал и сквозь зубы говорил, прежде чем хлопнуть дверью:

– Галка! Ведь и я вслед за дедом уйду, как только он скончается от бериевского яда или не захлопнут отца в психушку. Я вслед за отцом, это как пить дать. И мои дети останутся без отца. Мои дети, внуки Сталина, будут жить в безотцовщине!

Василий спустился на ещё тихую с утра улицу Горького, в гастрономе купил бутылку водки и кусок сыра и направился в Александровский сад, где давно уже облюбовал себе укромный уголок – грот, выложенный ещё в давние времена впритык к стене каким-то царём. Садовая скамейка стояла рядом. Он уселся поудобнее, чтобы видеть проходящих по садовым дорожкам – не дай бог, патруль под стенами Кремля! И тогда снова не избежать упрёков от отца и снова разлад.

Внезапно перед ним возникли двое узнаваемых людей в серых костюмах при галстуках. Ему пришлось подчиниться, поскольку Василий сидел в гроте, соприкасавшемся с кремлёвской стеной, за которой жил Иосиф Сталин, не только его отец лично, но и всех народов Советского Союза. Так Василий послушно очутился в кремлёвской квартире отца.

Отец сидел за столом и, как обычно, курил трубку – это был знак, только Василий до сих пор не мог распознать, какой это был знак. Бывало, он курил и папиросы «Герцеговина Флор».

– Это правда? – спросил отец, как только сын вошёл.

– Правда, – односложно ответил сын, чуть не плача.

– За что ты меня так? – прибавил отец тихо, без упрёка, только, как показалось Василию, с удивлением. И продолжал просматривать какие-то бумаги, поглядывая на сына исподлобья, будто ожидая от него дальнейших объяснений.

– Так что это всё значит? – снова спросил отец.

Василий молчал, потому что сказать было нечего. А отец хотел что-то говорить сыну. И он говорил что-то сказочное:

– Хвойный лес России, если ослабевает в своём росте по какой-либо причине, то в нём, естественно, появляются прогалины, поляны, зарастающие обильно травой, цветами и ягодами. Такие лесные проплешины собирают в себя разного рода нечисть, требующая к себе особого отношения. Тогда люди и колют овец, тёлок, жеребят, пьянствуют и пьяными поют и пляшут. Другого применения этим лесным полянам дикие люди не могли придумать. Пошумят, поломаются, обманут совесть и разойдутся по своим лесным в реальности норам-трущобам, чтобы не сердить, не беспокоить своего бога. Ты живёшь на такой проплешине или на поляне, но приходишь туда только днём. Когда поляну освещает солнце. И видишь там всю эту нечисть, которая погубит тебя, но не ты поможешь ей выжить. Но! – отец приостановил ход движения своих мыслей. – Но! – и после короткой паузы заключил: – Если в каждом человеке отыскать Бога, то нужно ли насилие? Ответь!

И, с другой стороны, Вождь обратился у Богу! В этом война виновата?

А если погрузиться в исторические годы России, вслед за ужасами власти Грозного, то увидим, что пришла слабость, чего опасались друзья отечества, которые ещё сохранились в её пределах после долгожданной смерти тирана. К счастью или к удаче России, наследник Ивана, его сын Фёдор, отличался необыкновенной кротостью, кротким умом, набожностью, равнодушным к мирскому величию. И опять же к счастью или удаче, наследник Фёдор боялся пользоваться властью, считая, что власть приводит не иначе к грехопадению. И под влиянием всего этого царь Фёдор фактически уклонился от царствования и вручил власть пентархии, организованной ещё умирающим Иваном как Верховная Дума из пяти вельмож, где сам тиран был пятым.

Иван создавал пентархию, не задумываясь о том, что этот орган будет наделён какой-то особенной властью. Он готовился уже к смерти и больше думал о ней как о конце жизни и предстоящей встрече с всемогущим господом. Это было простое совпадение из просто уже существующей Думы уподобить что-то более устрашающее из пяти вельмож. А могло бы из трёх из семи, но выбрано больным умом из пяти и история в историческом понятии назвала такую Верховную Думу пентархией. Не надо нырять на глубину, когда глубины в этом месте нет.

История оставила нам их имена, членов царской пентархии. Это были старые имена надежды на сохранение жизни, где сохранялся и страх, что ничего не изменится, потому что все они были в услужении у тирана.

Князь Мстиславский, будучи старшим боярином среди всех бояр, отличался единственно знатностью рода и сана. Князь Никита Романович Юрьев был уважаем как брат незабвенной царицы Анастасии и дядя царя. Князя Бельского, хитрого и гибкого в поведении ненавидели как первого любимца Ивана.

И князь Борис Годунов, наделённый редкими дарованиями и тем более опасались его, ибо он умел снискать особенную милость у тирана и был зятем гнусного Малюты Скуратова и другом Бельского.

В этом коллективном органе, как в клубке из шипящих змей, или в таком коллективном органе, всегда найдётся один, кто всех бойчее, всех умнее, более любящий власть и более подходящий под такую форму правления. У этой Верховной Думы, изначально названной пентархией, был свой самый подходящий, самый умный и самый властолюбящий. Это был Борис Годунов. В таком составе и с такой значимостью Верховная Дума приняла государственную власть после смерти царя Ивана Грозного. И в самую первую ночь смерти Ивана выслала из столицы самых верных его услужников, других заключила в темницы, а ко всем родственникам вдовствующей царицы Марии Фёдоровны Нагой, к Нагим, приставила стражу, обвиняя их в злых намерениях, самым злым по мнению пентархии было намерение объявить юного сына Дмитрия наследником своего отца. Тогда Верховная Дума, властвующая как пентархия, послала вдовствующую царицу с сыном Дмитрием, её отца и её братьев, всех Нагих, в город Углич, дав сосланным царскую услугу из стольников, стряпчих, детей боярских и стрельцов. Это удаление наследника могло показаться блестящим решением пентархии очищать путь к власти кому-то из них, одному. Ведь в душе никто из них не хотел делить власть ни с кем. Тем более в этом коллективе уже были заложены противоречия. Воспитатель наследника князь Бельский, не пожелал участвовать в этом решении Верховной Думы – пентархии и остался в Москве, сняв заранее все обвинения в убийстве наследника. Он хотел законодательствовать в Думе, только и всего. И пока он не видел грозы над собой.

В то время как Россия славила новую, ещё невиданную ей форму власти, в Москве начало коварствовать беззаконное властолюбие – признаки российского самодержавия. Появились слухи о большой опасности наследника в Угличе и скоро назвали человека, готового совершить это злодейство. Имя ему – Бельский, который отравил Ивана, готов отравить и Фёдора, извести всех бояр и возвести на российский престол Бориса, своего друга и советника во всём. И Москва взбунтовалась и осадила Кремль. Царь Фёдор выслал к бунтовщикам думцев – Мстиславского и Юрьева – спросить, что требуют бунтовщики.

– Бельского! – криком ответил народ. – Выдайте нам злодея! Он задумал извести царский род и все роды боярские!

Этот несчастный вельможа, изумлённый обвинением и устрашённый злобою народа, вынужден был искать безопасности в покоях Фёдора, ведь Фёдор знал о невинности Бельского и готов был к заступничеству. Знали об этом и бояре. Но все действовали притворно и ужасались кровопролитию притворно, и вступили в переговоры с мятежным народом, и склонили его довольствоваться ссылкой мнимого преступника в Нижний Новгород воеводой. И народ под крики «Да здравствует царь с верными боярами!» мирно разошёлся по домам.

Бельского удалили. Борис Годунов остался властвовать в Москве. Мятежники не требовали его головы, не произносили его имени, уважая в нём брата царицы. Знали власть Годунова над сестрой, нежной, добродетельной Ириной, знали власть Ирины над Фёдором, который истинно любил жену, может, единственного человека в мире. Но Фёдор не знал только тайных замыслов и наклонностей Бориса Годунова. И Ирина утвердила союз между царём, неспособным царствовать, и подданным царя, достойным власти. И получили убийства и смуту в государстве.

7

Это как броуновское движение в Европе под влиянием теплового воздействия войны на Донбассе и в Сирии, а если спокойно всмотреться в происходящее, то оно отлично друг от друга, движение двух молекул разного вещества, Абрамовича и Розенбаума. Одного позвала в дорогу какая-то спешка в финансовых делах, требующих изменений или защиты не традиционным способом.

Другого – что-то иное, поскольку он, Вячеслав Розенбаум, мой давний знакомец и не может быть заинтересован своими делами и этим движением, его суть отличная от Абрамовича, поскольку они два разных существа, – по-разному относящиеся к прогулочным океанским яхт, банковским счетам и контролю над состоянием интересов, что-то иное. Поэтому один приземлился в Израиле, что стало моментально известно всему миру (и не в последнюю очередь самому Путину Владимиру Владимировичу), другой оказался в Иванове и заинтересовал всего лишь свою семью из престарелых родителей, жены и дочери и своих немногочисленных друзей. Присутствуя своим именем в Англии – всего лишь, Абрамович не забывал одного: в России, отличной от туманного Альбиона, Владимир Владимирович, как он называл уважительно нечто живущее в нём постоянно и сосущее под ложечкой ласково и не сдержанно, одновременно, словно вечный оргазм. Унизительно, но что делать, если ему так приятно. Антисемитская чернь подняла вой во всем мире, она сочувствует архитеррористу, как никогда не сочувствовала его жертвам. Европейцы за 20 веков истребления евреев привыкли считать безнаказанное убийство еврея своим естественным правом и ныне до глубины души возмущены тем, что Израиль лишил арабов этого права и посмел защищать своих граждан. Поборники прав человека пекутся о правах бандитов, организаторов террора против мирного населения, а не о правах жертв. Они различают два террора – плохой и хороший. Плохой террор – это когда Израиль уничтожает главарей террора. Тогда все кричат «Караул» и созывают Совет безопасности. Хороший террор – это когда убивают евреев. Тогда гуманисты удовлетворённо молчат и ничего не созывают.

Кстати, Путин пообещал, что будет мочить террористов в сортире, но осудил убийство Ясина. Видимо, Путина огорчило, что Ясина замочили не на унитазе. Так его надо понимать?

Этим просторным землям требовался подлесок. И на северные славянские земли в середине девятого века пришла судьба дальнейшего исторического развития в лице не степных набегов печенегов или половцев чуть позже, а каких-то новых неизвестных смелых завоевателей, пришедших из-за Балтийского моря и получивших название у славян «варяги». Эти варяги обложили данью и славян Ильменских, и чудь, и кривичей, и мерю. И хотя через два года варяги были изгнаны этими славянскими племенами, но они, утомлённые своими внутренними раздорами, призвали к себе на княжение трёх варяжских братьев варяжского племени русского, которые сделались нашими первыми властителями нашего Отечества, и поэтому оно стало называться Русью.

Надо думать, что варяги имели представление и, наверное, полное, о славянах, поскольку соседствовали и враждовали немало. Их внешний облик был приятен, они были стройны, высоки ростом, мужественны и приятны лицом, загорелы, даже казались смуглыми и все без исключения были русые. Однако они не утруждали себя заботой о своей наружности. Неопрятными, в грязи могли показаться в многочисленных собраниях людей чужого племени. Вместе с тем об их отваге ходили легенды. Древнее оружие славян состояло в мечах, дротиках, стрелах, намазанных ядом и в больших тяжёлых щитах.

Все народы, в том числе народы языческой культуры, оберегают свою веру как могут, видя в ней наследие своих отцов и самые грубые её проявления и сама жестокость не кажется им таковой, напротив, она так же освящена памятью. И славяне отвергали христианство в течение многих столетий. Задолго до Ольги и Владимира в христианство славян хотели обратить немецкие проповедники, но устрашённые их дикостью, отказались от этой мысли. И с другой стороны, славяне ненавидели христиан и христианство и прекращали торговые связи с ними, а священников христиан приносили в жертву своим деревянным и золочёным сусальным золотом из Византии, идолам.

А мы и не замечаем, как зарождаются среди нас и размножаются в историческом множестве упыри. И находим в славном историческом развитии, если и приходится с чем-то согласиться, то лишь с ошибками всё того же исторического непонимания отдельных наших государственных деятелей, совершающих (совершивших) эти ошибки. За преступления эти действия мы никогда не признаем. Тогда как их преступления равны преступлениям, когда эти упыри питались бы человечиной. Это тогда, когда общество людей земли покрыто цивилизационными отношениями как океанской волной на десятки, сотни метров глубины и выбраться из этой волны, казалось бы, нет никакой возможности никакому упырю. Но нет! И видим, и ужасаемся, и потворствуем упырям. Что это? Почему? Ответа нет. Или ответ многословен, его не понять, тем и потворствуем.

Вон как рассуждает внук этого упыря про своего деда: старик Молотов Вячеслав Михайлович, несомненно, один из упырей сталинской клики, прав, как ижевский охотничий карабин, не знающий осечки. И я, как и он, его внук, если говорить от имени внука, никогда не ездил ни в какие Италии или куда-то ещё, чтобы позагорать и отдохнуть на солнышке. Зачем? У нас в Крыму или в Сочи лучшие в мире солнце и море. А главное, здесь все мои друзья. В моей телефонной книжке что-то около ста пятидесяти номеров. Вот уже сорок лет, как я не набирал номера, не значащегося в ней. Наш круг – здесь, возле мест, где отдыхает Вождь, не тот, который изгнан из Мавзолея, а сегодняшний, ловкий и циничный, ещё только думающий о бессмертии. А Молотов Вячеслав Михайлович – верный друг своего Вождя на многие годы, навсегда, что доказано временем, а Никонов Вячеслав, внук Вячеслава Михайловича – продолжатель политической карьеры рода Молотовых. Но это всё в будущем, а пока Вячеслав Михайлович получил кличку от Вождя «чугунная жопа». А я, его внучок, изредка вспоминаю деда и преуспел в своих воспоминаниях – в новом времени. Знатоки политэкономии всё знают о «зимней столице мирового капитала», внук весь в былом, он пытается вызвать духов, канувших в Лету. Рядом с ними, с канувшими, часов не наблюдают, но не от избытка счастья, но от страха перед часом расплаты. Неизбежной расплаты, как сама смерть, но без погребения избранных людей. Оставляя их на земле привидениями, тенями, пугая жизнь в простых домах и богатых замках, под плакучими ивами по берегам рек и озёр.

Иосиф Виссарионович скучал без посиделок в Кунцево вместе со своими верными опричниками, временами казавшимися ему неотличимыми от деревенских дурачков или известных всем в городе городских сумасшедших. Только стоит внимательно посмотреть на Никиту или Лазаря, становится ясным, как быть с такими, как поступить, не особо беспокоясь об отношениях в ответ. Достаточно пригласить к застолью на посиделки возле себя или напротив за столом.

Первым прибыл Министр иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов. Под усами скривил добрую улыбку и собрал морщинки в уголках глаз. Вождь понимал это выражение лица и в ответ тоже сдержанно улыбнулся и трубкой зажатой в ладони указал на кресло рядом с собой:

– Присаживайся рядом.

– С-с-спасибо, Иосиф В-в-виссарионович.

– Сейчас подойдут другие товарищи, и мы сядем за стол в узком кругу, обсудим, как думаю, важный вопрос в управлении государством.

Возникла, как всегда в подобных случаях, когда бонза оказывался наедине с Вождём, тишина, исходящая от Иосифа Виссарионовича. Человек ждал чего-то, чего сам себе объяснить не мог. Что в этой тишине прячется, может, гром грянет, и не успеешь перекреститься? И страх невольно заморозит голову и сердце. Но ничего этого не происходило с Вячеславом Михайловичем, казалось бы. Руки его не холодели без причины, сердце билось ровно, и кондрашка не туманила голову. Вячеслав Михайлович молчал, потому что был молчалив поневоле – он очень сильно заикался. А Вождь, зная этот его недуг, был снисходителен и не переставал быть к нему уважительным и сейчас, сегодня и больше никогда не спросит тихим голосом, затянувшись своей трубкой:

– Ты когда к Рузвельту ездил?

– Гм-м. З-з-зима к-к-онч-чилась. В-в-в н-нач-чале л-лета с-с-сорок в-в-второго. К-к-кажется, что в м-м-мае.

– Забудь об этом, Михайлович, – о нашем разговоре. Я просто спросил тебя о наших государственных делах в годы войны. Написал бы мемуары, а народ бы прочитал обо всей правде. Кстати, ты и к Черчиллю наведывался о втором фронте договариваться в это же время?

– Д-да, Иосиф В-в-ви-сса-рионович, так.

Вячеслав Михайлович Молотов, 55-летний министр иностранных дел, сидел перед Вождём свободно, без потливости от напряжения, вовсе не ожидая и не боясь от него вопросов и ничто не подползало, не подкрадывалось к нему в этой ярко освещённой комнате, не хватало его за горло и не душило косматой лапой. Но в то же время Вячеслав Михайлович, чувствовал, что не имеет силы первому вступить в разговор с Вождём, а если бы Вождь обратился первым, как сейчас, то ничего бы не изменилось в его поведении – в обморок не упал бы со страху и не взвился бы в любовно-патриотическом возбуждении. Да и не привык он этого делать – заметно заикался и не хотел свой недостаток лишний раз напоминать Вождю. Вождь неожиданно рассмеялся по-доброму, не рассмеялся, а хохотнул по-приятельски, а Вячеслав Михайлович приготовился внимать.