Новое безумие (начало) в России

Но вдруг всё изменилось, и всё стало по-прежнему. Вождь тихонько ласкал трубку, грел в ладони и осторожно прибавлял жару в тлении табака, негустой, приятно пахучий сизый дым улавливался Вячеславом Михайловичем как запах, как суть самого, Вождя и он умильно смотрел на него и думал: «Иначе решить не могу. Не могу вернуться в мир, оскорбляющий бездействием, чтобы жить, как все живут, без служения ему, и партии, и отечеству, что может погубить не только Советский Союз, но и всё его дело. Нет, я не покину его, не предам. Хоть я сейчас как на острие ножа, который разрезает меня пополам под собственной тяжестью. Знаю, что раз ошибёшься – второй раз не поправишь. И он, второй раз, тебе не потребуется. Нет, очевидно, что я уверен в этом человеке, он мне, определённо, нравится. И я люблю его, как гениального моего товарища, который уже возвратился после бесовских дней и ночей красным солнышком со своей ратью, только что показавшей себя на Красной площади возле Мавзолея, и далее он восстановит всю истину в Европе, потом в мире. И все народы придут к нему поклониться, и вот все они уже при дверях».

Вячеслав Михайлович не заметил своей благостной улыбки на лице – так был увлечён тихим общением с Вождём.

Наконец за дверями в столовую, где-то при входе в дачный дом, послышались осторожные шаги не одного человека и тихие голоса.

Дверь в столовую бесшумно отворилась и в столовую бочком как-то не вошёл, а проник генерал Власик. Осторожно закрыв за собой дверь, он и шага не сделал вперёд, а, вытянувшись в струнку, начал было декламировать: «Ожидают приглашения войти…»

Но Иосиф Виссарионович остановил доклад Власика, всего лишь подняв руку и коротко сказал: «Пусть входят, не стесняются. Мы заждались».

И вереницей, один за другим, стали влезать в столовую, сразу останавливаясь перед глазами Вождя, образуя толпу из постаревших и ожиревших бонз. Иосиф Виссарионович рассматривал каждого из них как портрет и после каждого рассмотрения кандидатуры (куда-нибудь, наверное, сгодится) делал еле заметное движение рукой с зажатой в ладони трубкой – здравствуй, проходи. Здравствуй, проходи. Здравствуй, проходи.

– Я сижу вот здесь, – сказал Иосиф Виссарионович, подойдя к торцу стола, который был давно сервирован. – На противоположном торце никого нет. Нас здесь не так много, чтобы занять и то место. А вот здесь, слева от меня, сядет Лаврентий Павлович. Справа – Георгий Максимилианович. Остальные по своему выбору. Присаживайтесь, товарищи.

Все расселись по своим местам и обратили взгляды на Вождя, который, казалось, не собирался садиться, а продолжал стоять возле стула, задвинутого под стол.

– Ну что же, товарищи. Я не устаю поздравлять всех вас с одержанной Великой Победой человечества над фашистской чумой.

Сказал эти слова Вождь и шагнул мягким шагом в сторону вокруг стола, за спину усевшимся. И, остановившись за спиной Лазаря Моисеевича, добавил к сказанному:

– Поскольку к человечеству я отношу и весь наш советский строй, и всё наше советское общество с его армией и флотом, то я в первую очередь поздравляю их, армию и флот, и весь наш народ во главе с великим русским народом, а значит, и вас, товарищи, представляющих руководство нашим государством – Союз Советских Социалистических Республик. Прошу наполнить ваши бокалы и под этот тост выпьем за нашу Победу. Ура, товарищи!

Ура получилось нестройным. Вождь и не ждал за столом воинственного атакующего крика, но получилось какое-то жалкое и неубедительное ура. И Вождь крепко поставил свой фужер на стол с недопитой «Хванчкарой», и ему захотелось что-то говорить и говорить этим непонятливым людям. Но почему-то не понятными для них словами. И он продолжал с обидой на них, непонимающих:

– Говорят, в конце концов правда восторжествует. Но это неправда! Вот ведь фокус. Этого, в конце концов, не дождаться, кроме того, что это неправда. Говорить правду – скорее всего, это привычка, приобретённая где-то в детстве. А сейчас правде тебя никто не научит, правду в тебе никто не воспитает. А много ли правды в нас? В каждом из нас, руководителей государства? Можно сказать, что почти её нет. Но зато много, с избытком, лжи. А разве вы думаете по-другому? Вот вы, Михаил Иванович, что думаете о наших лжецах?

Михаил Иванович, похожий на сельского старосту из какого-нибудь ивановского села Ильинское в неглаженной рубашке из хлопчатобумажной чесучи под плохо сшитым мешковатым пиджаком из той же ткани, выделялся своим благообразным видом, а небольшая бородка, свисающая клином, придавала ему вид затрапезный и требовала удивления присутствующей публики. Но никто удивления не проявлял, знали и не понимали Вождя, зачем этот скоморох ему понадобился?

– Я бы спросил у Михаила Ивановича, может, я зря помиловал его жену Лорберг Екатерину Ивановну, осуждённую на 15-летний срок пребывания в исправительно-трудовой колонии и отбывшую наказание лишь менее половины назначенного? – спосил Вождь у «всесоюзного старосты», стоя у него за спиной. – Не помиловал, так и не знала бы Екатерина Ивановна о любви Михаила Ивановича к кордебалету Большого театра.

И тут все оживились. А Лаврентий Павлович, осмелившись, потянулся за бутылкой «Столичной».

– Ну, староста, поделись девочками!

А Михаил Иванович вспомнил свои ночные мысли и почувствовал в душе спокойную решимость не поддаваться колкостям Лаврентия и этим презрительным ухмылкам за столом. Но его выручил Вождь:

– Может, оставим в покое нашего любвеобильного старосту? Вы же все забыли о накрытом столе перед вами, вы же сами не откажетесь от какой-нибудь молоденькой потаскушки. Не так ли? – спросил Иосиф Виссарионович. Не называя и не выделяя никого.

И все разом примолкли.

8

После не жарких, но всё-таки тёплых летних дней, вдруг опять холод, вдруг опять зима. А по календарю лето только началось. Лето в Кунцево шумит лесом и дождём. И прохладой, похожей на зимний холод. В середине дня явился по вызову Василий. Был он свеж и приятен в шутках. Громко возражал охранникам, когда они не проронили ни слова и готовы были исполнить любое его желание или прихоть. Говорил, радуясь себе, счастливому в своём здоровье:

– Это меня не касается. Мне до вас дела нет никакого.

Потом разразился упрёками за то, что охрана будто бы наговаривает на него отцу.

– Как вам не стыдно, товарищ генерал! – чуть не плача оправдывался комендант дачи. – Пощадите хоть нашу честь. Вы обвиняете нас в стукачестве.

– Вы забываете, полковник, что война закончилась, и наступило послевоенное время, а с ним закончилось и время стукачей!

И Василий скрылся, поспешая к отцу за примирением. Подойдя к полуоткрытой двери в кабинет Вождя, он увидел нечаянно в зеркале, что он сидит в кресле и курит трубку, видимо, ждёт его. И услышав шаги сына, бросив взгляд на дверь, где в зеркале, так же как он увидел отца, так сейчас Вождь увидел сына. Он как-то тяжело встал и тяжёлой походкой направился к дверям.

Пока Вождь сидел в кресле у дверей в кабинет и ждал сына, то ему приходили на ум разные мысли, очень не оправдательные, хотя ему так хотелось видеть сына своим и любимым. Но тот был каким-то не своим, непонятным и необъяснимым.

– Может быть, я несправедлив к нему? Может быть, он действительно не то, что кажется? – думал Вождь вслух, бродя по кабинету, выглядывая в окно его приезд, садясь в кресло и снова вставая и снова кружа по кабинету. – Мне кажется, что это самый скрытный из людей, которых я знаю. И это мой сын! Когда он не пьян, сидит в отдалении от всего со своими старыми друзьями за авиационными моделями и научными изданиями. Когда он пьян, то с теми же друзьями пьёт беспробудно по всем ресторанам Москвы и буянит в комендатуре или в отделении милиции.

Василий довольно долго, до неприличия, стоял у приоткрытой двери, смотря на отца. И когда отец увидел его, а это нетрудно было догадаться по его лицу, то постучал костяшками пальцев:

– Отец, разреши войти.

– Чего разрешать, если пришёл, то и входи! – сказал радостным голосом Вождь.

– Ведь ты же звал меня, отец. Я не самовольно пришёл.

– Так заходи, сын. У меня сегодня весь день мысли только о тебе, будто боль от болезни – не проходит. Она всегда, эта боль, о тебе тупо ноет во мне – и в тишине, и в уединении, не остановить, как разбереженную рану. Снова вспомнил о сыне всем сердцем и почувствовал эту страшную опасность для России – пьянство. И по настоящему стало стыдно, что эта опасность исходит от него, поскольку Василий его сын – не Берии, не Маленкова и не Молотова. Это его сын.

В это победное время 1945 года ни дождь, ни туман не надоедали, хотя всё расплывалось в непогоде, делалось призрачным – и, казалось, всё кругом, со всеми домами, улицами и людьми, растворится в тумане и забудется людьми до солнечных дней в новом мирном году.

Василий вошёл. Стоял перед отцом, будто остолбеневшим. Перед ним промелькнули два лица. Одно – чужое и страшное, как мёртвая маска. И родное, милое, каким он помнил отца в раннем детстве.

– Здравствуй, Василий! Наконец-то вижу тебя с превеликим удовольствием и радостью. Наконец-то свиделись как подобает.

Василий почувствовал знакомое с детства прикосновение небритых щёк отца и запах крепкого и сладкого табака «Герцеговины Флор», увидел родные глаза, обрамлённые мелкими морщинками, немного лукавую улыбку на губах под усами. И неуловимый запах мандаринов – Василий помнил этот запах, сопровождаемый его повсюду, чуть перемешанный с потом отца. Но вот что удивило Василия, так это то, что, ни слова не говоря, отец усадил его за стол, сервированный на двоих и чокнулся с ним рюмкой за Победу. А он всё ещё робел, не мог прийти в себя, не верил своим глазам и ушам. Но отец говорил с ним так просто и весело, что оставалось ему не доверять происходящему. У Василия голова кружилась от выпитого, сердце то замирало, то билось так, что, казалось, вот-вот разорвётся, а он сейчас умрёт от радости, что отец любит его. Пусть на мгновение. Пусть при встрече лишь проявились его чувства, но любит и, значит, любил.

Появился Власик. Отсиживался в своём углу, не хотел вмешиваться в чужое дело, как в своё, и сразу без длинных разговоров заявил Василию:

– Не надо бы пить на глазах отца, он примет это тяжело и заболеет напастью о тебе, – только и заметил и как-то вдруг заспешил куда-то пропасть, засуетился – и пропал. Что-то промелькнуло между ними, двумя генералами, наверное, жалость старика к молодому. Но и что-то не оставило отцу и сыну ни одного мгновения на то, чтобы Василий не мог дать себе отчёта о любви к отцу.

А отец, успокоенный примирением с сыном, продолжал мечтать о новом правлении в государстве: не разрушать выстроенное, а с теми же людьми, которые не подвели его в войне, выстраивать что-то новое, подсказанное чужой историей с добавлением чисто русской, похожей на варварство германских племён, одолевших Рим, опричниной против собственного народа, гнуть своё – охранять себя в собственной власти такими же упырями, как Малюта Скуратов (настоящее имя – Григорий Бельский), который был одним из руководителей опричнины. Своё прозвище он получил за свой малый рост. В опричнину был принят на самый низший пост параклисиарха (пономаря). Однако сумел быстро возвыситься, «истребляя крамолу, гнездившуюся в Русской земле, преимущественно в боярской среде». Иван Грозный сделал его одним из своих приближенных. Малюта с опричниками совершал налёты на дворы опальных вельмож, отбирая у них жён и дочерей «на блуд» царским приближенным. Одной из самых известных карательных операций Малюты Скуратова была его экспедиция в Новгород. 2 января 1570 года опричная армия окружила Новгород. Малюта Скуратов вёл дознания с неслыханной жестокостью. Были вырезаны тысячи жителей. В народе появилась пословица «Не так страшен царь, как его Малюта». Некоторые историки считают Малюту Скуратова убийцей митрополита Московского и всея Руси Филиппа Московского.

Скуратов погиб в бою 1 января 1573 года, лично возглавив штурм крепости Вейсенштейн (ныне Пайде). До настоящего времени захоронение не сохранилось.

Федор Басманов был сыном другого известного опричника – Алексея Даниловича Басманова. Есть исторические свидетельства, в частности рассказы иностранцев, о том, что Федор Басманов был любовником царя Ивана Грозного. Что не удивительно, если время соединим наложением одного на другое – что удивительного? Ничего! Вместе с отцом участвовал в отражении татарского наступления на Рязань в 1564 году, о чем ими были отправлены донесения царю, за что Алексей и Федор Басмановы были отмечены золотыми наградами. В 1566 году Федор Басманов получил чин кравчего.

В 1569 году командовал опричными войсками на юге. Около 1570 года, когда его отец, видный боярин и военачальник, один из инициаторов опричнины, впал в опалу, то, по сообщению князя Андрея Курбского, Федор его убил.

В 1571 году, предположительно, был казнён Иваном IV или же сослан с семьёй на Белоозеро, где умер в одной из монастырских тюрем.

Князь Афанасий Вяземский был одним из любимцев Ивана Грозного. После падения Адашева и Сильвестра пользовался неограниченным доверием своего государя, который только из его рук принимал лекарства, приготовленные царским доктором Ленсеем, и с ним только совещался о своих тайных планах. Во время кровавых расправ Вяземский вместе с Малютой Скуратовым стоял во главе опричников. В 1570 году, после новгородского разгрома, он вместе с Федором Басмановым и многими боярами и дьяками был обвинён в том, что вёл переговоры с новгородским архиепископом Пименом, замышляя предать Новгород и Псков Литве. Афанасий Вяземский умер во время пыток.

Князь Михаил Темрюкович Черкасский был кабардинским мурзой, прошедшим обряд крещения. В Московию князь прибыл в 1558 году вместе со своим старшим братом Булгеруком. По приказу отца принял крещение и получил статус удельного служилого князя.

В 1559 году Черкасский отличился в боях против крымских татар. Породнившись с царем через сестру Марию, князь Михаил Черкасский приобрёл силу и влияние при дворе. Черкасский женился на пятнадцатилетней дочери боярина Василия Михайловича Захарьина-Юрьева, а от царя получил в своё владение громадные земельные угодья – вотчины вокруг города Гороховца по рекам Оке и Клязьме. Иван Грозный несколько раз то отбирал у брата своей жены все его богатства, то возвращал и наделял новыми.

С сентября 1567 года Черкасский упоминался в числе опричников. Михаил Темрюкович как опричник лично принимал непосредственное участие в истязаниях и казнях мнимых и действительных царских врагов. Черкасский был казнён в мае 1571 года якобы за измену. По одной из версий, его посадили на кол.

Андрей Петрович Хованский известен как предок всех князей Хованских, живших после 1625 года. Лучше других известен его внук Иван Андреевич Хованский, являвшийся предводителем стрелецкого мятежа, получившего название Хованщины.