Воин

– Мне тут сообщили, что к нам на митинг пришли члены Наркомата путей. Пропустите товарищей! – повысил он голос.

Митингующие расступились и к президиуму протиснулись двое мужчин в военных шинелях без погон. Это были Дубицкий – член коллегии Наркомата путей и чекист Малыгин. Они пришли в цех по приказу Вотинцева, чтобы поднять рабочих на защиту советской власти, но опоздали. Их опередили заговорщики. И теперь комиссары с опаской озирались по сторонам, ловя на себе недружелюбные взгляды сотен глаз.

– Прошу слова! – обратился Дубицкий к собравшимся.

– К черту!

– Не давать!

– Надоело!

– Слышали!

Волна недовольства покатилась по цеху, как тяжелая колесная пара из-под вагона.

– Вот видите, – Агапов прищурил глаза. – Вопрос ясен. Едва ли большевики скажут нам что-либо новенькое. Я считаю более полезным высказаться рабочим,

Агапов говорил громко, чтобы его расслышали дальние ряды собравшихся:

– Впрочем, если воля собрания будет такова, – выкрикнул он, обращаясь к волнующейся толпе, – я не возражаю. Дадим слово большевистскому комиссару?!

– Не давать!

– Знаем!

– Хватит!

– Дать! – раздался в толпе одинокий голос.

Поднялся шум. Началась потасовка. Одинокое одобрение утонуло в гуле недовольства.

– Товарищи комиссары, – обратился Агапов к вновь пришедшим. На его лице опять заиграла едва заметная усмешка. – Вы слышали волю рабочих? Будем считать вопрос исчерпанным. Попрошу покинуть собрание!

Он повернулся к рабочим:

– Я предлагаю создать свой Совет. Без большевистских комиссаров! Сформируем новое правительство, которое положит конец разрухе и войне! По этому вопросу, – Агапов поднял со стола лист бумаги и поднес близко к глазам, – слово предоставляется рабочему…

Дубицкий стиснул зубы, а Малыгин потянулся к кобуре с револьвером. Но перед лицом тысячной толпы они понимали тщетность попытки переломить ход митинга. Поэтому комиссары предпочли скорее покинуть мятежный цех

– 17 –

и поспешили в военный комитет железнодорожных мастерских, чтобы с помощью боевой дружины восстановить контроль над разбушевавшейся толпой.

На первом этаже товарной конторы Дубицкий и Малыгин собрали командиров отрядов, желая заручиться их поддержкой на случай, если недовольство митингующих перерастет в бунт.

Железнодорожные мастерские в описываемое нами время представляли хорошо организованную крепость. Обнесенные со всех сторон высоким бетонным забором, они выглядели укрепленным лагерем, имевшим свой оружейный арсенал, запасы патронов и артиллерийских снарядов. Восемь короткоствольных линейных пушек обеспечивали в случае необходимости долговременную оборону, а также удар для наступления. Вооруженная охрана из дружинников несла круглосуточный караул по всему периметру забора.

Вслед за гарнизоном Старой крепости железнодорожные мастерские представляли сильный оплот советской власти в городе.

Но последнее время было неспокойно и здесь. Голод и гражданская война требовали решительных шагов от власти по преодолению кризиса. Однако новая элита не справлялась с ситуацией, которую сама же и породила.

Растущим недовольством рабочих решили воспользоваться в подпольном «Союзе пяти», чтобы склонить наконец большевистскую опору на свою сторону, взять власть, отмежеваться от Москвы и, создав независимую республику, прекратить хаос.

Попытка арестовать Осипова ускорила ход событий. Руководство «Союза» взбудоражило рабочих, приводя свой план в действие. Тем временем в ожидании спланированного окончания митинга в казармах второго полка, где укрылся Осипов, ожидала сигнала рота солдат. Ей ставилась задача: сменить и разоружить верную большевикам рабочую охрану мастерских и взять под контроль орудийный пакгауз.

К полуночи в казарму, где сидели наготове с оружием в руках бойцы-красноармейцы, вошел Осипов и громким голосом скомандовал:

– В ружье!

Солдаты бегом выдвинулись к мастерским.

* * *

Из больницы Валентин вернулся ночью. Устало толкнув дверь, шагнул в переднюю.

– Слава Богу! – встретила его горничная Елизавета, заспанная и растрепанная.

– Слава Богу! – повторяла и крестилась она. – Вы целы!

– В самом деле, слава Богу! – улыбнулся ей Валентин. Только сейчас, слушая причитания Лизы, пришла мысль о том, какой тревожный день прожит.

– 18 –

Валентин любил минуты, когда переступаешь порог дома после утомительного дня в операционной. Все мысли еще там, перед глазами пятна крови на халатах сестер, искаженные болью лица раненных солдат, их брань и стоны. Но тишина и уют дома, запахи, резко контрастирующие с больничными, смывают это видение, входят в сердце чувством успокоения, обещая сон и тепло.

Валентин опустился в кресло и вытянул ноги. Он затих, запрокинув голову, и сразу задремал. Дома Валентин проводил редкие часы, словно гость, а не солидный отец семейства. В своей долгой врачебной практике ему случалось выезжать в дальние деревни и квартировать у какого-нибудь земского старосты по неделям, принимая больных со всей округи. Вспомнилась романовская больница под Саратовом: двенадцать сел, двадцать хуторов.

Сотни лет Россия не знала хорошей медицины. Без боли нельзя было смотреть на крестьян. Задавленные тяжелой грязной работой они болели трахомой целыми деревнями. И слепли от нее тоже целыми деревнями. Сколько несчастных, собирающих милостыню по дорогам, довелось повидать за четырнадцать лет. Не счесть.

Судьба бросала Валентина из одной губернии в другую, давая и научный опыт, и пищу для размышлений о народе. Здесь и Ардатов Симбирской губернии, и Верхний Любаж – Курской, киевский госпиталь Красного Креста и Балашовская уездная больница. Переславль – Залесский в его кочевой жизни был последней стоянкой перед отъездом в Ташкент. Там, в Переславле, он задумал свою первую научную работу, которой было суждено прославить имя автора в научном мире России и Европы.

Богатая практика побуждала к исследованиям и анализу. Валентин мог бы нарисовать медицинскую карту России, наподобие географической. Столько узнал за прошедшие годы.

Бывали и курьезы. Однажды в Курской губернии он оперировал молодого нищего из Верхнего Любажа. Слепой с раннего детства тот прозрел после операции, избавившей его от трахомы. Через два месяца нищий собрал сотни незрячих со всей округи и привел их в больницу. Как же его звали? Валентин, проваливаясь в сон, пытался напрячь память. Феофан, вроде? Нет, не Феофан. Агафон?.. Софрон?.. Или Селиван? Имя вертелось в голове, упорно не желая принимать четких буквенных очертаний. Имя ускользало при попытке разглядеть его, становясь едва заметным, словно жаворонок в летнем небе. Отчетливо виделось только, как шли эти несчастные бродяги: бесконечной вереницей, друг за дружкой, положив руку на плечо впередиидущему.

Вдруг прямо перед собой Валентин увидел этого Феофана-Селивана, ощутил тепло его руки и вздрогнул от неожиданности. Сон улетучился. Доктор открыл глаза. Перед ним стоял сын-подросток и теребил за плечо:

– Папа! А, папа!

– 19 –

– Миша, почему не спишь? Ночь на дворе. – Отец снял руку сына с плеча и задержал в своих ладонях.

– Вас ожидал, – негромко отозвался мальчик.

Они обнялись.

– Младшие спят? – шепотом спросил Валентин, кивая на спальню.