Над мною плоть моя довлела,
Но крылья выпростав, душа,
Преодолев страдания, взлетела.
Пройдя нелёгкий длинный путь,
Хранил черты твои прилежно.
Да, их порой казалось не вернуть,
И смерть моя была бы неизбежна.
Я сбросил всё и суть свою переменил,
Любовь с меня, с живого, шкуру сняла.
И тут же мне, пока от боли выл,
Она мой облик быстро поменяла.
Конечно, было б легче умереть,
Чем сбросить все и над судьбой взлететь».
III
Слепой для мира я иду к своей мечте,
в четвёртом проявлении пространства.
И этим божеством распятый на кресте,
томлюсь в естественности постоянства.
Любовь в пространстве
разрывает слитность единения,
и с треском рвётся
бытия спокойное течение:
«Я сам себя приговорил
И в грудь вонзил,
что было сил,
Всю боль любви приговорённой;
Разлукой вновь перерождённой,
В живом огне всех мук сознанья,
Что ожидает пониманья,
Её — той нимфы светлоокой,
Огня любви звезды далёкой.
Я сам себя приговорил!
Когда вопил и умирал,
На грязной койке, за решёткой;
Там в клочья сердце разорвал,
Стегая душу, словно плёткой,
Сознаньем собственной вины.
О Боже! Что ж я натворил,
Когда себя приговорил…»
Любовь вся вне пространственного рвения,
в ней с тресков рвётся бытия
спокойное течение;
в ней нет начала и конца,
нет плоти тления.
Хотя законченность её и динамизм
фонтаном грязи извергается на землю,
в ней нет глухо-молчащих и слепых;
в ней бесконечна в проявленьи жизнь,
и принцип исключенья логики
там неотъемлем:
«Неважно, где я нахожусь,
мой ум работает всегда;
Все мои мысли в голове —
там ты, везде со мной. Да-да!
А здесь, чем ниже пала голова,
тем глубже мысли. Вот беда!
Чем ниже я — тем глубже ум,
что делать, такова среда.
Не надо сожалеть и прошлым жить,
Смотри вперёд и продолжай творить.
Не бойся в жизни все менять!
Не бойся что-то в ней терять!
И даже если нужно все отдать,
НЕ БОЙСЯ!
Сядь и успокойся…»
Любовь понятна, может, не всегда,
но всём необходима и желанна;
она приходит в сердце к нам тогда,