Физтеховцы. Жизнь в Лесном

Вдоль забора в сторону Сосновки были построены дровяные сараи и деревянная горка для детей. Вся свободная территория использовалась под складирование различных материалов, приборов, механизмов. Здесь был складирован прокат, стояли катушки с электрическими кабелями, лежали рулоны рубероида. Под навесом хранились доски, бочки с негашеной известью. Там же была яма для гашения извести. Помню, что там же во дворе стояли два американских «кунга» со склеенными окнами.

Для персонала, обслуживавшего институт, во дворе был сооружен флигель с двумя подъездами. Это был одноэтажный дом из щитов – «финский дом».

В здании второго павильона было четыре подъезда. Парадное выходило на Приютскую улицу. Cпециально допущенные сотрудники, через спецохрану проходили в лаборатории павильона. На другой стороне здания тоже были двери во внутренний, также огороженный двор.

Двор не был мощен или асфальтирован. За исключением зимнего периода и летней погоды во дворе всегда были лужи. Для того, чтобы дойти до подъезда были сделаны деревянные тротуары и можно было не месить грязь, хотя в дождь и в мороз деревянный тротуар становился очень скользким. В квартирах в этом внутреннем дворе жили сотрудники института. Мы жили на третьем этаже. По сравнению со всем, что мне в своей короткой жизни пришлось увидеть, эта огромная квартира, которую выделили отцу, казалась мне невероятной. В квартире было четыре комнаты. Две – большие, 35 и 40 квадратных метров, комната в 20 метров и комната 16 метров, темный чулан, кухня, ванная и уборная. Длиннющий коридор, прихожая и очень высокие потолки. Думаю, что высота потолка достигала пяти метров. Окна были очень большими, с круглыми арками и широкими подоконниками. Папа, мама и я занимали тридцати пятиметровую комнату. Я спал в этой комнате до двенадцати лет. Старший брат занимал двадцатиметровую комнату, средний брат спал в столовой, где принимали гостей, а бабушка занимала самую маленькую комнату.

В соседней квартире жил Лев Ильич Русинов с супругой, а напротив жили Конторовы. Этажом ниже проживало семейство Алхазовых: Дмитрий Георгиевич Алхазов, заведующий циклотронной лабораторией, его супруга Вера Ильинична, (дочка академика Гребенщикова) с дочерью и сыном.

В следующем подъезде этого корпуса жили Дунаевы и Александровы. А в соседнем маленьком корпусе жили другие заведующие лабораториями.

В другом флигеле получили площадь семья Бориса Александровича Мамырина. Супруга – Мария Иосифовна и единственный сын – Шурик. По той же лестнице проживал Серафим Николаевич Журков с супругой – Софией Яковлевной и сыном Игорем. Там же жили Стародубцевы, Кувшинские и Нина Александровна Горюнова с сыном.

В нашей квартире довольно часто по праздникам собирались сослуживцы отца. Тогда я впервые увидел и услышал аккордеон. На нем играл Константин Васильевич Донской.

В гости к нам часто приходила тетя Маруся – Мария Павловна Константинова. Очень часто бывал Александр Васильевич Степанов, появлявшийся в мятом костюме, стоптанных башмаках, но всегда с бутылкой шампанского и тортом. Он мне очень нравился, и я старался посидеть у него на коленях. Частым гостем был Весновский с огромным слуховым аппаратом, размером с чемоданчик. Я очень радовался, когда приходил Николай Васильевич Никольский. Позже он был заведующим лабораторией общей физики в Политехническом институте. Когда много позже я поступил в Политех, то учился у него. Из друзей отца к нам часто приезжали Римские-Корсаковы: Андрей Владимирович (внук композитора) и его супруга Светлана Владимировна. Приходили и многие другие. На Приютской проживал и Дыньков с семьей – начальник механической мастерской.

Папу возили на машине – зеленой эмке со ступеньками и сверкающими никелем фарами на крыльях. У шофера, который возил папу, была штуковина, напоминавшая пистолет, и когда я мешал дяде ремонтировать машину, тот направлял на меня штуковину – шприц для смазки, я пугался и убегал в сторону, но не на долго. Я обожал автомобили, запах бензина и резины и больше всего на свете мечтал о том, чтобы меня взяли прокатиться на машине. Но чтобы это счастье свершилось, требовалось совпадение множества обстоятельств. Ребенок во-первых должен быть здоров, а болел я часто. Во-вторых, нужно было хорошо себя вести. В тот период моей жизни условие трудно выполнимое, означавшее неимоверную скуку – спокойное гуляние или сидение дома. А кругом так много интересного. Мама, чтобы в комнате было потеплее, зажгла керосинку. Через слюдяное окошечко так заманчиво смотрится пламя над фитилем, а под руками металлическая линейка. Если линейку положить на керосинку – что будет? Вдруг по коридору мамины шаги. Надо скорее убрать линейку. Рукой за железяку, а она уже красная, ой как больно. И слезы, и нака зание – гулять не пойдешь… Какая там машина… Третьим, а на самом деле первым необходимым условием, чтобы можно было покататься на машине или хотя бы полазать по ней, было конечно папино возвращение из командировки.

В то время была шестидневная рабочая неделя. Поехать загород можно было только в воскресенье. Хотя отец часто бывал в командировках, но иногда оставался и ездил с Шуркой и со мной загород. Помню – мы ездили в Павловск. Поезд шел с Витебского вокзала, до которого, из Лесного, можно было доехать на трамвае. Трамваи сильно отличались от «современных». Вагончики были уже и короче. Больше двух вагонов в сцепке не бывало. В каждом вагоне, ведущем и прицепном, сидел кондуктор с сумкой для денег, на которой висели смотанные рулончики с проездными билетами на разные расстояния. Стоимость проезда зависела от расстояния. Автоматических дверей не было. По ступенькам поднимались на площадку вагона переднюю или заднюю и проходили в вагон, если в вагоне были места сидеть или стоять. Деревянные скамейки располагались вдоль окон вагонов. Сидеть с каждой стороны могло человек десять, а остальные стояли между скамейками и держались за ручки, подвешенные к перекладинам у потолка вагонов. Площадки были отгорожены от салона сдвигающимися дверями. На задней площадке вагона была раздвигающаяся металлическая решетка, которую можно было закрыть.

Мы доехали до Витебского вокзала. Отец хотел купить нам лимонад. Погода была жаркая, но лимонада в буфете не было, и отец купил бутылку пива. Мы вышли на перрон и сели в вагон. Вагоны были небольшие, в длину половину нынешних. Вагон стоял на двух осях, а не на четырех как сейчас. Впереди состава – паровоз, который «шипел и фыркал». Через некоторое время машинист дал «гудок» и поезд медленно пошел. Сколько времени мы ехали, я не помню. Вокзал в Павловске не работал после войны, и восстановили его много позже. Был жаркий летний день. Мы пошли с вокзала через парк, к речке Славянке и Павловскому дворцу. Перейдя речку по мосту, мы прошли мимо полуразрушенного дворца, и пошли гулять по парку. Многие деревья в парке были обломаны на половине ствола – следы артиллерийских обстрелов. В парке практически никого не было. Никаких скульптур, только постаменты. Мы дошли до «Двенадцати дорожек» и отец сказал, что здесь стояли статуи: в центре «Аполлон», а между расходившимися от площади у «Аполлона» двенадцатью дорожками стояли статуи, изображающие Богов.

Отец очень любил Павловск. Рядом с Павловским парком находился дачный поселок Тярливо, где у Павла Федосеевича Константинова была дача, сгоревшая во время войны.

Когда мы шли вдоль Славянки, солнце во всю припекало и очень хотелось попить и поесть. У отца с собой был взятый с работы фотоаппарат – «Лейка». Папа усадил нас на еловую ветку и сфотографировал, достал из «сеточки» взятые из дома бутерброды и купленное на вокзале пиво и дал нам поесть и попить. Пиво мне совсем не понравилось, оно было горьким, а бутерброды с яйцом были вкусными, но булка, намазанная маслом, растекавшимся по рукам, тоже не доставила большого удовольствия.

Мы покушали и отправились на вокзал. Как мы ехали – не помню. Надышавшись свежего воздуха, я засыпал при любой возможности.

Помню, что отец ездил со мной в Петергоф. От дворца после войны остались только стены, а от фонтанов – руины. Мы гуляли по парку, и папа рассказывал, что здесь было до войны.

Позже мы часто ездили в Пушкин, Павловск, Петергоф, Гатчину, и много еще куда.

Очень хорошо помню, как по улицам водили пленных немцев. Они строили дома, ремонтировали дороги и, наверное, делали многое. Помню, как на улицах появились первые машины такси с фанерными корпусами. У них не было электрических указателей поворотов, и если водитель хотел повернуть, он выдвигал полоску, которая, поднимаясь и опускаясь, сигнализировала о предполагаемом маневре.

Основные машины в городе в то время были полуторки: ГАЗ–АА, скорая помощь и автобус. Были еще трофейные немецкие автобусы, американские «Виллисы», вездеходы «Додж» и некоторое количество американских грузовиков – «Студебеккер» с тремя ведущими мостами. Больше всего было автомобилей «Эмка–М1». Иногда можно было увидеть и автомобиль ЗИС–110.

Ко всем заводам, в том числе и к Политехническому институту были проложены железнодорожные ветки, и грузы доставлялись на предприятия и вывозились по железной дороге. Но можно было встретить и телеги, запряженные лошадьми.

Около второго корпуса Физтеха было «кольцо» трамвая. Это была конечная остановка маршрутов № 9 и № 18. На девятке ходили двух вагонные составы «американка» с автоматически закрывающимися дверями – гармошкой. На восемнадцатом ходили уже описанные мной составы.

В институте, кроме двух пожарных машин, которые в скором времени были переданы в районную пожарную команду, был гараж, в котором стояла пара грузовых машин, «Студобеккер», «Виллис» и две или три «Эмки», обслуживавшие дирекцию института и заведующих лабораториями. Одна из «Эмок» персонально обслуживала отца: отвозила на вокзал, встречала на вокзале или в аэропорту. Отец мог пользоваться служебной машиной и по воскресеньям.

С раннего детства я обожал любую технику – автомобили, паровозы, токарные станки, конные станки для изготовления дранки, трактора и даже танки. Пользуясь тем, что с меня, как малолетнего, охрана не требовала пропуска, я торчал в гараже, интересуясь, что там делают шоферы, что они ремонтируют. Мне очень нравился запах бензина и машинного масла.

В эти годы отец работал над проблемой разделения изотопов – разработка методов и создание промышленного производства «продукта». Над решением проблемы создания водородной бомбы работала половина сотрудников института. Работы велись в большом количестве организаций. Создавались методы высокоточных измерений изотопного состава. Работы велись в ФТИ, в Москве, а под городом Киров (Вятка) проектировался и одновременно строился завод по производству Li

. Отец редко бывал дома, ездил в командировки в Москву и на речку Чепца, где строился завод.

На Приютской в комнате, где спали родители и я, стояло две железных кровати (одна бабушкина с пружинной сеткой и отвинчивавшимися фигурными металлическими наконечниками на спинках кровати, сохранившаяся с довоенных лет, а может быть и с до революционных). Бабушка, жившая в самой маленькой комнате, спала на такой же кровати. Вторая кровать, на которой спал отец, тоже была железная, советского производства с матрасом. Кровать, на которой спал я, была деревянной, покрашенной белой краской как в родильных домах. В кровати был войлочный матрасик. Как мне говорили, на этой кровати спал старший брат, потом средний брат и я. На ней же спали мои племянники, моя дочка и оба моих сына. Кровать жива до сих пор. Кроме кроватей стоял письменный стол с покрытой зеленым абажуром настольной лампочкой. Сам стол был покрыт зеленым сукном. В ящике стола, куда я очень любил залезать, лежали отцовские документы: диплом старшего научного сотрудника, пропуска для входа на разные предприятия и в большом количестве командировочные удостоверения. Первые слова, которые я прочитал в своей жизни: «Командировочное удостоверение». Там же лежали и отцовские бритвенные принадлежности.

В комнате стояли еще два стула и табуретка и небольшой платяной шкаф с большим зеркалом во всю дверцу и ящиком внизу. Был еще и комод. В бабушкиной комнате стояла швейная машинка «Zinger». В столовой – гостиной стоял большой раздвижной стол, трехстворчатый дубовый буфет с резными фруктами на дверцах. Верх буфета использовался для хранения посуды, и там иногда стояли бутылки со спиртными напитками, а низ буфета был завален книгами, документами и всем чем угодно, включая стеариновые свечи. Небольшой угловой, полукруглый диванчик стоял в углу столовой.

Когда Абрама Федоровича Иоффе сняли с поста директора института, ему выделили небольшую квартиру в центре города. До этого Абрам Федорович жил в левой части институтского корпуса со стороны дороги в Сосновку. Квартира имела отдельный вход. Директор из своей квартиры мог пройти в свой директорский кабинет в институте. Как мне помнится, в те времена квартиры директоров академических институтов нередко располагались прямо в институте. Директор Института химической физики, академик, лауреат Нобелевской премии по физике Николай Николаевич Семенов занимал двухэтажную квартиру в здании института. Около входа в квартиру, с правой стороны главного здания перед входом в квартиру директора был очень приятный садик с красивыми цветами. Кор пус института был расположен на Воробьевском шоссе, дом 2 на высоком берегу Москва реки, и в пятидесятых годах река величественно смотрелась из этого садика.

В связи с уходом с поста директора Абрам Федорович должен был освободить квартиру в ФТИ. Мой отец пересказывал маме события «устранения» Абрама Федоровича из созданного им института. Мне запомнилось, что максимальное возмущение мамы и папы вызвало решение или распоряжение нового директора института о том, что создатель Физико-технического института Абрам Федорович при входе в институт должен предъявлять пропуск. Директором института был назначен Антон Пантелеймонович Комар. Беседы папы с мамой по этому поводу лучше не повторять.

В квартиру, которую дали А.Ф. Иоффе, часть мебели по высоте не влезала, и в нашу квартиру на Приютской попал шикарный книжный шкаф – глубокий, с двумя резными дверцами и стеклом. Много лет книги у нас хранились именно в этом шкафу.

Отец любил читать. После восстановительного послевоенного периода отец покупал все книги, которые в то время издавались, все возможные научные и обычные журналы, в том числе и детские. Отец получал журнал «Scientific American», который с удовольствием читал по воскресеньям, журнал по военным исследованиям на Западе и многое другое. В физтех в месткомовскую библиотеку покупались очень хорошие книги, и когда отец стал директором института, он покупал эти же книги. Домашняя библиотека имела более 3500 книг.

В 1951 или 52 году маму положили в Военно-медицинскую академию. Оперировать ее должен был известный в то время хирург Фигурнов. Папа не поехал в командировку, и остался в Ленинграде. Эту ночь я запомнил на всю жизнь. Отец находился в плохом настроении. Поздно ночью раздался звонок в дверь и почтальон под роспись отдал отцу Правительственную телеграмму. Отец прочитал телеграмму, а я вскочил с кровати, чтобы уяснить, что к чему. Отец прочитал телеграмму вслух: «ПРОДУКТ ПОШЕЛ ТЕРЕЩЕНКО». Я, конечно, ничего не понял. Отец полез в буфет, достал бутылку водки, налил себе полстакана, выпил и стал рассказывать. Ему хотелось выговориться. Смысл рассказа состоял в том, что наконец-то работа, которой он занимался, получилась, завод заработал и это очень важно. Много я тогда не понял, но он рассказал, что его вызывал к себе Берия (я тогда конечно не знал, кто это такой) и сказал, что если к такому-то числу завод не начнет работать, отца расстреляют. К сожалению, эта телеграмма, на которой красными буквами было написано: «ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ ТЕЛЕГРАММА», утрачена.

Много позже мне удалось побывать на Химическом заводе им. Б.П.Константинова по производству соответствующей продукции и увидеть директора завода Якова Филимоновича Терещенко, подтвердившего, что если бы завод во-время не запустили, то расстреляли бы не только Константинова, но и многих других…

Городок Кирово-Чепецк рядом со слиянием Чепцы с Вяткой произвел на меня очень хорошее впечатление[2 - Шестого октября 2006 года рядом с музеем трудовой славы Кирово-Чепецкого химического комбината был открыт бюст человеку, имя которого носит предприятие, – академику Борису Павловичу Константинову. Константинов провел на Кирово-Чепецком химическом заводе десять лет – с 1952 по 1962 годы, – руководя работами в сфере ядерной химии. Благодаря его разработкам, производство одного из компонентов бомбы в Кирово-Чепецке было освоено раньше, чем в США. В 1970 году президиум Академии наук и руководство химзавода обратились в правительство РСФСР с просьбой увековечить имя Константинова в названии предприятия. Спустя 36 лет на химкомбинате появился памятник академику.].

В 1952 году папа с мамой взяли меня с собой в Москву, которая произвела на меня потрясающее впечатление. Меня потрясла поездка из Ленинграда в Москву в «мягком» вагоне экспресса «Красная стрела». Роскошное убранство двухместного купе с умывальником и туалетом, проводник, переодевшийся после того, как поезд тронулся, в белый китель и разносивший по вагону чай, ночник в купе, настольная лампа на столике у окна, казались мне фантастическими.

В поезде я спал на нижней полке с мамой – «валетом». Заснул не сразу и проснулся с трудом. С Ленинградского вокзала мы на машине доехали до Центра – до гостиницы «Москва». Папа заказал завтрак в номер. Номер был двухместный, а для меня поставили раскладушку. Позавтракав, мы поехали на Воробьевское шоссе. После тихого и скромного Ленинграда улицы Москвы казались мне широченными, дома удивительно высокими. Везде копали и что-то строили. Мы довольно быстро доехали до поворота на Воробьевское шоссе и подъехали к жилым домам Института химической физики. Вдоль шоссе, по которому дальше можно было проехать в аэропорт «Внуково», стояли одноэтажные домики и дома барачного типа. Кирпичных зданий практически не было. Дом, в котором жили Зельдовичи и мамин брат Юрий Николаевич Рябинин, был трехэтажным. Торец дома, обращенный к шоссе, был с колоннами[3 - Последний раз в этом доме автор книги был летом 2002 года. Позже дом был расселен и снесен.]. На первом этаже за колоннами была веранда, а на третьем этаже полукруглый балкон. Когда мы поднялись на третий этаж, то увидели, что около двери стоит дяденька внушительного вида в костюме. Отец позвонил, и мы вошли в квартиру. Встретила нас тетя Варя. Я спросил у папы: а кто стоял у дверей? Папа сказал, что это «дух». Я не понял, но он пояснил, что этот дядя охраняет дядю Яшу.

Тетя Варя показала маме и мне квартиру и вывела нас на балкон. На балконе у стены дома стояли деревянные решетки для занятий физическими упражнениями. Дочери Якова Борисовича – Марина и Оля были в школе, а Боря Зельдович, мой двоюродный брат, занимался решением арифметических задач. Чтобы я не скучал, меня выпустили погулять, предупредив, чтобы я никуда не убегал. Более всего в Москве меня поразили совершенно другие запахи, чем дома, в Лесном.

Я пошел осматривать окрестности, обошел вокруг дома и увидел канаву – овраг, круто спускавшийся вниз, в сторону Москва-реки. Мне захотелось побежать вниз. Спуск был крутым и я уже не мог остановиться, а впереди меня поперек оврага валялась колючая проволока. Я споткнулся, упал и покатился вниз на проволоку. Зацепившись за проволоку, я порвал свои новенькие вельветовые шорты, оцарапал ногу, да еще ударился носом так, что пошла кровь. Переживал я из-за штанов, которые мама сшила перед отъездом в Москву. Меня не отругали. Промыли царапины, умыли лицо и мама села зашивать мои «бедные штаны». Это и было для меня самым большим впечатлением от моей первой поездки в Москву к Зельдовичам.

После обеда мы с мамой пошли к дяде Юре, который с женой – тетей Катей и дочкой Кирой жили на первом этаже того же дома. В квартире пахло масляными красками. Жена дяди Юры была художницей и писала картины. Помню, было полотно с вазой цветов. Кира училась в художественном училище и занималась лепкой. На вращающейся подставке стояла пластилиновая фигура богини Ники, на которой было накинуто прозрачное «невесомое» покрывало. Что такое скульптура я уже понимал, а «Ника» мне понравилась, и захотелось заняться лепкой. По приезде домой в Ленинград я уговорил маму купить мне «серый» пластилин и начал пробовать свои силы. Кроме «корявых грибов» у меня ничего не получилось, и я надолго отказался от этого занятия. Ничего больше о своей первой поездке Москву я не помню.

Во дворе на Приютской была волейбольная площадка. Сотрудники института в обеденный перерыв играли в волейбол. Мальчишки играли в городки, в прятки, в «пристеночек».

К пяти годам я умел читать и писать печатными буквами. Примерно в это время родители определили меня на занятия английским языком. Напарником у меня был Шурка Мамырин, а учительницей Вера Никандровна, супруга Бориса Петровича Александрова. Мы учили английские слова, какие-то английские стишки:

«Humpty Dumpty sat on a wall,
Humpty Dumpty had a grate fall.
All the kings horses, and all the kings men
Could’t put Humpy Dumpty together again.»

Занятия у меня энтузиазма не вызывали.

Евгений Борисович Александров, сейчас академик, а тогда просто Ежик, увлекался взрывами. Последствия одного из таких взрывов долго обсуждались во дворе. Спустя шестьдесят лет я не могу ручаться за точность воспоминаний, Ежу оторвало два пальца, и покалечило кого-то из его родственников. Проживавшие в нашем «закрытом» дворе женщины долго и нудно говорили об этом. Мне запомнилось, что он растирал в ступке «красный фосфор», о котором я узнал много позднее. Для нас, маленьких, Ежик был очень интересным. Часто ходил по Приютской, держа в руках книжку и читая ее на ходу и все говорили, что он очень умный – ну просто «вундеркинд».

Один из широко практиковавшихся способов произвести громкий, похожий на выстрел хлопок, заключался в следующем. Брался ключ от врезного замка с отверстием по оси клю ча, к ключу за кольцо и за «бородку» привязывалась веревка. С обычных спичек срезалась сера и заталкивалась в полость ключа. В качестве ударного механизма использовался обыкновенный гвоздь подходящего диаметра, которым затыкали отверстие в ключе. После чего, держась за привязанную веревку, ударяли шляпкой гвоздя о твердую поверхность.

Мой старший брат Сергей в то время поступал на энергомашиностроительный факультет ЛПИ. И ему приходилось очень много чертить. У него был специальный чертежный стол с подвижной рейсшиной, и мне страшно нравилось смотреть, как брат чертит. У него был приятель Мишка Иващенко, который ходил в зеленом военном кителе, он был старше брата и участвовал в войне. Он очень часто занимался вместе с братом.

Сергей очень часто оставался со мной, ходил гулять, играл. В темной комнате он оборудовал мастерскую и фото комнату. У нас дома был пластиночный фотоаппарата «Фотокор», маленький увеличитель, фотоаппарат «Лейка» под пленку 35 мм. Брат оборудовал ванночки для проявки фотопластинок и отпечатков специальным устройством для покачивания. Мне очень нравилось смотреть, как после экспонирования отпечатки в проявителе в свете красного фонаря проявлялись.

Когда мне исполнилось шесть или семь лет, папа подарил мне фотоаппарат «Любитель». Я уже к этому времени вполне освоил процесс обработки фотоматериалов и даже посылал свои фотографии в газету «Пионерская правда».