Nomen mysticum («Имя тайное»)

– Куда девать брёвна и доски?

– Можешь всё брать себе. Но учти – времени даю до утра. Чтобы к восходу солнца было всё сделано.

Плотник убежал выполнять приказание. Кастелян подозвал эконома.

– Пан Гротовский, потрудитесь выплатить кату за работу двадцать талеров.

– Двадцать? – эконом изумлённо развёл руками. – Пан кастелян не ошибся? Ведь казнь не состоялась…

– Двадцать талеров. И передайте ему, чтобы немедленно возвращался обратно в Новогрудок. Сегодня же утром. И пусть не мешкает с отъездом.

Когда все распоряжения были отданы, Славута направился к ратуше, но у моста дорогу ему преградила кавалькада. Впереди скакал отряд гусар, за ним следовали две кареты: в первой ехал гетман, в окне второй кастелян рассмотрел бледное лицо Барбары Сапега – мелькнули надломленные брови, стеклянный взгляд, страдальчески сжатые губы – и в этой маске было нечто, до боли знакомое кастеляну… Процессия прогромыхала по деревянному настилу и скрылась за поворотом.

Неожиданно острая боль пронзила сердце, сковывая дыхание. Славута был вынужден опереться о ближайшее дерево.

«Всё хорошо, это просто усталость, – внушал себе кастелян, с трудом переведя дыхание и массируя грудь. – Сейчас надо на воздух, и всё будет хорошо».

Недомогание прошло, но в левой части груди ещё долго тупой иглой продолжала сидеть боль.

Глава XXV. Рука на Библии

– Я, Владислав Славута, присягаю Господу Богу Всемогущему, и Троице Единой, по этому Статуту, данному Великому Княжеству Литовскому, на том, что я, будучи возным в Новогрудском повете, повинен верно, грамотно, по-Божески и справедливо на этом суде исполнять свои обязанности, позывы и всякие листы его милости господарские и судебные справедливо и старательно передавать и вручать. Также правдиво то, что справедливо буду расследовать разбои, раны и причинение вреда, а расследовав, честно и правдиво в книги судовые заносить и всё иное делать, что надлежит моей власти, ни по обязанности, ни за подношения, ни по неволе, ни по дружбе, ни по неприязни, ни со страху, не боясь никаких угроз, только единственно Бога и святой справедливости подчиняясь, и каждому, кто имеет нужду, без никаких надуманных отговорок на помощь приходить. И если справедливо на том присягаю, то помоги мне, Боже, а если несправедливо – то покарай меня, Боже!

Слова клятвы Статута Великого Княжества Литовского, произнесённые на русском языке, взметнулись ввысь и гулким эхом многократно отдались под сводами Мирской ратуши.

Темнота уже спустилась на землю, и свет многочисленных свечей едва освещал необъятное пространство зала. Как и два дня назад, Катажина заняла кресло на возвышении. Судья, подсудок и писарь расположились на деревянных стульях, стоящих вдоль стены. Чуть поодаль сели прокуратор и дознаватели. За резными дубовыми дверями доносился приглушённый шум голосов – княгиня лично распорядилась, чтобы никто больше не был допущен в зал суда.

Двое жолнеров ввели Агнешку. Осуждённая, обеими руками сжимая разорванный ворот смертного рубища, обречённо вошла в клетку. Громко лязгнул засов.

– Страже удалиться, – властно-холодным голосом приказала княгиня.

Жолнеры переглянулись, затем посмотрели на судью – тот молча кивнул. Когда за солдатами захлопнулись двери, княгиня обвела зал взглядом и негромким голосом произнесла:

– Продолжайте, пан Славута.

Кастелян сделал вдох, словно стараясь набрать в лёгкие побольше воздуха, и короткими, рублеными фразами произнёс:

– Клянусь в том, что в ночь убийства я находился поблизости от места, где убили Наталью. Клянусь, что видел, как Наталья шла по галерее к оружейной. Клянусь в том, что вслед за Натальей шла неизвестная мне женщина. Клянусь в том, что не могу утверждать, была ли той женщиной Агнешка Олейник, либо Барбара Сапега, либо другая женщина.

Гулкое эхо в последний раз оттолкнулось от стен и стихло в полупустой зале.

Судья привстал из-за стола.

– Но как же дознание… Вы же сами присягали…

Кастелян и княгиня обменялись взглядом.

– Клянусь в том, что пришёл к выводу о виновности Агнешни Олейник ни по уговору, ни со страху и ни за подношения, а единственно по неведению и заблуждению. И в этом прошу прощение перед Господом и людьми.

Пан Рымша растерянно огляделся по сторонам, словно ища поддержки у окружающих – писарь и подсудок лишь отвели глаза.

– Но кто же тогда убил Наталью?

– Я не могу об этом свидетельствовать.

– Я ничего не понимаю, – Рымша развёл руками.

– Прошу дать разрешение начать дознание сызнова.

– Я ничего не понимаю, – повторил судья. В этой странной драме, где переплелись в запутанный клубок интересы сильных мира сего, любое решение судебное означало бы переход на сторону одного из противоборствующих лагерей – короля или великого гетмана. В бурный семнадцатый век, когда политическая ситуация в Речи Посполитой менялась, как погода в сентябре, такое решение могло решить судьбу на долгие годы, если не на всю жизнь.

Раздался громкий вдох – юная княгиня поднялась с кресла, подошла к столу и положила ладонь на Библию.

– Я, Ганна Катажина Радзивилл, урождённая княжна Сангушко, княгиня на Несвиже и на Олыке, графиня на Мире, присягаю Господу Богу Всемогущему, и Троице Единой, по этому Статуту, данному Великому Княжеству Литовскому, ничего не прибавляя, но и ничего не убавляя…

Ганна Катажина говорила по-русски с заметным акцентом. Однако, несмотря на то, что родным её языком был польский, юная княгиня Радзивилл, будучи ревнительницей суверенитета Литвы, чтила все традиции, права и привилегии Великого Княжества.

Увы, спустя два года Ян Третий почиет в Бозе, а на Варшавском сейме 1697 года шляхта продавит закон, согласно которому на землях Великого Княжества Литовского «все декреты от этого часа повинны издаваться на польском языке». На целое столетие на белорусских и литовских землях умолкнет русское слово – на целое столетие, вплоть до бесславного краха и погибели Речи Посполитой!

– …а если справедливо на том присягаю, то помоги мне, Господи, а если несправедливо – убей меня, Господи.

Княгиня перевела дух, затем тяжёлым взглядом обвела присутствующих.

– Клянусь в том, что в ночь убийства Натальи Агнешка Олейник находилась во дворе замка Мирского, возле колодца. Я сама видела её там, и говорила с ней. В этот час Агнешка не могла совершить преступления, в котором её обвиняют. В том клянусь и на том присягаю.

Судья оттёр пот со лба.

– Но при чём тогда пани Барбара Сапега? – повторил он вопрос.

– Барбара? – Катажина вскинула брови, а затем недобро усмехнулась. – Она жива, как вы могли засвидетельствовать.

Последние слова старая княгиня произнесла с небрежностью, граничащем с вызовом. Судья пробормотал что-то неразборчивое. Наступило продолжительное молчание, и в наступившей тишине было слышно шипение смолы факелов да треск восковых свечей.

– Выносите решение, пан судья, – устало сказала княгиня, вновь усаживаясь в кресло. – Час поздний, дело завершено.

Пан Рымша нерешительно встал.

– Рассмотрев дело Агнешки Олейник, мещанки Мира, суд не нашёл на ней вины. На основании чего суд отменяет предыдущий приговор и упомянутую Агнешку отпускает.

Взгляды присутствующих обратились на подсудимую – девушка бледной тенью стояла у решётки.

Первым опомнился Славута – кастелян отодвинул в сторону засов и толкнул дверь. Подсудимая, словно сомнамбула, вышла из клетки – и неожиданно, уткнувшись в кольчугу на груди кастеляна, расплакалась, по-детски растирая ладонями слёзы.

– Ну не надо, не надо, – Славута неумело принялся утешать девушку. – Всё закончилось… всё будет хорошо.

Княгиня бесцеремонно отстранила кастеляна, позвонила в колокольчик – двери распахнулись, в зал вбежали люди, заметались огни свечей, зашумели голоса. Кастелян успел заметить, как Катажина набросила на плечи девушки услужливо поданную кем-то цветную накидку – и Агнешку вывели из зала.

Зал ратуши быстро опустел. Кастелян, покидавший залу одним из последних, у самых дверей остановился, вернулся к судейскому столу и взял какой-то предмет, после чего вновь направился к выходу, когда послышался громкий треск деревянных досок, затем грохот – под ударами топоров плотников, наконец, рухнул эшафот.