Nomen mysticum («Имя тайное»)

Славута повернул за угол и вышел на площадь. Уродливый силуэт виселицы уже не безобразил вечернее небо. На западе бледнела полоска зари. Влажный вечерний воздух, насыщенный ароматом лип, освежал и гнал усталость и дрёму прочь.

Глава XXVI. Отпущение грехов

Не доходя до замка, кастелян повернул вправо, и оказался возле чуть покосившейся деревянной часовни. Забитые досками окна, поросшие бурьяном стены, просевшая крыша – всё это кричало о бедности и запустении, в котором находилась Православная церковь на землях Великого Княжества Литовского. Произвол и насилие католического клира, вмешательство в церковные дела светской власти, насильственное распространение унии – всё это превращало жизнь русского населения в борьбу за веру отцов, борьбу беспощадную, бескомпромиссную, ежедневную. У всех в памяти были события годовой давности, когда плебан Юревич во главе отряда польской шляхты совершил нападение на менский монастырь святых апостолов Петра и Павла. Три дня братия во главе с архимандритом Петром Пашкевичем держали оборону от штурма обезумевшей от крови и вседозволенности шляхты – и в результате отбила все приступы.

Катажина, хоть и была воспитана в лоне римско-католической церкви, но к вопросам вероисповедания относилась терпимо, причиной чему были хорошая память и трезвый, практический ум – время казацкой войны, пошатнувшей устои Речи Посполитой, не истёрлось ни в памяти народной, ни в памяти магнатов. И когда два года назад генерал ордена иезуитов Тириус Гонзалес в своём письме намекнул княгине Радзивилл, что неплохо было бы сократить количество приходов схизматов на её землях, Катажина жёстко ответила, что ей принадлежит власть над людьми, но власть над душами людей ей не дана.

Кастелян поднялся по скрипучим деревянным ступенькам паперти и остановился – из-за двери пробивалась полоска света. Славута приник к щёлке.

Всё пространство часовни было залито огнём свечей, в центре стояла коленопреклонённая женщина. Лицо богомолки было повёрнуто к алтарю – Славута мог видеть лишь тёмные волосы, в беспорядке рассыпанные по белоснежному кружевному воротнику и голубому, расшитому серебряными нитями платью. Чуть поодаль стояла другая женщина, одетая в тёмно-серое платье, покрытая платком.

Внезапная догадка осенила кастеляна – он толкнул дверь и вошёл внутрь. Женщина, стоявшая на коленях, поднялась и обернулась – перед кастеляном стояла Ганна Катажина.

– Добрый вечер, ваша милость.

– Добрый вечер, пан Славута… я рада вас видеть…

– Чем обязан встрече с вами в такой час?

– Я… я хочу отдаться в руки правосудия.

Кастелян бросил взгляд на собеседницу.

– Правосудия? Что же вы совершили? Вы всего лишь молчали.

– Я желала её смерти. Желала всеми силами.

– В Статуте нет артикула, карающего за молчание, и ни один судья не осудит вас за ревность.

– Но желать смерти – это то же самое, что убить.

– Если вас мучает совесть, обратитесь к ксёндзу Эдварду, – кастелян взял из ящика свечу и сделал шаг по направлению к алтарю, но услышал за спиной стон-мольбу:

– Но помогите же мне!

Славута обернулся.

– Что вы хотите от меня?

– Мне нужно прощение. Если я не получу его, то совершу правосудие сама.

Славута вспомнил, как те же самые слова, но с совсем иным смыслом, произнёс сегодня великий гетман.

– Ваша милость, – уже мягче произнёс кастелян, – если вам нужно прощение Агнешки, то не проще ли обратиться к ней самой?

– У княгини Радзивилл не хватит решимости унизиться перед холопкой, но хватит сил, чтобы набросить петлю на шею.

Последние слова Ганна Катажина произнесла с какой-то равнодушной отрешённостью, словно говорила не о себе самой, а о другом, едва знакомом ей человеке.

– В этом деле я вам ничем не помогу. Я не врачую души и не отпускаю грехи. Если вам нужно исцеление души, исцелите её сами. Если вы хотите прощения, то изгоните из своего сердца гордыню.

На крыльце раздались торопливые шаги, дверь приоткрылась, в часовню кто-то заглянул – и дверь опять захлопнулась.

– Очевидно, это вас ищут, – заметил Славута.

– Это сейчас неважно, – ответила княгиня тихим голосом, и кастелян неожиданно смягчился.

– Пожалуй, в том, что произошло, ваша вина наименьшая. Гибель Агнешки давала вам шанс обрести, наконец, семейное счастье. И вы умыли руки.

Юная княгиня подошла вплотную к кастеляну.

– Пан Славута, а вы когда-нибудь были на моём месте? Вы рассказали о своём друге, который спас вам жизнь. А вы ненавидели так сильно, чтобы желать смерти?

Губы кастеляна искривила хищная улыбка – он опять вспомнил о монахе Соломоне.

…Тогда, три года назад, он весь вечер после памятного разговора с княгиней пытался решить дилемму: помешать переходу Левобережной Украины под власть Польши – значит, изменить короне, ничего не сделать – значит, оставить злодеяния Соломона без возмездия и обречь православный люд на мучения и гибель. Славута слишком хорошо знал цену обещаниям радных панов о вольностях и правах, чтобы понять, к чему приведут политические игры монаха Соломона и запорожского гетмана Мазепы-Колединского: несмотря на все заверения о соблюдении обычаев православной церкви и прав казачества, на Левобережье вернутся латинские ксендзы и попы-униаты, поднимет голову своевольная польская шляхта. Православный люд ответит восстанием, и вновь начнётся война, снова площади городов обезобразят виселицы, опять на кольях в неимоверных муках будут корчиться тела казаков, а небо окрасится чёрным дымом пожарищ крестьянских хат…

Глубоко за полночь кастелян решился – он оседлал коня и помчался в Менск, где встретился с архимандритом монастыря святых апостолов Петра и Павла Петром Пашкевичем. В ту же ночь из монастыря к московскому рубежу отправился инок Артемий. Хотя в Москве сообщению о предательстве Мазепы не поверили, связь между Батурином и Варшавой была разорвана. И ради этого стоило рискнуть головой…

Кастелян представил многолюдную площадь в Батурине, казачий круг, мрачного Мазепу-Колединского, угрюмо кусающего ус, изломанного пытками расстригу Соломона, стоящего на коленях перед плахой…

– Некто, по чьей вине погиб близкий мне человек, умер от руки палача. И я сделал для этого всё, что было в моих силах.

– И вы не сожалеете об этом?

– Я сожалею лишь о том, что возмездие свершилось слишком поздно. А более мне не о чем жалеть.

На улице снова послышались голоса, дверь широко распахнулось, и в часовню вошёл Кароль Станислав.

– Ганна, мы тебя ищем… все с ног сбились…

Ганна Катажина, удостоив мужа равнодушным взглядом, взяла из ящика свечу, запалила её от свечи Славуты и, перекрестившись ладонью, установила напротив огромной потемневшей иконы Спаса Вседержителя.

– Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen Tuum… [47].

Окончив чтение молитвы, княгиня подала руку кастеляну.

– Пан Славута, прошу проводить меня до кареты.

Несвижский ординат был вынужден посторониться, пропуская жену и сопровождавшего её кастеляна.

Возле кареты Ганна Катажина замедлила шаг.

– Но она… как она будет с этим жить?

Кастелян вначале не понял, о ком говорит княжна.

– Кого вы имеете в виду?