Дневник, 1917-1921

в «Полт‹авских› Изв‹естиях›» (наверное, перепечатка) о красном терроре («Изв‹естия›», 22 июня, № 117.)[37 - На полях пометка В. Г. Короленко карандашом: «Пятаков и его статья о терроре».].

Вечером стало известно, что вчера Харьков взят. Приехали люди, которые уезжали из Харькова при громе выстрелов. Поздно вечером говорили, что взят уже и Люботин (в 30 верстах по направлению к Полтаве). Лозовая тоже. Открывается опять новая страница нашей злополучной истории. Полтава переживает, быть может, еще один «переход власти». Каков-то он будет? Сейчас мне попался старый No харьковского «Нашего голоса» (от 15 марта наст‹оящего› года), где в статье «Бессудные расстрелы в Одессе» рассказывается о заседании думы, где разоблачались безобразия добровольцев – расстрелы и пытки.

Говорят, впрочем, что Деникин действует мягче и в его армии будто бы существует большая дисциплина. Евреи более спокойны, чем были при наступлении григорьевцев, зверски вырезавших при занятии Елисаветграда 3 тыс. человек.

11(24) июня

Известия о занятии Харькова оказались неверны, и сегодня напечатана в «Известиях» статья, в которой говорится, что Харькова и не отдадут. Неверное известие основано все-таки на знаменательном факте: отряд деникинских разведчиков ворвался в самый город и на Сумской улице действительно происходил бой. Разведку вытеснили, но сведущие люди покачивают головами: попытка слишком смела: наверное, главные силы близко. К лиге спасения детей из «Социального обеспечения» обратились с предложением принять на себя, в случае отступления большевиков, заботы о детях (колониях и интернатах). Лига почти прекратила самостоятельную деятельность: я, Софья и Вексель принимаем некоторое участие в совете защиты детей, который ведет дело в широком масштабе. Из столиц то и дело приходят большие детские эшелоны, которые размещаются по уездам. Во всем этом много недостатков: крестьяне не очень охотно принимают этих кацапско-советских детей, и небольшая партия уже вернулась из одного уезда. Дети были голодны, среди них оказались тифозные, и они говорили, что очень жалеют, что не остались в Москве. А теперь вдобавок предстоят новые перемены. Эти дети помещены в распределительный пункт, устроенный Лигой (гл‹авным›образом моей Соней). Больных отправили в больницу, здоровых накормили.

Нам не осталось ничего, – как выразить согласие. Они обеспечивают запасы на неделю и оставляют деньги в распоряжение Лиги. Ответственность тяжелая, но делать нечего. Дело вообще велось неважно: по большей части персонал, присылаемый с колониями, неважный и относится к делу формально. Мы в Лиге предполагали это дело в более узких размерах, но обставлено оно было бы лучше, потому что велось бы не так казенно.

Очень не хвалят какого-то Арефьева, распоряжающегося этим делом из Харькова. Тратятся миллионы безоглядно и зря. Говорят, распределит‹ельный› пункт стоил миллиона 1 Г или два и к употреблению мало годится. Но это, конечно, надо бы еще проверить.

Я написал письмо в редакцию «Известий» в опровержение гнусной статьи Пятакова о красном терроре и занес ее в редакцию (в бывшем дворянском доме). Многие сомневались, напечатают ли ее. В редакции я никого не застал и оставил статью какому-то конторскому юноше. Но когда пришел домой, то скоро после меня явился один из сотрудников «Известий» и сообщил, что статью тотчас же снесли (в том же бывшем двор‹янском› доме) к коммунистам. После получасового обсуждения решено статью напечатать «в дискуссионном порядке». Предполагается, что Пятаков будет возражать.

В чрезвычайке творятся необыкновенные мерзости. Провокационное дело Храневич дает простор для них в особенности. Арестована молодая девушка, дочь старика Храневича и почти девочка Высоцкая. Как и в деле Пац, происходят запугивания и гнусные предложения. Действует особенно какой-то пожилой человек, по фамилии Барнаевский[38 - «Оказалась фамилия другая (Берковский)». – Примеч. В. Г. Короленко.], называющий себя должностным лицом особого отдела. Он сменяет свои гнусные подступы запугиванием расстрелом. «Имею точнейшие сведения: в эту ночь вас расстреляют». Даже вмешательство Егорова не останавливает негодяев. Егоров был в арестном помещении чрезвычайки, говорил с арестованными и, говорят, вынес впечатление, что это дело – сплошная подлость.

12(25) июня

Был в штабе. Говорил с Н. П. Глебовым

(политический комиссар военного ведомства) и заместителем Егорова…[39 - Пропуск в рукописи.]. Оба возмущены делом Храневич. Оба уверяют, что под «покровительством особого отдела» арестованные безопасны. Егоров и Глебов действительно были в чрезвычайке. Бедная девушка Храневич произвела на него впечатление полусумасшедшей. Сидевшая с ней вместе Высоцкая сообщает, что она совсем лишилась сна из-за этих ночных допросов и гнусных приставаний. Немудрено и действительно сойти с ума.

В исполкоме встречаю Праск‹овью› Семеновну. Она приходила к Алексееву и Дробнису, но те ее не приняли: сегодня принимают только военных. Я сажусь с нею на лестнице: в это время подходит к ней молодой человек (лет, впрочем, около 30-ти), брюнет, довольно приятный на вид. Это доктор Генc. П‹расковья› С‹еменовна› рассказывает ему о гнусностях, производимых в чрезвычайке. Он берется тотчас же передать все это в исполнительный комитет и кроме того – съездить ночью в арестное помещение.

Я захожу на обратном пути в чрезвычайку, в надежде встретить Долгополова. Говорят, что он и сам теперь возмущен и страдает от всего, что делается. Его нет. Есть его заместитель – Маслик. Он тоже производит впечатление недурного человека: черты довольно неправильные, грубоватые, держит себя солидно, с какой-то как будто грустью, очень сдержан, но сведения дает с готовностью и наводит справки охотно. Я говорю ему, что производить ночные допросы, требовать для этого молодых девушек, подымая с постелей, – непозволительно, и я усиленно ходатайствую, чтобы этого не делалось. Он со своим печально-сдержанным видом записывает на бумажке. Затем я говорю, что родственники арестованных жалуются, что доступ в чрезвычайку чрезвычайно труден: их просто не пускают даже для справок. Он этого не отрицает: работы много, они мешают работать… Можно подавать письменные заявления через коменданта.

После этого я иду в особый отдел. Оказывается, что не все дело Храневич передано особому отделу, а только дела военных. Я передаю Шипельгасу о ночных допросах; он обещает более этого не допускать. Сообщает, между прочим, что двое бежало: Федяй и Пигуренко. (Он, кажется, назвал не Пигуренка, или я плохо расслышал.) Я почти уверен, что этот побег – результат запугивания немедленной казнью, а может быть даже – провокация.

Вечером опять известие: Харьков окончательно взят… Может, опять неверное.

13 (26) июня

Иду в чрезвычайку за справками, которые мне вчера обещал Маслик. Прибавляются еще новые: арестовали мать и сестру бежавшего Пигуренко, «как заложниц». Кроме того, им принесла пищу Марья Захаровна Олеховская. Ее тоже арестовали. У нее на квартире осталась девочка двух лет.

Затем – захожу в особый отдел. Шипельгаса нет. Спрашиваю кое-что у заместителя, довольно приятного молодого человека. В это время ко мне подходит господин не первой молодости с бритым, довольно неприятным лицом, называя себя Берковским, говорит, что именно ему поручено следствие по делу Храневич (хотя не все), что Егоров на него возложил ответственность, если с ними что-нибудь случится. Затем приглашает меня в другую комнату, чтобы поговорить наедине.

В особой комнате какой-то молодой человек занимается. Он просит его уйти. Тот ропщет, но все-таки собирает бумаги. Обмениваются сердитыми взглядами, причем лицо Берковского становится зло и неприятно.

Затем он говорит, что его обвиняют в гнусных предложениях девушке Храневич. Но он теософ, живет по законам Кармы и очень далек от подобных вещей… Он, наоборот, заступается за них, считает все дело дутым, в этом смысле ведет следствие и показывает собственноручное показание Храневич, которая пишет, что до нее дошли сведения о слухах, будто он, Берковский, делал ей гнусные предложения. Она возмущена этим и заявляет, что Берковский держал себя, наоборот, очень корректно. Затем он читает бумагу от штаба, в которой предписывается ему немедленно приступить к контрследствию. Вот почему он производил допрос ночью до 4-х часов утра. Показывает и некоторые бумаги и протоколы допросов и предлагает мне взять на дом все дело. Я отклоняю это, так как это уже слишком интимно. Лучше я приду в особый отдел еще раз. Он провожает меня, рассыпаясь в любезностях. Я ему говорю, что те, кто передавали мне слухи, – его фамилии не называли, а называли другую (Барнаевский).

Когда я шел в чрезвычайку, то встретил целую группу людей. Какой-то пожилой еврей был сейчас отпущен из арестного помещения Ч.К. Его ведут под руки семейные. Завидя меня, он подходит, жмет мне руку. Лицо его взволнованно и болезненно, на глазах слезы.

– Я Гойхман, «буржуй»…

Голос его прерывается. Я поздравляю его с освобождением и советую отдохнуть дома и успокоиться. Это – советская власть взыскивает контрибуции с буржуазии. Он заплатил, и его выпустили…

Когда я пришел домой, – пришла NN, она пришла сказать, что неправильно назвала фамилию следователя с гнусными поползновениями: не Барнаевский, а Берковский… Этот последователь Кармы, юрист, бывший прис‹яжный› поверенный – одержим, по-видимому, болезненной эротоманией. Какая-то посетительница пришла за справками. Он повел ее в отдельную комнату и в коридоре стал целовать ей грудь… Она в испуге с криком выскочила из помещения и бросилась вниз по лестнице. Часовой, слыша крики и видя убегающую женщину, выстрелил в нее. Ружье дало осечку… Женщина упала в обморок…[40 - «Это оказалось ошибочно. См. дальше». – Примеч. В. Г. Короленко.]

И этот сатир продолжает быть следователем. Чем он вынудил беднягу Храневич к ее заявлению? Наверное, опять запугиванием расстрелами…

16 (29) июня

Вчера вечером, около часу ночи по официальному времени (на 3 ч. 20 минут упреждающего меридиан), стоя еще на балконе, мы услышали ряд выстрелов. Раздались они, как нам казалось, в городском саду или недалеко за ним. Но звуки обманчивы: другие слышали их в стороне чрезвычайки, т. е. почти в прямо противуположной стороне. Человек военный В. С. С. говорил, что это были два недружных залпа и за каждым следовал отдельный выстрел, как будто приканчивающий расстрелянного.

Сегодня мы узнали, что это расстреливали бандитов. Четырех чрезвычайка и трех военное ведомство. Среди этих последних была женщина и молодой красногвардеец, уличенный тоже в бандитизме. Они присланы из какой-то волости, где наводили панику на мирных жителей.

Опасениями расстрелов и красного террора насыщен воздух. В наших «Известиях» от 22 июня (№ 100) появилась (как уже отмечено) статья Пятакова: «да здравствует красный террор». Я решил напечатать возражение. Других газет нет, кроме большевистских. Как-то редактор «Известий» Энтин приходил ко мне и просил писать у них. Они имеют в виду разоблачать «непорядки и отрицательные стороны»… Я выразил сомнение, возможно ли мое сотрудничество у них; но теперь среди сгущающейся атмосферы, среди борьбы разных течений я подумал, что есть основание сказать несколько печатных слов, которые бы рассеяли до известной степени этот туман кровавых призывов с одной стороны, страха – с другой. Поэтому я написал письмо в редакцию и снес его в дом бывший дворянства, ныне «коммунистический дворец». В редакции никого из состава ее не было. Я статью отдал кому-то из конторы.

Вернувшись домой, застал у себя молодого сотрудника «Известий». Он ведет местный отдел, и 24 июня напечатал статью «Идейные паразиты», подписанную С-н. Редакция поместила ее, выразив в примечании несогласие с мнением своего сотрудника. Статья помещается «в дискуссионном порядке». Этот молодой человек теперь приехал ко мне и сообщил, что тотчас после моего ухода статью отнесли к коммунистам, там обсуждали ее Г часа и решили ее напечатать «тоже в дискуссионном порядке».

– Конечно всю, без сокращений, – сказала присутствовавшая при этом Наташа.

Я сказал, что об этом не может быть и вопроса: без согласия автора, да еще в таких ответственных статьях, сокращений делать нельзя. Я, конечно, думал, что со мной они во всяком случае поцеремонятся, тем более что молодой человек говорил о том, что сегодня же вечером редактор собирается побывать у меня.

Прошло 2 дня. Статьи не было. Я был уверен, что статья не появится. Но вот сегодня появляется в фельетоне статья Жарновецкого, озаглавленная «Красный террор», в которой автор, третируя меня en canaille (конечно, контрреволюционную), сообщает, что контрреволюционеры присылают им свои статьи, требуя их напечатания, тогда как советская власть считает это излишним и т. д. Затем из моей статьи приводятся краткие произвольные выдержки, и великолепный Жарновецкий победоносно сообщает мне, что по прочтении моей статьи он еще с большим убеждением и горячностью восклицает: «Да здравствует кр‹асный› террор!»

Очевидно, большевики, даже литературные, отбросили всякое представление о литературной порядочности, и такой полемический прием не конфузит этих людей. Я написал краткое письмо в редакцию, где рассказываю эту историю и снимаю с себя ответственность перед читателями за то употребление, которое Жарновецкий сделал из моей статьи. Я писал ее не для Жарновецкого, а для читателей. Но редакция скрыла ее от читателей, предоставив ее Жарновецкому для его полемических целей. Пишу кроме того, что не верю теперь в возможность помещения и этого письма, но пишу его, «чтобы дойти в этом инциденте до конца».

Эвакуация, по-видимому, решена и идет быстро. Совет защиты детей обратился к нам, представителям Лиги, с предложением взять на себя продолжение его дела. Обещают передать деньги и запасы более чем на неделю. В настоящее время уже 6600 детей размещены по разным колониям в уездах. Ответственность большая, но мы не можем отказаться стать посредниками между колониями и новой властью. Моя Соня уходит сегодня на всю ночь в совет. Повестками ответственным служащим во всех отделах – они приглашаются в отделы, где должны пробыть до конца. Я два раза сегодня был в штабе и раз у Егорова. Это командующий войсками левобер‹ежной› Украины. Разговор с ним произвел на меня хорошее впечатление. Он – не сторонник кр‹асного› террора и уже немало сделал для приостановки бессудных казней. По поводу данного момента он не вполне уверен, что ему удастся вполне устранить кр‹асный› террор. Побег Федяя и Пигуренко очень повредил его стараниям. Кроме того, в самом штабе, на ответственном посту обнаружен агент Деникина… Он обещает тем не менее сделать все, что будет возможно.

К моему удивлению, родственники сидящих из разговоров с Дробнисом выносят угрожающее впечатление. «К родственникам бежавших будут применены репрессии». Мать и сестра Пигуренко – арестованы. Марья Захар‹овна› Олеховская принесла им обед и тоже взята в чрезвычайку. Я был по этому поводу в Ч. К., но… кто знает, чем это кончится.

Когда я вышел от Егорова, на дворе был ливень. Тучи, сначала клубившиеся и быстро проносившиеся по небу, теперь слились в сплошную массу, пронизанную зловещими опаловыми оттенками. Дождь шумел по жестяным крышам с протяжным гулом. Порой ветер разбивал брызги ливня и нес дождевую пыль, как клубы дыма. Я пережидал на веранде с отцом Егорова, очень милым стариком, глуховатым паралитиком, и несколькими посетительницами. В числе их были и жены арестованных. Как должна была действовать на них вся эта картина: будут или не будут этой ночью расстрелы?.. Егоров думает, что все-таки не будут…

Еще несколько дней, – и, быть может, Полтава увидит новых властителей. Каковы-то они будут и за кого нам с Прасковьей Семеновной придется теперь ходатайствовать перед ними? Бедная Пашенька имеет страшно усталый вид, а вчера за нею приехали, чтобы звать ее в тюрьму: там страшная тревога, и она, кажется, будет ночевать там для успокоения?

Третьего дня собрание Полит‹ического› Кр‹асного› Креста было оцеплено и у всех произведен обыск, в том числе и у Пашеньки. А Немировский даже арестован. Член чрезвычайной комиссии, руководивший этой экспедицией, говорил мне вчера в штабе, что они убеждены, что под флагом Кр‹асного› Креста собрались противники советской власти. Мне, кажется, удалось его разуверить в этом: политический Кр‹асный› Крест, который теперь заступается перед большевиками за их противников и за нейтральных, – через несколько дней, быть может, вместе с событиями переменит фронт и будет защищать интересы арестованных большевиков. Разговор происходил в довольно людной канцелярии. Кругом толпились и прислушивались с видимым и понятным интересом мелкие служащие и пришедшие в штаб по делам красноармейцы…

17 (30) июня

Вчера на нас совершен «налет бандитов», в моей квартире раздавались выстрелы и мне пришлось бороться с бандитом, вооруженным браунингом.

Необычайное происшествие это произошло следующим образом. Большевистские учреждения, в том числе совет защиты детей, в котором я участвую в качестве почетного председателя Лиги спасения детей, а Соня тоже от Лиги вошла даже в президиум, – эвакуируются. Для того чтобы русские (да и местные дети) не остались опять без хлеба, – решено, что представительство перед деникинцами за все детские колонии возьмет на себя Лига. Для этого совет защиты передает нам продукты не менее чем на неделю и 2 миллиона денег. Но все банки закрываются и, конечно, деньги их захватываются эвакуирующимися большевиками. Решено поэтому заранее взять эту сумму, положить в какой-нибудь банк, где по возможности «забронировать» ее от конфискации. Это и было выполнено, т. е. исполком отпустил деньги, но положить их куда бы то ни было не удалось. Юматов, деятельный член совета защиты детей, выхлопотал 2 миллиона, и в ночь с 28-го на 29-е, когда все учреждения работали всю ночь, молодая девушка Дитятева, очень симпатичная большевичка, и даже, кажется, коммунистка, отправилась в казначейство и, взяв чемоданчик с 2-мя миллионами, принесла их в «совзадет» (часа в два ночи!). Их передали моей Соне, которая и принесла их к нам в квартиру.

Я находил все это чрезвычайно опасным: наверное, об этом болтают большевики, и 2 миллиона уже, наверное, привлекли внимание бандитов. Мы берем на себя страшную ответственность за огромную сумму, за возможность существования тысяч детей. А ведь мы беззащитны против налета. Соня с молодой беспечностью нашла мои опасения преувеличенными. Притом положение колоний было бы действительно критическим (русских детей в Полтавщине теперь 6600 ч‹еловек›, колонии рассеяны по разным уездам. Лига приняла на себя также заботы о местных детских учреждениях и приютах). Итак, решено в возможном времени разделить эту сумму, у нас оставить часть, другие части разнести в верные руки…

Но мои опасения сбылись. За нашей квартирой уже следили. Перед вечером все мы заметили какие-то две фигуры, которые бродили около наших ворот. Встретив одного из них, Соня спросила: «Вам нужно к Короленку?» (Ко мне теперь является в тревоге много лиц.) «Нет, мне к Короленку не нужно», – ответил тот довольно резко. И затем опять его фигура прилипла у ворот на улице, видная с нашего балкона.

Часов около 11-ти (по официальному времени), т. е. около 8-ми по меридиану, – еще засветло, все мы были на балконе или в галерее, к нам постучались с улицы. Эти дни мы были осторожны. Наташа спросила: кто там? Женский голос ответил: мы к Софье Владимировне. Она открыла дверь, и вошли две барышни, из приюта, которым заведует Любовь Леоп. Кривинская, а также Соня по обязанности, как член Лиги и совета защиты детей. За ними вошли 2 субъекта странного вида с револьверами у пояса. Оба были выпивши и принялись толковать что-то невразумительное. Им нужно меня, но пусть все остальные войдут в комнаты. Я сказал, что я их выслушаю здесь, пусть говорят. Но в это время, чтобы оставить меня наедине с «просителями», все вошли в переднюю; один из субъектов вошел за ними. Другой, молодой брюнет цыганского типа с курчавыми волосами, стал мне шептать что-то. Это часто бывает, когда ко мне приходят просители, и мне то и дело приходится напоминать, что я глуховат. Так как субъект продолжал говорить все так же тихо, то я с досадой сказал:

– Говорите, что вам нужно, но громче, если хотите, чтобы я вас слушал.

Он положил мне руки на плечи и, наклонив лицо и глядя мне в глаза, сказал:

– Вы получили два миллиона. Мы – деникинские дружинники. Отдайте их нам.

Я сразу сообразил, в чем дело. По какому-то инстинкту, – мой собеседник показался мне менее опасным. Я сказал ему твердо: