Дневник, 1917-1921

Далее: с кем или с чем вы воюете? Достаточно ли того, чтобы данный человек принадлежал к буржуазии или к хлеборобам, чтобы объявить его врагом народа, поставленным вне закона? Очевидно, недостаточно. ‹…› Иначе это будет не борьба за идеи и за новый уклад жизни, а звериная свалка. Если бы у нас была независимая печать ‹…› то Вы бы узнали, сколько по разным чрезвычайкам, особенно уездным, томится людей только за „звание“ или за убеждения. Сколько льется слез ‹…› сколько это вызывает недоумения, сочувствия к жертвам и даже негодования в самой широкой простой среде. И ‹…› из этих слез, вздохов, суждений, как из незаметных испарений, накопляются грозовые тучи. ‹…›

Почему я – не большевик и даже выступающий против большевизма – пишу все это? Вот почему. Приглядываясь к происходящему, я ниоткуда не вижу того, что мог бы признать настоящим, правильным, верным. Все партии несут односторонность, ослепление, жестокость. ‹…› Пока среди людей растет только озверение и свирепость. ‹…› И никто из вас, взаимно враждующих, этого не хочет как следует увидеть. Всем только бы победить противника. Это как в этой войне: не догадались, что проиграли все, в конце концов, даже победители. Мы, может быть, близки к таким страшным бедствиям, о которых нынешнее положение далеко еще не дает полного понятия. ‹…›

Еще два слова. Тюрьмы и чрезвычайки у нас перегружены. Когда-то один жандармский генерал ‹…› показал мне целый сундук, наполненный доносами, и сказал: „Мы не можем не давать им хода. Мы сами во власти доносчиков“. Подлейшее из бытовых явлений – охочий донос – действует во все времена при бессудности и произволе. И те самые охочие люди, которые прежде доносили жандармам, часто теперь доносят чрезвычайкам. ‹…› Но нет ничего опаснее, как очутиться во власти доноса. А ваши администраторы уже в значительной степени попали под эту власть. И это опять опасно для вас самих.

Говорят, что скоро откроет свои действия революционный трибунал. Говорят, предстоят расстрелы. Берегитесь этого средства. Виселицы не помогли Романовым, несмотря на 300-летние корни.

В политической борьбе казни вообще недопустимы, а их было уже слишком много. Жестокость заливает всю страну, и все „воюющие“ на внутренних фронтах в ней повинны. Вы, большевики, не меньше других. ‹…› А вот если бы нашлась сторона, которая сказала бы: довольно жестокостей, довольно мести. Мы не мстим политическим противникам, а только боремся с ними в открытом бою, – то это прежде всего поразило бы всех. Это было бы ново, и это показало бы поворот, на который способна только сила, сознающая себя и свои задачи.

Боюсь, что это утопия… Постарайтесь хоть ограничить, насколько возможно, применение казней. Я когда-то боролся с казнями, ставшими „бытовым явлением“, при царской власти. И теперь продолжаю следить за этим явлением. И должен сказать: такого разгула казней, подчас ничем, да, ничем не оправдываемых, я никогда себе не представлял.

Если бы Вы захотели и смогли положить предел хотя бы этому разгулу политических казней, – это было бы новое, истинно разумное и истинно полезное человеческое слово в страшной свалке, которою охвачена вся Россия и от которой она погибает ‹…›» (Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (РГБ), ф. 135, разд. 11, карт. 16 а, ед. хр. 63, лл. 1–4. Письма В. Короленко к X. Раковскому опубликованы с разночтениями в «Вопросах истории», 1990, № 10).

Третий раз С. Мельгунов был арестован в марте 1919 года. Жена С. Мельгунова вновь обратилась за помощью к видным общественным деятелям, в том числе к В. Короленко. Тот немедленно написал письмо X. Раковскому. «Помните, я раз писал Вам об аресте С. П. Мельгунова в Москве. Вы тогда ответили, что, по справкам, среди арестованных его фамилия не значится. Это было верно: к тому времени он был уже отпущен. Но вчера я получил известие, что он арестован опять. Не знаю, какие преступления на него возводятся в смысле „неблагонадежности“. Но думаю, и даже уверен, что они не могут быть серьезны. А арест его – дело очень серьезное: он душа кооперативного издательства „Задруга“, около которого существует много литературных работников и работников печатного дела. ‹…› Не благодарю специально за приостановку бессудных казней, так как уверен, что Вы сделали это в интересах справедливости и самого большевистского правительства. Во всяком случае – это было нужное и хорошее дело со всех точек зрения». – Письмо от 15 апреля 1919 года (ОР РГБ, ф. 135, разд. 11, карт. 16а, ед. хр. 63, л. 15).

В. В. Меллер-Закомельский – барон, государственный и общественный деятель, член Государственного совета. В августе 1915 года в результате объединения в Прогрессивный блок буржуазно-помещичьих фракций IV Государственной думы и Государственного совета был избран председателем Бюро этого блока. Возглавлял контрреволюционную организацию «Совет государственного объединения России».

Д. Ф. Андро (1866-?) – землевладелец Волынской губернии, предводитель дворянства, член I Государственной думы; когда Одесса была занята французами, был эфемерным «министром внутренних дел».

21 марта 1919 года в Венгрии была провозглашена Венгерская советская республика, после падения которой 1 августа 1919 года была установлена диктатура Хорти.

Н. А. Григорьев (1894–1919) – штабс-капитан царской армии, украинский националист, петлюровский атаман, присоединился со своим отрядом к Красной Армии и участвовал в боях за Одессу; 7–9 мая он поднял антисоветский мятеж, который был подавлен. Григорьев убит махновцами 27 июля 1919 года. 24 августа в Одессу пришли войска Деникина, власть которого продержалась здесь до 7 февраля 1920 года.

Егоров Павел Васильевич (1889-?), один из видных военачальников гражданской войны. Из крестьян. Участник первой мировой войны, капитан. С января 1918 г. командовал 1-й рев. армией, действовавшей против войск Центральной Рады. В апреле – мае 1919 г. командовал Полтавской группой войск. Далее возглавлял различные воинские соединения, воевал против Врангеля. Затем занимал командные должности.

Имеется в виду «анархистский полк» из местечка Диканька между Миргородом и Полтавой.

Речь идет о жене С. Г. Семенченко.

В начале июня В. Короленко написал несколько писем X. Раковскому. 2 июня он писал: «‹…› Нельзя не приветствовать упразднения уездных чрезвычаек… После вмешательства здешнего губисполкома и Вашей телеграммы бессудные расстрелы, о которых я Вам писал, прекратились в Полтаве. Но уездные чрезвычайки продолжали расстрелы до последнего времени. Еще недавно расстреляли до десятка человек в Кобеляках, да и в других уездных городах происходит то же.

Недавно, говорят, увезли к Вам в Киев троих миргородцев. ‹…› Я не знаю, какие против них улики. Знаю только, что вне политики это прекрасные молодые люди. Одного из них, Шаруду, я знал по крестьянской семье, живущей в Шишаках. И у меня сжимается сердце при мысли, что, быть может, эта молодая жизнь уже прекратилась… Ах, как нужно, как нужно побольше гуманности ‹…›» (ОР РГБ, ф. 135, разд. 11, карт. 16 а, ед. хр. 63, лл.22–23).

11 июня: «сегодня (11 июня) в местных „Известиях“ напечатано сообщение о том, что по постановлению полтавской губернской Чр‹езвычайной› Комиссии расстреляны четыре „контрреволюционера“: Никитюк, Красиленко, Запорожец и Марченко (последний почти мальчик 17 лет) ‹…› начались опять бессудные расстрелы. ‹…› Мне говорят, что в других местах совершается еще больше жестокостей, и у Вас в Киеве они происходят „в порядке красного террора“. Недостаточно назвать данное явление „порядком“, чтобы совлечь с него позорный характер свирепой и бессудной жестокости, и когда я читаю в ваших газетах известия о „палачах белогвардейцах“, то мне невольно приходит в голову, что и их газеты в свою очередь пишут о том, что происходит у нас. И мне грустно думать, что со всем этим связывается Ваше имя. ‹…› Я Вам пишу не для полемики, а потому, что не могу молчать, вспоминая то время, когда мы о многом (важнейшем) думали одинаково. ‹…› И, может быть, иное слово старика Короленка, сохранившего буржуазные предрассудки о свободе, о правосудии, о святости человеческой жизни, найдет отклик и в большевистских душах» (там же, л. 24).

13 июня (приписка): «Ради всего святого, – прекратите бессудные расстрелы, кто бы ни производил их: особый отдел, чрезвычайка или еще кто-нибудь. Сейчас узнал, что агенты чрезвычайки провоцируют юношей, искусственно создают заговоры и уже опять в результате намечаются будто бы расстрелы по этим „заговорам“, вызванным искусственно. Это нужно прекратить спешно. ‹…› Боюсь, что мое письмо опоздает. Буду хлопотать и здесь, в том числе и в самой чрезвычайке. ‹…› Неужели этот позор… может совершиться?!» (там же, лл. 24–26).

Г. Л. Пятаков (1890–1937) – советский государственный и политический деятель. Юношей, осенью 1907 года, как сам писал в автобиографии, «вошел в совершенно автономную террористическую группу в целях убийства киевского генерал-губернатора Сухомлинова» (см.: «Деятели СССР и революционного движения России», ч. II. «Деятели Союза Советских Социалистических Республик и Октябрьской революции (автобиографии и биографии)». М., 1989, с. 133). За революционную деятельность в 1913 году был сослан в Иркутскую губернию. Оттуда бежал в Японию, затем в Европу. Участвовал в Февральской и Октябрьской революциях. Участник гражданской войны. В 1918 году воевал на Украине, при этом, как признавался в той же автобиографии, «чинил суд и расправу» (с. 135). В декабре 1918 года был избран председателем Временного рабочее-крестьянского правительства Украины. Имел прямое отношение к «красному террору». Впоследствии находился на ответственных государственных и партийных постах. Репрессирован, реабилитирован посмертно.

Речь, по-видимому, идет о Н. П. Глебове-Авилове (1887–1942) – видном деятеле советского государства.

Над подчеркнутыми словами в дневнике стоит знак вопроса. О чудовищных злодеяниях ЧК см.: Воспоминания князя Н. Д. Жевахова. Новый Сад, 1928, с. 179–193; В. В. Шульгин. «Что нам в них не нравится…». Париж, 1929, с. 89–100 и др.

См. об этом с. 131.

В этом неудачном сравнении Ю. М. Стеклова (Нахамкеса, 1873–1941), революционного публициста, с М. О. Меньшиковым (1859–1918), публицистом-патриотом, сказался весь либерализм В. Г. Короленко. Позже писатель смущенно запишет в дневнике о казни Меньшикова озверелыми сионистами, не простившими престарелому патриоту его политических взглядов.

Штакельберг Николай Иванович (1871–1956) – барон, генерал-майор, с 1917 г. командир гвардейской стрелковой дивизии. В Добровольческой армии с марта 1919 г., командовал сформированной им Гвардейской стрелковой бригадой.

Имшенецкий Я. К. – кадет, член I-й Госуд. Думы.

Корецкий Д. А. – полтавский присяжный поверенный.

Герценвиц М. И. – полтавский предводитель дворянства.

Фролов Д. М. – член полтавской городской управы.

Пешехонов А. В. (1867–1933) – публицист, историк, общественный и госуд. деятель, член редакции «Русского богатства». Один из организаторов партии народных социалистов. В мае-августе 1917 г. – министр продовольствия Временного правительства. В 1922 г. выслан из СССР.

Мякотин В. А. (1867–1937) – историк, публицист, член редакции «Русского богатства», эсер. С 1922 г. выслан за границу.

Возможно, В. Г. Короленко неточен. В многотомнике «Незабытые могилы» числится: Львов Петр Сергеевич (1875–1942).

Имшенецкий А. Я. – адвокат, сотрудник «Полтавского дня».

Общество помощи военнопленным было основано в Полтаве в 1917 г., его почетным председателем был избран В. Г. Короленко.

Панчулидзев Александр Давидович (7-1929).

1920 год

29 декабря (старого ст‹иля›) прошлого года мы вернулись из Шишак

. 28-го выехали оттуда на вокзал. Ночь провели в Ереськовеком вокзале. Впечатление мрачное и своеобразное, вокзал неосвещенный. Мы устраивали светильни: бумажный фитиль и кусок сала. Вечером вокзал кажется мертвым: всюду темно, только в одном окне виднеется тусклый свет: это у весовщика умерла дочь и семья проводит печальную ночь. Благодаря любезности Л. И. Бельговского, Ковалева и др. нам пришлось проехать с поездом, запасающим и перевозящим дрова из Ересек в Полтаву. За нами прислали салон-вагончик, и мы проехали довольно удачно. У Яковенка и в Шишаке мы пробыли 4 месяца довольно тихо. Из окон второго этажа яковенковского дома сначала были видны поезда. Потом движение прекратилось. При отступлении большевиков был разрушен мост. В Решетиловке тоже. Правильного движения не было, потом оно вовсе прекратилось. Служащие на вокзале истомились от неопределенности бездействия. Ветер налетает с снежных полей, пройдут по рельсам пешеходы в Миргород или Сагайдак, порой слышна канонада. Где-нибудь стреляют бандиты. И опять тихо. Когда порой раздастся какой-нибудь сигнал на перроне, то впечатление такое, будто это говорят какие-то призраки…

Во время нашего отсутствия в Полтаве происходили тревожные события: деникинцы бежали в панике, совершенно так же, как ранее большевики. Невдалеке от нас продвигались какие-то банды. Оказывается, на сей раз союзниками большевиков были махновцы. Соня послала нам шубы, так как мы выехали к Яковенку самое большее на месяц в теплое время, а там события и затем морозы не давали возможности вернуться. В с‹еле› Песчаном посланного (Коломийцева), ехавшего с обозом, настигла банда. Атаман был Огий, ватажка – Кошуб. Обыскали Коломийцева, нашли шубы, и Кошуб захватил мою шубу, а кто-то еще шубу Авд‹отьи› Сем‹еновны›. Пришлось опять дожидаться. Так пришла зима. Из санатории еще ранее мы перебрались в Шишак, где нам предложила гостеприимство Ек. Ос. Сезеневская

. Здесь мы и встретили Рождество. 27-го приехали Соня и Маня, устроив возможность уехать с дровяным поездом.

Во время нашего пребывания в Шишаке в семье Яковенка случилось печальное событие: умерла от «испанки» Нина Дмитриевна, жена Всев. Яковенка. Была очень хороший человек и даровитая музыкантша и певица… Недели две спустя, когда мы жили уже в Шишаке, на Яковенков, на Бутовой горе, сделано нападение: ночью раздался стук в дверь и крики: «Отворяй!» Яковенко вышел к двери и убеждал оставить в покое больных стариков. Но к крикам присоединились выстрелы. Тогда семья перебралась в верхний этаж, ожидая, что бандиты выломают окно и войдут в дом, что было очень легко сделать с балкона. Но негодяи побоялись лезть внутрь, продолжая кричать и стрелять. Яковенко вышел на верхний балкон и оттуда выстрелил в бандитов, толпившихся на нижней галерее. Один (по фамилии Скиданьчук) оказался раненным в шею навылет. Подлые разбойники убежали, оставив раненого, который наутро полузамерзшим был найден недалеко от лесной сторожки. Над. Фед. Яковенко (она тоже врач) пришлось оказать ему первую помощь. Через несколько дней Скиданьчук умер в Шишаке в больнице, выдав сообщников. Таким образом, фамилии разбойников известны. Это всем хорошо известная шайка в 12 человек, действующих в Шишаке и его окрестностях. Начальник их Гмыря. Скиданьчук был деят‹ельным› участником, и недели, кажется, за две перед тем была при его участии вырезана вся семья, в том числе женщины и дети… Бедняге пришлось провести мучительную ночь, когда его бросили товарищи, приехавшие на грабеж с телегой. Наутро его нашли полузамерзшим, и сапоги пришлось разрезать. Но у меня нет как-то сожаления, и я вполне сочувствую Яковенку. Если бы это было при мне, я непременно бы тоже стрелял. Мне противна телячья покорность, с которой крестьянская среда подчиняется подлым насилиям разбойников, которых все знают наперечет. Развился особый промысел: лопатников. Узнав, что какой-нибудь крестьянин продал свинью или корову (это теперь 10–20 тысяч), они ночью приходят к хате, разбивают окно и суют лопату: «клади деньги!..» И кладут… Американцы давно устроили бы суд Линча. И это достойнее человека, чем эта телячья покорность

, которая только плодит разбои и безнаказанные убийства.

В Шишаке и около разбои продолжались и после этого. Когда пришли большевики, – организовалось что-то вроде власти. Начальником милиции стал петлюровец, отст‹авной› офицер, тоже Гмыря, как и начальник бандитов. Ему было предписано разоружить бандитов. Но Гмыря-разбойник только смеется над притязаниями Гмыри-милиционера. В Миргороде комендантом (кажется) от большевиков является доктор Радченко, о котором отзывы какие-то сбивчивые, вплоть (что невероятно) до стачки с бандитами!.. Яковенко обратился к нему за разрешением оружия и за бумагой, которая бы его гарантировала от нападения под видом обыска. Тот ответил бессодержательными обещаниями, но разрешения не прислал и до сих пор.

Смотришь кругом – и не видишь, откуда придет спасение несчастной страны. Добровольцы вели себя гораздо хуже большевиков и отметили свое господство, а особенно отступление, сплошной резней евр‹ейского› населения (особенно в Фастове, да и во многих других местах), которое должно было покрыть деникинцев позором в глазах их европейских благожелателей. Самый дикий разгул антисемитизма отметил все господство этой не армии, а действительно авантюры

. Между прочим, стало обычным явлением выбрасывание евреев с поезда на ходу. Достаточно было быть евреем, чтобы подвергаться неминуемой опасности, и в начале, пока евреи совсем не перестали ездить по жел‹езным› дорогам, – за каждым поездом оставались трупы выброшенных так‹им› образом и разбившихся. Вообще, в этой «партии порядка» – порядка оказалось гораздо меньше, чем при большевиках.

До нас в Шишак доносились слухи о событиях в Полтаве. 4-го или 5-го окт‹ября› со стороны Яковцев двинулись бандиты, а часов в 8–9 заняли часть города у Киевского вокзала и со стороны Монастырской улицы. У них были орудия и пулеметы. Скоро, однако, отступившие сначала добровольцы получили подкрепление и сами перешли в наступление и вытеснили разбойников, которые, однако, успели совершить много убийств и грабежей (по первоначальному подсчету, убитых свыше 30, раненых в больнице 19 человек). Убита в своем имении под Полтавой вдова известного хирурга Склифосовская и ее дочь, затем после грабежа и мучительства расстрелян (на Фабрик. ул.) мировой судья Шоффа. Беру эти сведения (только предварительные) из «Полтавского Дня» (от 6 окт. 1919 г.). Население организовало самоохрану.

Затем в течение нескольких дней (почти две недели) Полтава переходила из рук в руки, кажется, до 20-го

, когда, вслед за бандитами, вступили в город большевики. Надо отдать им справедливость: они тотчас же прекратили грабежи и убийства и отослали банды на какой-то фронт. Бандиты не особенно охотно подчинялись этим мерам, и через некоторое время в «Известиях» появилось известие, напечатанное крупным заглавным шрифтом, что «Махно объявлен вне закона». Вскоре после вступления большевиков порядок в Полтаве установился. Большевики уже второй раз отлично «вступают», и только после, когда начинают действовать их чрезвычайки, – их власть начинает возбуждать негодование и часто омерзение. Впрочем, в Полтаве и это было много умереннее, чем в Харькове и Киеве

. Деникинцы вступили с погромом и все время вели себя так, что ни в ком не оставили по себе доброй памяти, впечатление такое, что добровольчество не только разбито физически, но и убито нравственно. От людей, вначале встретивших их с надеждой и симпатиями, приходилось слышать одно осуждение и разочарование. Говорят, Деникин далеко не реакционер и есть среди добровольческих властей порядочные люди. Но весь вопрос в том, кто берет перевес настолько, чтобы окрасить собою факты. Среди добровольцев такой перевес явно принадлежит реакции. Деникин пишет приказы о том, чтобы аресты не становились орудием помещичьей мести и их счетов с населением, а офицерство в большинстве сочувствует помещичьим вожделениям. Вообще теперь на русской почве стоят лицом к лицу две утопии. Одна желает вернуть старое со всем его гнусным содержанием. Когда я пошел в добровольческую контрразведку и мне пришлось говорить с ее начальником, Щукиным, то я сразу почувствовал в нем жандарма, а он во мне – «неблагонадежного». Мне рассказывали очень достоверные и осведомленные люди, что в их комендатуре был составлен список лиц, у которых необходимо произвести обыск, и в списке значилась и моя фамилия. София ходила (неофициально) объясняться по этому поводу с губернатором Старицким. Он не отрицал и заявил только, что если бы это случилось, то он немедленно выйдет в отставку. Он вообще старался сделать, что возможно, чтобы хоть на месте укротить дикую реакцию, но и в этом далеко не всегда успевал.

Утопии реакционной противустоит другая утопия – большевистского максимализма