История моего современника

– А я от вас, кажется, скоро уеду, – сказал вскоре после этого Авдиев с мягкой грустью, когда я зашел к нему.

– Отчего? – спросил я упавшим голосом.

– Долго рассказывать, да, может быть, и не к чему, – ответил он. – Просто пришелся не ко двору…

К нам приехал новый директор, Долгоногов, о котором я уже говорил выше. Все, начиная с огромного инспектора и кончая Дитяткевичем, сразу почувствовали над собой авторитетную руку. Долгоногова боялись, уважали, особенно после случая с Безаком, но… не знали. Он был от нас как-то далек по своему положению.

Можно было легко угадать, что Авдиеву будет трудно ужиться с этим неуклонным человеком. А Авдиев вдобавок ни в чем не менял своего поведения. По – прежнему читал нам в классах новейших писателей; по – прежнему мы собирались у него группами на дому; по – прежнему порой в городе рассказывали об его выходках…

Я почувствовал, без объяснений Авдиева, в чем дело… и прямая фигура Долгоногова стала мне теперь неприятной. Однажды при встрече с ним на деревянных мостках я уступил ему дорогу, но поклонился запоздало и небрежно. Он повернулся, но, увидя, что я все-таки поклонился, тотчас же проследовал дальше своей твердой размеренной походкой. Он не был мелочен и не обращал внимания на оттенки.

Вскоре в город приехал киевский попечитель Антонович. Это был скромный старик, в мундире отставного военного, с очень простыми и симпатичными повадками. Приехал он как-то тихо, без всякой помпы, и в гимназию пришел пешком, по звонку, вместе с учителями. На уроки он тоже приходил в самом начале, сидел до конца, и об его присутствии почти забывали. Говорили, что он был когда-то разжалован в солдаты по одному делу с Костомаровым и Шевченком[125 - …по одному делу с Костомаровым и Шевченком. – Антонович Платон Александрович (1812–1883) привлекался, будучи студентом /Московского университета, по делу Сунгурова, а не по делу Кирилло-Мефодиевского братства, в котором участвовали историк Н. И. Костомаров и поэт Т. Г. Шевченко.] и опять возвысился при Александре II. Он остался очень доволен уроками Авдиева. Пробыл он в нашем городе несколько дней, и в течение этого времени распространилось известие, что его переводят попечителем учебного округа на Кавказ.

Однажды на Гимназической улице, когда я с охапкой книг шел с последнего урока, меня обогнал Авдиев.

– Что это у вас за походка?.. – сказал он, весело смеясь: – с развальцем… Подтянулись бы немного. А вот еще хуже: отчего вы не занимаетесь математикой?

– Я, Вениамин Васильевич, неспособен…

– Пустяки. Никто не требует от вас математических откровений, а в гимназических пределах – способен всякий. Нельзя быть образованным человеком без математической дисциплины…

В это время на противоположной стороне из директорского дома показалась фигура Антоновича. Поклонившись провожавшему его до выхода директору, он перешел через улицу и пошел несколько впереди нас.

– Ну вот, – сказал тихо Авдиев, – сейчас дело мое и решится. – Кивнув мне приветливо головой, он быстро догнал попечителя и, приподняв шляпу, сказал своим открытым приятным голосом: – У меня к вам, ваше превосходительство, большая просьба. Учитель Авдиев, преподаю словесность.

– Знаю, – сказал старый генерал с неопределенным выражением в голосе. – Какая просьба?

– Говорят, вы переводитесь на Кавказ. Если это правда… возьмите меня с собой.

– Это почему?

Авдиев улыбнулся и сказал:

– Раз вы меня запомнили, то позвольте думать, что вам известны также причины, почему мне здесь оставаться… не рука.

Старый кирилло – мефодиевец остановился на мгновение и взглянул в лицо так свободно обратившемуся к нему молодому учителю. Потом зашагал опять, и я услышал, как он сказал негромко и спокойно:

– Ну, что ж. Пожалуй.

Мне было неловко подслушивать, и я отстал. В конце улицы Антонович попрощался и пошел направо, а я опять догнал Авдиева, насвистывавшего какой-то веселый мотив.

– Ну вот, дело сделано, – сказал он. – Я знал, что с ним можно говорить по – человечески. В Тифлисе, говорят, ученики приходят в гимназию с кинжалами, тем менее оснований придираться к мелочам. Ну, не поминайте лихом!

– Разве уже… так скоро? – спросил я.

– Да, недели через три…

Через три недели он уехал… Первое время мне показалось, что в гимназии точно сразу потемнело… Помня наш разговор на улице, я подправил, как мог, свои математические познания и… старался подтянуть свою походку…

XXVIII

Балмашевский

На место Авдиева был назначен Сергей Тимофеевич Балмашевский[126 - …Сергей Тимофеевич Балмашевский. – Настоящее имя его – Григорий Иванович Тимошевский.]. Это был высокий, худощавый молодой человек, с несколько впалой грудью и слегка сутулый. Лицо у него было приятное, с доброй улыбкой на тонких губах, но его портили глаза, близорукие, с красными, припухшими веками. Говорили, что он страшно много работал, отчего спина у него согнулась, грудь впала, а на веках образовались ячмени, да так и не сходят…

На одном из первых уроков он заставил меня читать «Песнь о вещем Олеге».

Ковши круговые, запенясь, шипят
На тризне плачевной Олега.
Князь Игорь и Ольга на х?лме сидят,
Дружина пирует у брега…

Когда я прочел предпоследний стих, новый учитель перебил меня:

– На холме сидят… Нужно читать на холме!

Я с недоумением взглянул на него.

– Размер не выйдет, – сказал я.

– Нужно читать на холме, – упрямо повторил он.

Из-за кафедры на меня глядело добродушное лицо, с несколько деревянным выражением и припухшими веками. «Вечный труженик, а мастер никогда!» – быстро, точно кем-то подсказанный, промелькнул у меня в голове отзыв Петра Великого о Тредьяковском[127 - Тредьяковский Василий Кириллович (1703–1769) – писатель, теоретик словесности и стихотворец.].

Блеска у него не было, новые для нас мысли, неожиданные, яркие, то и дело вспыхивавшие на уроках Авдиева, погасли. Балмашевский добросовестно объяснял: такое-то произведение разделяется на столько-то частей. В части первой или вступлении говорится о таком-то предмете… При этом автор прибегает к такому-то удачному сравнению… «Словесность» стала опять только отдельным предметом, лучи, которые она еще так недавно кидала во все стороны, исчезли… Центра для наших чувств и мыслей в ровенской реальной гимназии опять не было… И опять над голосами среднего регистра резко выделялись выкрикивания желто – красного попугая.

Вскоре, однако, случился эпизод, поднявший в наших глазах нового словесника…

Гаврило Жданов, после отъезда Авдиева поступивший-таки в гимназию, часто приходил ко мне, и, лежа долгими зимними сумерками на постели в темной комнате, мы вели с ним тихие беседы. Порой он заводил вполголоса те самые песни, которые пел с Авдиевым. В темноте звучал один только басок, но в моем воображении над ним вился и звенел бархатный баритон, так свободно взлетавший на высокие ноты… И сумерки наполнялись ощутительными видениями…

Однажды у нас исключили двух или трех бедняков за невзнос платы. Мы с Гаврилой беспечно шли в гимназию, когда навстречу нам попался один из исключенных, отосланный домой. На наш вопрос, почему он идет из гимназии не в урочное время, он угрюмо отвернулся. На глазах у него были слезы…

В тот же день после уроков Гаврило явился ко мне, и, по общем обсуждении, мы выработали некий план: решили обложить данью ежедневное потребление пирожков в большую перемену. Сделав приблизительный подсчет, мы нашли, что при известной фискальной энергии нужную сумму можно собрать довольно быстро. Я составил нечто вроде краткого воззвания, которое мы с Гаврилой переписали в нескольких экземплярах и пустили по классам. Воззвание имело успех, и на следующий же день Гаврило во время большой перемены самым серьезным образом расположился на крыльце гимназии, рядом с еврейкой Сурой и другими продавцами пирожков, колбас и яблок и при каждой покупке предъявлял требования:

– Два пирожка… Давай копейку… У тебя что? Колбаса на три копейки? Тоже копейку.

Дело пошло. Некоторые откупались за несколько дней, и мы подумывали уже о том, чтобы завести записи и бухгалтерию, как наши финансовые операции были замечены надзирателем Дитяткевичем…

– Это что такое? Что вы делаете?

Чувствуя свою правоту, мы откровенно изложили свой план и его цели. Дидонус, несколько озадаченный, тотчас же поковылял к директору.

Долгоногова в то время уже не было. Его перевели вскоре после Авдиева, и директором был назначен Степан Яковлевич. Через несколько минут Дидонус вернулся оживленный, торжествующий и злорадный. Узнав от директора, что мы совершили нечто в высокой степени предосудительное, он радостно повлек нас в учительскую, расталкивая шумную толпу гимназистов.

Степан Яковлевич, откинувшись на стуле, измерил нас обоих взглядом и, подержав с полминуты под угрозой вспышки, заговорил низким, хрипловатым голосом:

– Вы что это затеяли? Прокламации какие-то?.. Тайные незаконные сборы?..