Эфирное время

– Начальник! – подшагал строевым шагом оборонщик. – Меня делегировали! – Паки и паки спаси, погибаем! Ветер нынче дует в спину, не пора ли к магазину? Не раскинуть ли умом, не послать ли за вином? А? Отрядить бы нам гонца да за ящичком винца!

Продолжение следует

То есть горючка вновь кончилась. Надежда была только на меня. Отказавшись от конвоиров, пошёл один. На улице легко дышалось. Но не легко думалось. Получается, попал я в какой-то выездной дом учёных. Симпозиум, что ли, у них какой был? Обокрали, говорят. Но что мне до них? Уедут, я останусь. А то уж очень странная у меня началась жизнь. Но кого они так серьезно поминали?

Продавщица смотрела на меня двояко. Доход я ей приносил, но мои застольные гвардейцы отличились. Она уже знала, что в моём доме появились не мои дрова, лопата, вёдра.

– Это, конечно, не сами они, Генат.

– Всё верну, – отвечал я и взмолился: – Кто они, откуда?

– Говорят: мозговая коммуна нового типа. Вредное производство, выдайте за вредность молочка от бешеного бычка. Приходят и хором, как на митинге: «Мы пьём и сидя, пьём и стоя, а потому пьём без простоя». Были же нормальные. Что-то у них сбилось. А вы сами с ними участвуете, чем кончится? Ещё быстрее загонят.

– В гроб?

– А вы думаете, куда?

Когда расплачивался, заметил, что крупных бумажек среди других поубавилось. Естественно – вчера же было: чеши-маши на все гроши, размахал. Домой сразу не пошёл, ходил по пустынной улице. Пару раз сильно растёр снегом лицо, охладил и голову, и затылок. Может, уехать? А то какой-то сюрреализм.

Коммунары курили и хлестали откуда-то взявшуюся самогонку.

– Пьем в ритме нон-стоп.

– Я чувствовать не перестал, – цитировал из себя поэт, – воспрянуть желаю я снова. Когда откриссталлит «Кристалл», является жидкость Смирнова.

– А самогону махнёшь? – спрашивали меня.

– Воздержусь.

– Смотрите, – обратил внимание Ильич, – держусь и воздержусь – это разное. Не пить – одно, а не хотеть пить – это вершина силы воли. Смотри: благоде?тель и благода?тель. Это не одно. А прЕзирать или прИзирать? «Призри на нас и не презри». Да, по грехам нашим побеждаеми ничим же, кроме как опивством без меры и объядением без сытости, дымоглотством окаянным, терпим посему зело недостачу смысла.

– Закрой хлеборезку, – велел ему Аркаша.

Я жестко посмотрел на Аркашу. Он понял, приложил руку к непокрытой голове, мол, извиняюсь.

– Про хлеборезку – это жаргон, – объяснил Ильич. – Устами Аркадия глаголет жаргонная современность. Жаргоны ворвались в язык как морские пираты. Но это для языка не страшно. Ибо вернется понимание, что не материя, а Дух и Слово первичны. Но – Слово, а не брехучесть разного эха. Трещит демагог, но ему веры нет. Русский язык – язык богослужебный…

– Ну, замолол, ну, замолол, – и тут не стерпел проворчать Аркаша.

– У детей новых русских нет будущего, – заговорил вновь социолог Ахрипов. – Они искалечены изобилием игр, напуганы охраной. Пока малы, закомплексованы. Вырастая, становятся агрессивны. Он проиграют, промотают наворованное отцами. Так сказать, Мари полюбит Хуана. Мари – Хуана, а?

Поэт, к этому времени опять лежащий на полу, опять сел. Интересно, что о нём как-то все забывали, пока он не выступал.

– Гитару дайте, – спросил он, – нет? Ладно, акапелла:

Ты пой, запевай не с нахрапа,
И вытри с мордулии грим.
Болтают, что в Риме есть папа
И папина длинная лапа,
Так нам сообщил пилигрим.
Он тянет ту лапу к нам сдуру,
Наживой и властью томим.
Не знаешь ты нашу натуру:
В Россию не вдвинешь тонзуру,
Так нам подтвердил пилигрим…

– Еще полежу. – Поэт поправил очки и откинулся на своё жесткое ложе у стены.

– Интересное соединение жаргона и высокого стиля, – откомментировал Ильич.

Коммунары объявили, что ждут моих указаний. Что это посоветовал им их лежачий мыслитель.

– Что это за лежачий мыслитель?

– Я познакомлю, – заявил Аркаша. – Сидеть тихо тут.

Мы вышли на улицу. Аркаша стал объяснять про мыслителя:

– Он вообще никуда не ходит, всё лежит. И не больной. Но я его не понимаю, как это – сократить время и притянуть будущее? Как? Спроси его, может, ты поймешь. У него, знашь, Алёшка иногда и ночует.

Дорогу к мыслителю Аркаша озвучивал чтением своих стихов:

Товарищ, не в силах я поле пахать, —
Сказал тракторист бригадиру, —
Привык я с девчонкой подолгу стоять,
И в ход не пустить мне машину.
Все шестерни рвутся, подшипник гремит,
И будто сцепленье сорвало.
Ни первой, ни третьей сейчас не включить,
И в баке горючего мало.
Вскочил тракторист, на сцепленье нажал,
Машина на третьей рванула.
На землю сырую он резко упал,
Упал, сердце больше не билось.

Лежачий мыслитель

Вошли в старый дом, в котором было довольно прохладно, но хотя бы не накурено. В красном углу, перед иконой, горела толстая свеча. На диване, обтянутом засаленным, когда-то серым сукном возлежал здоровенный мужичина. Полутора-, двух- и даже трехлитровые бутыли из-под пива говорили о причине его размеров. Он даже не приподнялся, показал рукой на стулья.

– Зетцен зи плюх. Или ситдаун плюх. Ты какой язычный?

– Я не язычник. – Я притворился, что не расслышал. Меня слегка обидел такой прием. Но за двое суток я привык к здешним странностям и решил тоже не церемониться. Мне Аркадий сказал, что ты Иван Иваныч. – Он даже не моргнул, допивал здоровенную бутыль. Ладно. – И до чего же, Иван Иваныч, ты решил долежаться?

– До коммунизма! – хихикнул Аркаша.

– Чья бы корова, Аркаша, мычала, твоя бы молчала. – Так мыслитель вразумил Аркашу за давешнюю хлеборезку. Поворочавшись, мыслитель сообщил: – До коммунизма это я раньше лежал, ещё до открытия закона.

– Какого?