Остановка по желанию

Говорят, уже сейчас доходы от картины перевалили за миллиард рублей.

Нынче это и означает «удачный проект». И победителю, если рассудить трезво, чихать, кто и как его судит…

Картинка

Запечатлелась картинка в памяти – как от высотки МГУ пересекала площадь в сторону церкви процессия монахинь, похожая на стаю чёрных ворон. Наверное, их было не меньше двадцати. Монашки шли к храму Живоначальной Троицы, что стоял и стоит на самом высоком месте Воробьёвых гор, слева от смотровой площадки.

Заметил их с велосипеда. Вертелся вокруг МГУ, всё навязчивее думая, как хочу учиться только здесь! Мне уже исполнилось пятнадцать, и мысли о будущем застучались в продуваемую разными сквозняками голову.

Картинка с монашками показалась тогда не просто комичной, а какой-то плакатно прямолинейной – бредут, отсталые, от светоча знаний, в темень религиозного обмана!

Впервые зашёл я в этот храм спустя много лет. Уже окончив МГУ, аспирантуру, став отцом, крестившись в Православие.

И узнал его историю – храм Живоначальной Троицы, едва ли не единственный в столице – никогда не прекращал служение. Сначала был он сложен из дерева, впервые упомянут в XV веке. В девятнадцатом стал каменным, и стоит практически там же, где прежняя, деревянная церковь простояла более четырёх столетий. В этом «новом» храме молился Кутузов в 1812 году перед тем, как оставить Москву. Храм благополучно пережил «наполеоновский» пожар, не закрывался при большевистском безбожии, был открыт в пору «борьбы с колокольным звоном», грянувшую в 1929 году. Его голос продолжал летать над Москвой, когда многие вынужденно замолчали. И летит до сих пор. А главное, по-прежнему идут к нему люди, уверенные, что есть в мире сила – сильнее любой науки, любой идеи и даже правды!

Мне давно не кажется смешной и забавной та старая картинка. Она сейчас видится мне трогательной и даже, сказал бы я, невероятно сильной, как сами те женщины в монашеских одеждах из шестидесятых годов ХХ века, которым заполошный генсек Хрущёв уже успел пообещать непременное построение коммунизма к 1980 году, без всякого Бога.

Квадрат гипотенузы

– Ложись спать! Вчера легла в два, позавчера в два, а вставать в семь. Сегодня ляг в двенадцать. Вот уложишь детей хотя бы в одиннадцать – и сама ложись.

Это я говорю жене, на которую мои слова действуют как на мертвого припарки. Она не может справиться с собой, хотя за день выматывается так, что к ночи, глядя на меня, кажется, не сразу узнает. Глаза блуждают, ловят фокус, и наконец её улыбка говорит: а, это ты? Я тебя узна-ала.

Еще бы! К восьми утра она отвозит на машине в школу старшего сына. Возвращается за младшим и отвозит его – у них разные школы. Затем час спит и провожает на работу меня. А днём – карусель. Этого забери из школы и – на дополнительные занятия, следом второго и по другому адресу, потом собирает по очереди и – домой. Перекусили и – снова, один на музыку, другой на английский.

А затем уроки – с каждым. И опять кормить детей и меня, а значит, ещё днём выкроить время для поездки в магазин и на рынок. Ужас!

Мне её жалко. Время от времени я пытаюсь уложить её раньше, потому что постоянный недосып неизбежно расшатывает нервы, и она нет-нет да срывается и на детей, и на меня. Но… ей же надо посмотреть по ящику какой-нибудь сериальчик? Ей же надо прочитать книжки, которые она любовно сложила у кровати в стопочку? – Сегодня ляжешь в двенадцать! – твёрдо говорю я. – Ну, в полпервого, не позже! – И сам ложусь раньше, показывая пример.

Она уходит в ванную комнату. Я знаю, там у неё лежит роман, который она читает исключительно здесь, лёжа в тёплой пене.

Я включаю телевизор и выключаю свет. Она любит, когда я её дожидаюсь и в спальне не совсем темно. Боится темноты.

Проходит час. Два часа. Это я выясняю, внезапно проснувшись. Её нет. Опять она увлеклась чтением и забыла о времени, обо мне, о своих обещаниях. Я выключаю телевизор и лежу в темноте, мстительно поджидая и обдумывая заранее прокурорскую речь. В половине третьего я, разозлившись, ложусь по диагонали всей кровати, этакой гипотенузой, занимая головой её подушку, и теперь жду, как охотник. Мне интересно, как она себя поведёт, наткнувшись на неожиданное препятствие в моём лице.

Без четверти три. Она крадучись входит в спальню и застывает над кроватью. Я слежу за ней левым глазом, в темноте ей меня не разоблачить.

Нет, она не стоит на месте в растерянности, а каждым своим движением как бы обнаруживает ход своих мыслей. Вот она наклонилась вперёд и уже протянула руку к моему плечу (я на всякий случай закрываю глаз), но рука замирает в воздухе, не дойдя до плеча, и я это успеваю увидеть, потому что от любопытства открываю глаз – я бы на её месте так и поступил: тронул за плечо, разбудил, лёг.

Но… она раздумала – на полпути руки. Тихо-тихо тронула ногу. Я «не проснулся», живо кося глазом. После того как она отказалась от «моего», такого очевидного варианта, всё остальное для меня стало превращаться в её эксклюзивную импровизацию.

Итак, «нога» не сработала. И она вообще отбросила саму эту идею – будить. Осторожно присела на кровать. Боком качнулась в моём направлении. Я «прочитал» её намерение – она, видимо, подумала, что, может быть, как-нибудь всё рассосётся само собой, и вот она сейчас повалится боком на своё любимое местечко и наконец-то уснёт. Но на её любимом местечке лежал я, а точнее, верхняя часть моей коварной гипотенузы. И она это вовремя осознала, когда её распущенные волосы уже почти коснулись моего лица. Она выпрямилась, а я, уже чувствуя, как заворочалась, закряхтела во мне совесть, вдруг поразился и умилился этому детскому жесту, его чистейшей наивности. Мол, вижу, что нельзя, но вдруг всё же получится? Ведь бывают же чудеса?

Несколько секунд неподвижно она сидит в своём бермудском треугольнике – между двумя катетами кровати и лично хорошо знакомой ей «гипотенузой». Я чувствую её растерянность, мучительное желание лечь и детское несогласие с таким вот идиотским тупиком!

«Страшная месть» за непослушание не только уже состоялась, а успела во мне как-то незаметно переродиться в очевидное чувство вины, а затем сочувствие и потом сострадание.

И в то же время именно сейчас ей предстояло сделать последний и решительный выбор: будить или… что – «или»? Не гнездиться же, поджав ноги, в «подбрюшье» моей гипотенузы?