Остановка по желанию

Поскольку матушки в тот момент не было, отец с гостем прямиком отправились на кухню, и вскоре послышалось оттуда звяканье бутылок, а затем и рюмок.

Неизвестный – когда вошёл в прихожую – скользнул по мне безумными глазами, мельком, как по случайному предмету.

Особенность взгляда состояла в бытовой незрячести! Похоже на того же Пикассо. Если присмотреться к глазам Пабло на фотоснимках – в них заметна опрокинутая перспектива бесконечности, из которой он, Пикассо, смотрит в этот мир, будто соображая, как он может сюда протиснуться, среди сходящихся плоскостей.

Через некоторое время из кухни стали доноситься по-мужски возбуждённые голоса. Я прислушался. Эрнст называл имена великих писателей – Державин, Карамзин, Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Достоевский… А затем – татары, эфиоп, шотландец, шляхтичи! Я понял суть дискуссии. Тогда, в начале 70-х, среди особой части советской интеллигенции стало модным мнение, что всю «большую» русскую литературу создали не русские. Если судить по крови.

Отец на дух не принимал эту «подлую расистскую галиматью», и потому градус кипения на кухне стремительно повышался.

Затем я услышал, как отец, видимо, совсем потеряв терпение, громогласно объявил на всю квартиру и прилегающие территории: «Я тебя в окно сейчас выброшу!»

Наступила мёртвая тишина. И в этой тишине голос скульптора Эрнста Неизвестного зло, но всё же компромиссно предложил: «Давай на руках!»

Я быстро представил покатые его, почти борцовские плечи, вообразил, сколько он намахался за жизнь молотком и зубилом со своими камнями и мраморными глыбами, однажды слышал даже, что, будучи на войне десантником, в одной из рукопашных схваток Неизвестный убил 16 фашистов, сам не помня как, за что получил боевую награду. И всё равно не мог я допустить одного – его торжества. До сих пор отец не знал поражений в борьбе на руках! Я верил, не узнает и теперь.

Они затихли, послышалась короткая возня, громкие выдохи, и азартный, раздражённый выкрик Эрнста: «Давай левой!»

Это был конец дискуссии! Если отца не перебарывали правой – а она после ранения разрывной пулей на Дуклинском перевале в 1944-м срослась на сухожилиях и малой косточке, то о здоровой левой и заикаться было нечего. Так через минуту и случилось.

Ушёл Неизвестный из нашего дома слегка взбешённым. Уходя, он уже и не взглянул на меня, и совсем не среагировал на моё вежливое: «До свидания, Эрнст Иосифович!»

Папа же благодушно отправился проводить гостя и заодно развеяться. А может, поиграть в шахматы в Берёзовой роще у Ходынского поля, с отдыхающими от суеты местными гроссмейстерами.

Прозрачные крылья драматурга Зорина

Памяти Л.Г. Зорина

В первый же день, когда отец привёл драматурга Зорина в гости, кажется, году в 1964-м, Леонид Генрихович, переступив порог, с явным удовольствием расцеловал во все щёки маму, потом смачно впился в мою щёку, затем приступил к младшим братьям Михаилу и Ивану. Недолго передохнул, пока не стали появляться другие гости, и переключился с поцелуями на них.

Я, честно сказать, как-то до этого не имел счастья получать столь щедрые «приветы» от чужих дядек. Отец мой ласковостью не отличался, и потому, с любопытством наблюдая, как Леонид Генрихович обцеловывает всю компанию прибывающих гостей, я в некотором замешательстве тёр ублажённую им щёку.

Когда гости ушли, я спросил отца, что за человек у нас был, который так любит целоваться? Мне он показался похожим на лесного жука – из-за растопыренных в разные стороны бровей.

Папа добродушно рассмеялся и сказал, что это талантливейший театральный драматург, бывший вундеркинд – в девять лет он встречался с самим Максимом Горьким, читал ему стихи своего сочинения, и пролетарский «отец социалистического реализма» был в сущем восхищении. А даже и в восторге от этого «советского мальчика» из города Баку! Не исключено, что Горький всплакнул от умиления, поскольку, в отличие от зрелого Зорина, любил не целоваться, а плакать.

Хочу отметить, что ни разу впоследствии ни я сам, ни другие люди, на которых обрушивались поцелуи Леонида Генриховича, не смогли от них увернуться. Может быть, потому, что он приступал ко всем с такой щедрой ласковостью, с такой искренней радостью от того, что видит вас, приговаривая при том: «Здравствуй, мой дорогой (дорогая)!», что было бы даже подло не подставить ему щёку! И все до одного люди превращались в параллелепипеды рафинада, мгновенно тающие в кипятке любви Леонида Генриховича.

Допустимо предположить, на мой взгляд, даже вот какую дерзкую историческую гипотезу: будучи сверхчутким художником, Зорин, похоже, упреждал наступающий всплеск и расцвет «партийных поцелуев» – периода правления Леонида Ильича Брежнева, Генерального секретаря ЦК КПСС, как раз в 60-е годы коварно «подсидевшего» Никиту Хрущёва.

Как известно, Сталин, на смену которому пришёл Хрущёв, к партийным поцелуям между «мужиками» был равнодушен. Хрущёв, несмотря на то что в годы оттепели энергично ослабил государственную подпругу, целовался не то чтобы охотно.

Брежнев в этом вопросе предстал законченным постмодернистом! Он страстно целовался в самые что ни на есть губы не только со «своими» мужественными товарищами по коммунистической партии, но норовил внедрить этот свой постмодернистский финт и за рубежами СССР, в странах бывшего теперь соцлагеря, где ему, конечно же, отвечали взаимностью. И лишь в государствах «загнивающего капитализма» навстречу целовальным порывам Брежнева протягивали для сухих пожатий – руку. И можно предположить, что это его раздражало и даже волновало в политическом разрезе.

Почему же не допустить гипотетически, что ещё до восхода на партийный престол Брежнев где-то подсмотрел, как заразительно целуется драматург Леонид Зорин (например, в театре или на каком-либо приёме), и острым политическим чутьём оценил идейно обезоруживающую силу подобных живых поцелуев?

И рванул дальше! Во всём мире теперь не забудут его, Брежнева, смачный поцелуй в уста с генсеком Германии Хонеккером! Запечатлённый на поломанной Берлинской стене. Как символ миновавшей эпохи несбывшихся ожиданий и надежд.

Но поцелуи поцелуями, а через год я оказался вместе с родителями в Театре им. Вахтангова на премьере спектакля «Дион» (другое название – «Римская комедия»), по пьесе Леонида Зорина. Поставил её главный режиссёр театра Рубен Николаевич Симонов.

Незадолго до премьеры в Москве пьеса Зорина сама пережила драму – в Ленинграде. В легендарном БДТ, у Георгия Товстоногова она ставилась под названием «Римская комедия» и была запрещена партийным начальством, как только окончился публичный генеральный прогон.

«Комедия» обернулась «ужасом» прежде всего для автора пьесы, ну и, конечно, для БДТ. Тем более что Л. Зорин расценивал эту работу Г. Товстоногова как одну из вершин его режиссуры.

И вот в 1965 году, в Театре им. Вахтангова, стоя за широкой спиной отца в кабинете главного режиссёра Рубена Симонова и наблюдая, как Л.Г. Зорин, Р.Н. Симонов, М.А. Ульянов, а также незнакомые мне люди благодарят его за поддержку театра, я и понятия не имел, что на самом деле случилось в тот день московской премьеры запрещённого в Питере спектакля. Да и откуда мне тогда, в 17 лет, было это знать? Отец дома не распространялся о подобных вещах, считая их нормой. А я был ещё довольно-таки далёк от культурных подтекстов времени, предпочитая спорт, дворовые кулачные забавы и любовные платонические страдания.

Вот как вспоминает о событиях – спустя почти сорок лет – сам Леонид Генрихович Зорин, уже познавший ошеломительный успех своих «Покровских ворот», славу своих лучших пьес и книг прозы:

«…Мне приходилось сталкиваться с Георгием Ивановичем по поводу “Римской комедии”. Это был чрезвычайно драматический поворот. К тому времени “Римская комедия” была поставлена в Большом драматическом театре Товстоноговым. Это было чудо, а не спектакль! Я говорю не о пьесе, а о спектакле Товстоногова, естественно.

Он был закрыт сразу же, после первого же просмотра – ленинградское начальство, Ленинградский обком его закрыли. Тут надо знать, что существовала негласная форма лояльности между Москвой и Ленинградом. Если спектакль закрыл партийный руководитель Ленинграда, это не пересматривалось. Такая была формула существования между двумя столицами. Было, правда, некоторое глухое соперничество, но вместе с тем на партийных вершинах авторитет оберегался.

И в то же время этот спектакль ставил Рубен Николаевич Симонов в Вахтанговском театре, с Ульяновым и Плотниковым в главных ролях. В течение шести или семи месяцев спектакль закрывали, уродовали пьесу, снова закрывали и никак не выпускали.

Пока не появился Георгий Иванович.

В пустом зале, один, он посмотрел этот спектакль и своей властью… разрешил его. Совершилось неслыханное по тем временам! И спектакль, невзирая на ленинградскую историю, которая, казалось бы, поставила жирный крест на “Римской комедии”, был спасён. Тем самым была легализована пьеса, которая сейчас вошла в 100-томную “Антологию лучших произведений прошедшего столетия”.

Георгий Иванович дал ей жизнь, потому что потом её ставили и за границей, и в других городах. Без него это не состоялось бы. Причём этот человек один, своей волей, единолично решил судьбу дела, взяв на себя ответственность за судьбу спектакля. Конечно, всё это не проходило ему даром…»

Это интервью снято по моей инициативе, между прочим, на профессиональную камеру, профессиональным оператором, в квартире Л. Зорина у метро «Аэропорт» в 2001 году. В том же году были сняты интервью об отце с Мариной Тарковской, Евгением Евтушенко, Андреем Кончаловским, Юрием Любимовым, Элемом Климовым, Владимиром Наумовым, Владимиром Костровым, Игорем Виноградовым…

Все плёнки храню до времён, когда, возможно, будет сделан документальный фильм и о Г.И. Куницыне, уникальном человеке не только для своего времени, как полагаю я, его сын. И потому цитаты, здесь приводимые мною из интервью Леонида Зорина, – это тоже своего рода премьера. В данном случае – человеческой порядочности. Ведь далеко не все способны помнить о благородстве и отваге других, как это делает Зорин, восхищаясь спустя сорок лет поступком Георгия Куницына!

Но на этом эпизоде их отношения исчерпаны не были. В 1967 году, о котором пойдёт сейчас речь, отца уже вытолкали из ЦК – за неслыханно дерзкий отказ от поста министра кинематографии (ему предлагалось «расправиться» в кино с художниками, которых он до того поддерживал и продвигал).

Г. Куницына (в назидание) «спустили» на должность заведующего отделом литературы и искусства в газету «Правда». Но и тут не стал он пятиться и приседать. И Зорину, когда это потребовалось, не колеблясь протянул руку помощи:

«…Георгий Иванович определил и отношение к “Варшавской мелодии”. В значительной степени. Он пришёл. Тогда он был уже не в аппарате, но руководил отделом культуры газеты “Правда”. “Правда” в то время была чрезвычайно влиятельным органом, её слово было законом.

Георгий Иванович пришёл на спектакль, и через два дня “Правда” выступила и поддержала “Варшавскую мелодию”, которую она не могла поддержать по определению. Потому что это был спектакль против системы, рассказывающий о том, как паровым катком прошлась держава по судьбам людей, уничтожила и растоптала их.

Юлия Борисова и Михаил Ульянов очень талантливо сыграли эти растоптанные человеческие судьбы, которые система своим ужасным законом, своими установлениями развела и изувечила. И благодаря, опять-таки, Георгию Ивановичу, всё это было легализовано, защищено, спектакль состоялся и жил долгой жизнью. И живёт по сей день, как вы знаете. До сих пор идёт в Театре Пушкина – больше 35 лет уже скоро».

Я был и на этой премьере в Вахтанговском (спасибо папе за то, что брал меня с собой!). После спектакля к отцу подошли Михаил Ульянов и Юлия Борисова, исполнители главных ролей в «Варшавской мелодии».

Ульянова я успел полюбить ещё с Тамбова, с десяти лет. С фильма «Добровольцы». А потом, уже в 1964 году, в «Председателе» он покорил всю страну своим Егором Трубниковым. И вот он стоит в шаге от меня! Невероятно красивый и притягательный, словно магнит, живой во плоти человек! Впервые тогда, рядом с Ульяновым, я ощутил физически, какая чистая мощь может исходить от хорошего, доброго, искреннего, открытого, положительно заряженного человека!

За жизнь мне посчастливилось встретить только двух людей, обладавших подобной энергией, – Михаила Ульянова и Виктора Астафьева.

Зорин в своих воспоминаниях говорит об отце и Ульянове:

«Это был человек прямого пути, настоящий сибиряк. Поэтому Ульянов, наверное, его так любил, они тянулись друг к другу. Это были два замечательных сибиряка. Георгий Иванович сохранил лучшие черты этой невероятной породы, этой могучей поросли. В ней были, с одной стороны, медвежья сила, с другой стороны, невероятное беспокойство духа, какая-то удивительная честность и надёжность. Вот человек, на которого можно было положиться во всех перипетиях».

В октябре 1996 года, готовя некролог в «Литературную газету» в связи с кончиной отца, я позвонил Михаилу Александровичу Ульянову, узнать, поставит ли он свою подпись под некрологом. Как-никак, а столько лет миновало! Сам Михаил Александрович никогда в опале не был, в отличие от моего отца, побывал и в начальниках, всё ещё возглавлял СТД.

Ульянов среагировал на весть как-то очень искренне, наговорил мне об отце множество добрых, возвышенных и скорбных слов. И, разумеется, его имя стоит под некрологом, чему я искренне рад не только как сын.

Все, конечно, понимают, что по тому, как относятся люди к бывшему начальнику, ясно, кем он, этот начальник, на самом деле был. Но и наоборот: по тому, как люди относятся к «бывшему», понятно, кто эти люди.