Скитальцы

– Клавдя, сынок, погоди. Я тебе што ли принес, – закричал Петра.

Но тот и не оглянулся, перед самым носом дверью хлопнул, только слышно было, как пронзительно вопил в избе: «Мамка, там хозяйнушко рогатый». – «Не ври-ко, чего мелешь?» – «Вот те крест, слышь, скребется?»

Не успел Петра дверную скобу нашарить, улыбаясь чему-то в темноте, как дверь сама открылась, на пороге Яшка с ухватом стоит.

– Фу-ты, хуже черта, – буркнул Яшка сердито, убежал в шолнушу[35 - Шолнуша – место в избе, где обряжается хозяйка.], слышно было, как швырнул ухват в подпечек.

Сумрак застоялся в избе, волоковые оконца закрыты наглухо, и свет от лучины едва разбавлял темь. У самого порога за перегородкой шумно дышала корова. Павла сидела за столом, с краешка, подле уже примостился Клавдя, болтал ногами, что-то хлебал из миски, тут же вышел из шолнуши Яшка, сумрачный сел за стол.

– Кого это Бог принес? Проходи, добрый человек, – сказала приветливо Павла, вглядываясь в полумрак. – Яшка, ну-ко поднови лучину.

– Здорово-те вечеряли, – смущенно откликнулся с порога Петра.

Павла сразу узнала его низкий, простуженный голос, выметнулась из застолья.

– Осподи, Петра Афанасьич, спаситель наш. Да какими судьбами?

– Шел мимо, думаю, дай загляну. Не чужие, бат.

– Скинывайте шубу-то, Петра Афанасьич, – засуетилась около Павла, потянула за рукав. – Уж простите, что не признала. Садитесь, отведайте творожку постного. Вам творожок-то порато как по душе будет.

– Хлеб да соль, – поклонился Петра в передний угол.

– Едим да свой, а ты подальше стой, а если волосы крепки, дак за стол садись, – откликнулся Яшка, не сводя с гостя черные непрозрачные глаза. Но не успела довольная усмешка раздвинуть губы, как подскочила мать и треснула деревянным пальцем по лбу.

– Чего мелешь-то, пустозвон? – закричала на Яшку. – А ну, бери Клавдю, и подите на печь.

– Все не так, чего не скажи. Придут тут всякие, дак, – сдерживая слезы, бурчал Яшка. – Иди давай, пивная голова. Вон головизна-то, вся в Петрухича, – дал подзатыльника Клавде.

Слышно было, как шумно они умащивались на горячих кирпичах, тонко гундосил Клавдя, плаксиво отбояривался от брата.

И вдруг Яшка нарочно громко спросил:

– Слышь, Петрухич, отгани загадку.

– Ну...

– Сидит бочка, в бочке пиво: что за диво?

– А бочка не сидит...

– Ну все одно, – нетерпеливо подгонял Яшка.

– Не знаю.

– Заугольник...

– Чего мелешь там, – крикнула испуганно мать, думала: вот сейчас прогневается мужик, уйдет без доброго слова, и тогда Павле и соплюхам ее сплошная смерть. – Думай пустой головой, чего творишь. Уж вы простите, Петра Афанасьич, не держите на него зла. Вся спозорилась, откуда и слова экие берет.

– Да полноте, – отмахнулся Петра, в душе решая больше не заходить сюда. – Порода уж така, отцова порода.

– Верю всякому зверю, погожу – ежу, – не отступался Яшка.

Мать сдернула с ноги опорок, кинула на печь:

– Заткнись...

Наконец Яшка угомонился, перебрался на полати, свесил кудрявую нечесаную голову, уставился ночными глазами в Петру.

Тот сидел молчаливый, цедил сквозь пальцы редкую сивую бороду, рассыпал ее по кафтану.

– Тяжело тебе с има, – вздохнул тяжко, оглядывая Павлу: и подумал внезапно, что с годами баба словно бы молодеет, иль, может, сумерки да живое пламя лучины красили ее? Щеки круглые, плотные, пальцем не продавить, глаза тоже округлились под короткими бровками, и зуба ни одного не растеряла. А уж вроде бы отцвела, отжила в вековухах без мужней ласки, без хозяйского догляда.

– Тяжело тебе с има, – еще раз повторил Петра, испытывая вдруг к бабе забытое желание, и тут же тайно упрекнул себя: «Осподи, чего тебе, жеребец эдакий, надо еще. В твоих ли годах грешить. За спасение души молиться надо».

– Как не тяжело-то. Они жилы мои на кулак вымотают, неслухи, – согласилась Павла.

– Да, с разговорами-то... Ну-ко, Петрухич, иди сюда, я тебе гостинец дам, – поманил Петра сына.

А того дважды звать не надо, скатился с печи, чуть ноги не сломал, подбежал, острые зубы ощерил и зеленые в мелкую крапинку глаза уставил нахально:

– Больше дай-ко...

– Вот тоже мужик, никакой совести, – пробовала устыдить Павла.

– Да малой еще... Пойдем ко мне жить? – Петра насыпал Клавде в подол орехов, пряники отдал Павле. – Гостинцем тут...

– Откупиться хошь? – вдруг подозрительно спросил с полатей Яшка.

– Господь с тобой, дитя, какие слова говоришь, – удивленно споткнулся Петра, а сердце у него больно кольнуло.

На полатях сумерки были еще гуще. Яшкино лицо расплывалось, и видны только его смородиновые глаза и широкие отвислые губы. И в какой-то миг показалось Петре Афанасьичу, что лежит там разбойник Степка Рочев...

– Слышь, Павла, отдай-ко мне сына, а? – вроде бы в шутку предложил Петра, но от Павлы не скрылся тот интерес, с каким посмотрел он на Клавдю.

– Ты што, ты што, – замахала она руками, побледнела и сникла на лавке.

– Да пошутил я, ну ладно... разговоров не оберешься, – вяло засмеялся Петра, но Павлино сердце уже тревожно зашлось, ведь ей ли не знать мужика.

– Которого сына-то? – еще хотела оборотить все в шутку.

– Петрухича, свово. Наследник будет...

– Не бывать курице петухом, а Петрухичу богачом, – опять поддел с полатей Яшка.

– Языкан ты, ой языкан, – перевел разговор Петра.

– Уж какой есть, не обратно и лезть, – не отставал Яшка.