Полвека – как мгновение, или Ещё 50, пожалуйста!

Там на меня надели какую-то пижаму и доставили в следующий кабинет, где посадили в здоровенное черное кресло, бинтами примотали руки к подлокотникам, а голову к подголовнику, потом укутали большим клеенчатым фартуком оранжевого цвета, велели открыть рот и засунули в него блестящую металлическую лопатку, было не очень видно. Одна женщина бинтом держала мне нижнюю челюсть, а другая, надавив лопаткой на язык, что-то сделала другой рукой – и потекла кровь. Она текла по этому желобу ручьем, ее реально было много, боль не запомнилась, но было жутко. Врач достала у меня изо рта кусок мяса, а может, это был пропитанный кровью тампон. Меня отвязали, сняли фартук, сунули в руки кусок марли и велели сплевывать. Затем отвели в палату и – внимание! – не дали никакого мороженного!

Это был провал. Правда, оставалась надежда, что дадут потом. В палате «бывалые» на раз-два объяснили, что мороженого уже несколько лет не дают. Интересно, откуда они об этом знали? Меня зачем-то несколько дней держали в больничке, кормили всякой гадостью, бабушка прислала мне письмо, по-армейски свернутое треугольником, и грамотный пацан из палаты несколько раз читал мне его вслух, другой развлекухи не было. Он вообще был классный, этот пацан. Старше меня, звали вроде Дима. Он был крупный, и голос с хрипотцой. Относился к нам бережно, как к младшим братьям, поддерживал и даже развлекал.

Особенно запомнилось, как он помог одному мальчику: тот очень скучал по маме, а родителей не пускали. Дима взял игрушечную машинку, сказал, что это телефон, дал тому пацану и говорит: «Звони маме!» Мальчик принял игру, «снял» трубку и сказал: «Але». Дима встал за его спиной и стал с ним разговаривать от имени мамы, говорил долго, может, минут пять, а может, и больше. И никто в палате не смеялся и не посмел прервать эту игру. Эти разговоры с мамой по телефону продолжались два вечера, а потом меня выписали. Вот такие воспоминания о счастливом детстве. Никаких наркозов, отдельной палаты и родителей рядом. Только лютая ноющая тоска и, что самое обидное, без мороженного!

Так вот, мой дорогой сын за то, что ты сотворил – по твоему представлению – подвиг, ты попросил подарков на сумму, равную сумме за операцию. При этом ты десять дней сачковал школу, был в палате с двумя родителями, которые тебя отправили и встретили с операции, плюс общий наркоз, одноразовая пижама, эндоскопический метод и в этот же день дома, где тебя всячески ублажали.

Помнишь, вечером, когда я тебе рассказал страшилку о своем детстве, ты, перечислив в качестве компенсации морального ущерба камеру Гоу Про, новый сноуборд, ботинки, крепление и комбинезон, сказал: «Знаешь, когда меня везли на каталке на операцию и я понял, что теперь уже все серьезно и назад дороги нет, мне стало страшно так, что аж всего заколотило. Меня везут, а я думаю: а вдруг меня за плохое поведение на органы продали, может, очнусь, а почки нет, а я даже и не пойму сразу». Про почку – это любимая фраза старшего сына; когда младший чудит, старший говорит, что от него толку никакого, только если на органы продать. Этакий братский черный юмор. Вот, видимо, и врезалось в память. Поэтому он и испугался реально.

Слушай, сынок, ничего не боятся только очень глупые люди, а то, что ты испугался, но не запаниковал, не подал виду, а вел себя достойно, – это и есть храбрость. И ты молодец! Но тебе сейчас одиннадцать, а мне было шесть, про варварско-садистские методы советской медицины я тебе уже рассказал, и тогда никому даже в голову не приходило подарить мне что-либо. Поэтому я тоже молодец, а подарки ты получишь на Новый год, если будешь хорошо учиться. Вот и все. Вот такая связь поколений.

А сын у меня все равно молодец! Да и остальные дети тоже!

Я не дайвер

Нет, я не дайвер. Мой сын дайвер.

Эту фразу за последние семь дней я произнес бесчисленное количество раз. Причем одни и те же люди участливо задавали один и тот же вопрос по два раза в день. А потом искренне, вежливо интересовались, почему я не ныряю. А я и сам не знаю почему, отвечал что-то вроде: доктор говорит, что мне нельзя погружаться глубже четырех метров. Откуда я взял эту цифру, почему глубже четырех? Первый раз ответил так, а потом уже поддерживал эту версию. А они все равно спрашивали. Участливые люди эти иностранцы.

Но не все. На корабле нас человек двадцать пять дайверов и я типа снорклер[1 - Снорклер – пловец с маской и трубкой.]. Четверо поляков – эти, слава богу, быстро усвоили, всё-таки славяне, уже научены не задавать много лишних вопросов. Четыре малайзийца и пара южных корейцев – эти вообще были на своей волне и поэтому приставали с этой глупостью нечасто, а также не слишком интересовались ответом, поэтому я каждый раз выдвигал новую версию. То про голову, то про акул, которых боюсь, то про аллергию на кислород; они со всем соглашались, вежливо кивали головами, интересовались моим ростом и, узнав, что он ровно два метра, радостно со мной фотографировались. Эти ребята из Азии в принципе дружелюбны и не держат в голове лишнюю информацию. Они, как бы это сказать… «легкие». Им реально пофигу на всех остальных, что не мешает им быть приятными в общении и даже не жадными, что часто про них рассказывают. Совсем другое дело евреи. Их на лодке было пятнадцать, и они задавали вопросы более пристрастно: не ныряете, а почему? Заплатили такие деньги и не ныряете? И смотрели с интересом и даже с какой-то жалостью, ну в смысле жаль убогого – Бог совсем мозгов не дал. Платит, а не едет.

Узнавали, что сын дайвер и я поехал из-за него, качали головами, говорили: четырнадцать лет, а уже дайвер, потом обращались к нему: ты знаешь, что твой отец тебя балует, а ты что ему за это? Пришлось сразу выдвинуть версию, что это за хорошую учебу, что, в общем, недалеко от истины, Леня поднажал и последнее время по всем зачетным предметам из Катерхема[2 - Катерхем – школа в Англии.] приходят только «эй старс».

Когда же этот дайвинг возник в моей жизни? А возник он, по-моему, с того момента, как старший сын начал разумно рассуждать. Я в детстве тоже любил подводный мир. Держал несколько аквариумов. Прочел все книги по аквариумистике, какие были в СССР, читал много научно-популярной литературы и даже хотел стать океанологом или ихтиологом, что тогда мне казалось примерно одинаковым.

По телеку показывали фильмы про батискаф и команду Кусто, который, видно, что-то хорошее сказал про Страну Советов или, может, сочувствовал компартии Франции, кто его знает. Тогда это меня интересовало, и такой же интерес я заметил в глазах у Лени, когда он смотрел про подводный мир на Бибиси, причем древний мир с мегалодонами и прочими ископаемыми его интересовал даже больше. Насмотревшись, сын заявил, что хочет быть подводным археологом. А я, даже не зная, есть ли такая профессия, одобрительно кивал головой, думая: а почему нет?

Дальше – больше, он рос, и его легкий зуд по поводу дайвинга начал перерастать в настойчивое гудение. Первой сдалась мама. Когда Леня, освоив в Эйлате виндсерфинг, глядя на очередных людей в черных облегающих костюмах с нелепыми баллонами на спине, опять загундел, что всю жизнь готов нас слушаться, вести себя хорошо, никогда не обижать брата и сестру, если сейчас ему разрешат разок нырнуть, жена сказала: «Разреши ему», и я пошел договариваться.

Пройдя первый инструктаж и занырнув, Леня вернулся одухотворенный увиденным. Сказать, что ему понравилось, – это ничего не сказать, с тех пор все его мысли были только о дайвинге. Приехав на следующие каникулы в Россию, он честно отходил на курсы, нырял в бассейне и каком-то озере. Хоть дело было осенью, я замерз на берегу, это ничуть не остудило его пыл. Позже, приехав в Эйлат, я сидел на пляже и читал книгу, напоминая себе курицу на берегу, высидевшую яйцо с утенком, а мой сын, сдружившись с инструктором и другими дайверами, проводил все время под водой. И вот тут впервые – «спасибо» за это инструктору Леве – возникло слово «Мальдивы».

Леня провел психологическую обработку меня и нашел турфирму, работающую с дайверами. И вот в апреле в Мале под проливным дождем мы садимся на яхту и начинаем наш дайвтур. Каюта оказалась весьма неплохая, можно даже сказать – хорошая. Акклиматизироваться просто: температура 32, вода столько же. Влажность стремится к 100 процентам. Надо все время пить воду, на следующий день перестаешь так страшно потеть и можно уже пить поменьше. Самая удобная одежда – шорты и льняные рубашки с длинным рукавом.

На второй день я точно знал, что жару можно победить, если тебе есть чем заняться днем и если у тебя каюта с кондиционером ночью. Кстати, у яхты есть огромный плюс: она больше идет, чем стоит, поэтому на носу, под тентами, на лежаках все время дует легкий ветерок и поэтому весьма комфортно. В принципе поездка понравилась. Было интересно все время куда-то плыть, смотреть новые места. Персонал услужлив и внимателен порой до бестолковости, но это не раздражало, а смотрелось даже как часть местного колорита. Кормили вкусно и разнообразно.

На яхте я впервые оценил преимущества острой азиатской кухни. В жару она усваивалась легче, чем обычная европейская, хотя специй добавляли от всей души.

В первый же день все дайверы и мой сын, доехав до места погружения, радостно нырнули, а мне показали небольшой атолл и сказали: плыви туда, там много интересного. Интересного действительно было много – огромное количество всяких цветных рыб, с хрустом и даже, я бы сказал, с хряпаньем грызущих кораллы.

Очень красивые сами кораллы, губки, морские огурцы. Все это живет своей жизнью, не обращая на тебя ни малейшего внимания. Иногда проплывают маленькие рифовые акулки размером меньше метра, черепахи, рыбы-стрелы, из своих норок высовываются мурены и не слишком дружелюбно скалят зубы. Заплывают и рыбы покрупнее, серебристого цвета, и начинают охотиться на цветную мелочь, живущую на рифе, но делают это лениво, как будто не для еды, а просто для физ-зарядки или чтобы мелочь знала, кто хозяин в Калифорнии.

Со всех сторон островок окружала голубая бездна, и кто живет в ней – известно только дайверам. Позже я еще много нырял и видел не менее красивые места, но первый мой риф произвел на меня впечатление, как первая любовь – что было, уже и не помнишь, но понимаешь, что в целом не забудешь никогда.