Ядро и Окрестность

Максим прошел в комнату, вытянутую, узкую – кровать и стол напротив, между ними проход в глубину. Над столом висело зеркало, в углу у окна стоял секретер с книгами, среди них учебник латышского. Знание языка было выражением лояльности. Латыши говорили на чистом русском, он не мог уловить акцента. Правильное произношение дается иностранцу всегда с трудом. Ему было не просто понять, кто русский и кто латыш. На базаре у прилавков стояли латыши, привозили свою продукцию. Воздух предместий доносил запах земли и ее народа. Малое не могло овладеть большим, ему оставалось только выставить защиту. Но каково русскому учить язык, лишенный не только мирового, но и европейского пространства. Все равно что идти сверху вниз, пригибая голову и спину.

Лежал, перебирая минувший день. Легко заснуть на приятном. Он научился видеть закрытыми глазами. Сначала возникало светящееся пятно, серое, голубое, белое, наполненное энергией. Ее волокна жили собственной жизнью. Затем в центре появлялось изображение – лицо или городской пейзаж. Он любил смотреть на море и часто его вызывал. Как все желаемое, приходило не сразу, отвечая на усилие. Случайное лезло во взгляд. Одно следовало за другим, как будто механическое устройство вставляло кадры в проектор. Иногда изображения начинали двигаться и даже приобретали цветность. Максим видел в этом сходство с кино – фотография, движущиеся черно-белые немые картинки, звук, наконец, цветная говорящая лента. Откуда они, спрашивал он себя. Может быть, все, что происходит и произошло с людьми, где-то записано. Вселенная, с одной стороны, живет, с другой – оставляет след. Мы берем глазами лишь наши следы, отпечатки людей на земле, так как настроены на общую волну, Плутон или даже ближайший Марс не увидим. Он любовался самоцветами, помещая их в художественно выполненную оправу. Красные выпадали чаще, но рубины лишь открывали список. Зеленые стояли выше, на самом верху помещались фиолетовые, парили, как звезды в космосе.

Заснул – все пропало. Потом пришло ощущение. Он увидел себя ласкаемого какой-то старухой, насквозь противной и гадкой. Она вытягивалась змеей, поглаживая его. Рот что-то говорил его телу, но не тела она добивалась. Проснулся, не понимая, кто он и что с ним. Старуха погасла в темноте. Он глянул на дверь, затем на часы. Фосфор на стрелках показывал два часа ночи. Сквозь планку двери сочился желтый свет – Нина Павловна не спала. Она и была его сном, молилась в своей комнате при свете лампы о нем. Сон изобразил ее душу. До какой же степени ей нужен этот обмен, подумал он. Будь на ее месте мужчина, пришел бы с угрозой. Бесовка действует лаской, стараясь не напугать, а расслабить. Ребенком он боялся ночи, не понимая ее. Летние, послевоенные – темные, в которых пряталось зло, и зимние – стылые, потусторонние, из мертво-голубого снега. Взгляд упал на зеркало, в нем слегка светилось окно, как будто стена за стеклом имела продолжение. Прислушался к себе. Свет сквозь неплотно закрытую дверь все стоял. Но это был свет лампы, ничего больше. Через какое-то время снова заснул и уже ничего не видел до самого утра.

Завтракали дома. Нина Павловна приготовила бутерброды. Они сидели за разными концами стола. Ночная старуха иногда всплывала перед глазами, но с хозяйкой, немолодой, сухопарой женщиной у нее не было ничего общего. Он знал, пустые сны тут же забываются. Вещие переходят из ночи в явь и действуют, как живые. Ночь владеет телом, с душой говорит знаками, поэтому старается сказать самое важное. День наполнен событиями, каждое из них тоже знак, но в первую очередь дело. Дел у человека так много, что в качестве знаков почти не воспринимаются, и душа, не различающая их, похожа на животное.

Была суббота, благодатная теплая, освещенная прозрачным небом. Когда-то он считал дни недели и после среды заранее радовался концу. Теперь будни сливались и даже субботу захлестывали, но он помнил о ней, соединяя с прошлым, в котором она вела за собой воскресенье. Оба дня были хороши, но суббота лучше, сама почти ничего не предлагавшая, зато приводившая праздник.

Ехали автобусом пять-семь минут. Тропинка вела сквозь кусты и деревья.

– Рядом с дачей черничник, – сказала Нина Павловна.

Заросли расступились, он увидел широкий круг воды в обрамлении леса, озеро или пруд, рядом стояла опушка. Пруд служил украшением, вряд ли в нем купались. Коттеджи, уже готовые и еще не достроенные, стояли вразброс. Он обратил внимание на трехэтажную постройку в виде пирамиды. Стен не было, лишь ребра каркаса чертили будущее. Рядом стоял мужчина средних лет с лейкой в руке. Перед ним цвел одинокий розовый куст.

– Строит без помощников, – кивнула Нина Павловна, – уже три года. Говорит, хочу, чтобы вся работа досталась мне одному, голове и рукам, – жить будет вдвойне приятнее.

В ее уважительной реплике сквозила легкая укоризна.

– А вот и мой участок. Заборы тут не приняты, не удивляйтесь.

Дом имел два этажа, оштукатурен и выкрашен в кремовый цвет.

– А границы? – спросил Максим.

– У каждого шесть соток, никто о них не спорит.

Он думал об овощах и зелени, которые будет есть сам и понесет на рынок. Но это был дачный кооператив, а не дом в сельской местности, где можно жить, как на острове.

– Размеры шесть на шесть, – сказал она, упреждая вопрос, – умножайте на два, получите общую площадь.

Максим смотрел и не мог избавиться от впечатления короткой меры. Дом – это место жизни. Но жизнь путешествует, поэтому в нем должно быть что-то от корабля, разрезающего волны времени, – палубы, отсеки, каюты, мачты и паруса. Все это соотнесено с командой, но вместе с тем таинственно и необъятно, как само путешествие. Хозяин розового куста, наверное, так и думал, возводя пирамиду. Ей было тесно на шести сотках, а те не могли раздвинуть себя внутри кукольной страны. Максим попросил лопату.

– Зачем?

– Хочу определить почву. Подойдет ли для сада.

– Земля как земля, – пожала она плечами, – надо удобрять.

Он аккуратно вырезал темный квадрат, отвалив, как дерн.

Под ним на глубине в полштыка лежал чистый песок. Максим вздрогнул. Верхний слой не рождался снизу, из недр самой земли. Его как будто привезли со стороны и расстелили ковром. Пока он смотрел, ничего не понимая, обнаженный песок из влажного стал мокрым. Подпочва была губкой, наполненной влагой. Он вложил квадрат в отверстие – все было ясно. Нина Павловна, не говоря ни слова, повела его в дом.

– Вот спальня – это для молодых, гостевая комната, кухня, камин.

Прямо от прихожей поднималась лестница на второй этаж.

– Там моя комната и Риты, неродной внучки. Вас четверо. Будет где разместиться. Кстати, камин хорошо бы переложить. Приглашала рабочих, не берутся. У всех жалобы на нехватку денег. Так вот они, эти деньги. Говорят, нужен объем. Понятно, не фабрику же строить за двести пятьдесят рублей ежемесячно.

Теперь все объемы в России, подумал Максим, но что если и там тоже исчезнут вместе со средними. Возвращались в город. Нина Павловна рассказывала о муже:

– Строил дом. Все выходные пропадал здесь. Да и после работы сначала сюда. За людьми нужен глаз, чуть не уследишь – напортачат.

Иногда она бросала взгляд на Максима. Как в шахматной партии, думал он. Один делает ход, другой должен ответить. Он просчитывал варианты, она ждала. Оба избегали молчания, его спутница правила разговор, как лодку веслом. Каждое слово было поддержано чувством.

– Хочу посмотреть на побережье, – сказал он наконец, – знаменитое Рижское взморье.

Она на секунду растерялась. Вместо тяжелой фигуры он прикрылся пешкой.

– Да-да, понимаю, – спохватилась Нина Павловна, – курортная зона. Обязательно для полноты картины. Поезжайте сразу на вокзал, вечером встретимся.

Уходя, она еще раз настойчиво заглянула ему в глаза. Он прочитал в них легкий упрек за то, что был тугодумом.

В электричке никто не теснился. Солнце плясало в окне. Пожилая женщина работала крючком, вышивая. Девочка держала клубок. Обстановка дышала ровной приязнью, как среди людей, собранных не случайно. Он не видел тяжелых сумок, рюкзаков, корзин, озабоченных лиц, резких движений и спешки. Вспомнилась притча: один шел темным лесом, другого освещало солнце. Первый завидовал второму.

– У тебя почему сошлось?

– Выходил наполдень.

– А меня леший с кикиморой не пустили.

– Им не пускать, а ты делай свое. Душа живет поступком и в нем общается с мировым светом.

Если исчезнут средние, размышлял он между солнцем и девочкой с клубком, не будет и объемов. Кто поднимал над Россией кварталы и города новостроек? Они. Каждый молотил свою копну. Запад сжимал блокаду, Восток разгибал ее, как подкову, и, разгибая, сплотился в мускулистое и жилистое среднее. Только оно могло взвалить на себя и понести разом эту ношу. НЭП не мог. Он делил людей на верх и низ, вместо того чтобы складывать. Свечной заводик, мыловаренный, сахарный, спиртоводочный, ситец, шерсть, кожа. Элита едет в экипаже. Частник обыгрывал госпредприятие, которому предстояло ломать подкову. То же самое после крепостничества. Потому и сдали Японскую с Германской. Тогда что же получается, снова спрашивал он себя. Перебьют средних, останется голь против денежных воротил. А их обязательно перебьют инерцией отката. Воротил будут называть плутократами или как-нибудь еще, не в том суть. Строить они не будут, проще вывести наличку и жить припеваючи в райских кущах Земли. Где выход? Ведь это конец. Умирают люди, миллионы людей. Но чтобы смерть коснулась России! А почему нет. Кому она нужна? Народы не люди, у них нет совести. Западу не нужна, всегда мешала как лишний субъект в дележе Земли. Восток, который она разбудила, промолчит. Дом, разделенный в самом себе, не устоит. Без нее, выступавшей в роли центрального звена, семья народов станет ордой. Он лихорадочно искал решения, как будто только что нарисованное умом уже покрывалось плотью.

Поезд остановился, он вышел наружу, двигаясь вместе с группой. Море ничем не напоминало Черное или Японское, оба глубоких и синих. Вода была стоячей, цвета кровельной жести. Никто не купался. Он снял одежду и долго брел, не замочив колени, пока не надоело. Берег был сложен из песка, такого же мокрого, как на участке Нины Павловны. Лежать на нем не приходило в голову. Никто и не лежал. Если это курорт, думал он, то для упругих мужчин и женщин, любителей активного отдыха. Молодежь перед ним соединилась в обширный круг, мяч звенел в воздухе. Он долго ждал ошибки, но всегда находилась чья-то рука, чтобы отбить его снизу или принять в падении. Странно, за что так ценят Юрмалу. Он снова оделся, зная, что уходит отсюда навсегда.

Весь следующий день провел с Эльзой и ее сыном.

– Очень меня просила уступить вас, – говорила Нина Павловна.

Они сидели за чаем.

– Вам тоже будет интересно. Мать с сыном не пропускают ни одной выставки. И вас куда-нибудь поведут. Вилис пробует писать картины, он еще мальчик. Мама его поощряет, вдруг получится. Хотя художников сейчас пруд пруди. Написать легче, чем продать. На мой взгляд, нужна твердая профессия, особенно сейчас, когда все так скользко. Язык им нужен, я вот тоже взялась учить, да бросила. Лучше мне остаться с моим русским. – Нина Павловна говорила легко, прощупывая Максима взглядом, как доктор простукивает больного на диагноз.

Эльза в самом деле предложила выставку, но не художественную. Показывали образцы стрелкового оружия минувшей войны. В небольшом зале было собрано боевое оснащение пехотинца – русского и отдельно немецкого. Он увидел знаменитую «мосинку» с примкнутым штыком. Уму непостижимо, бежать в атаку под шквалом автоматного огня. Все равно что вести шов вручную непокорной иглой, соревнуясь со швейной машинкой. А ведь и «мосинка» в сорок первом была не у каждого. Он никак не мог понять, почему страна, освоив тяжелую технику, не смогла дать своему бойцу приличного автомата. Да и что такое пулемет системы «Максим», как не оружие времен Гражданской. Ведь уже финны изумили всех снайперской винтовкой и тем же «суоми». Не требовалось семи пядей во лбу, чтобы придумать свое такое же или повторить готовое в серии.

Третья промышленная база, кроме Донбасса и Урала, – легко ли положить такое основание, отказывая себе во всем, а в результате снова снарядный голод, как четверть века назад.

Манекены стояли в касках, полушар на голове родного солдата и вечный ватник, что боец, что мужик в поле, что баба, что зэк на лесоповале. Консультант давал объяснение, водил указкой по схеме – ствольная коробка, ствол, рукоятка затвора, магазин и так далее. Манекены стояли, как поднятые из гроба солдаты. Война, надолго уснувшая в могилах, вновь расставляла свои фигуры.

Максима доставало ощущение чего-то знакомого. Это был снова сон и снова наваждение. Проснувшись сегодня, он все постарался забыть. Сейчас под впечатлением зала и посетителей вспомнил. Бесы кривлялись в мелких изображениях, налезая одно на другое, перетекая половинками лиц в чужую половину. Они роились, в этом заключалось движение. Им не хватало пространства на целое лицо. Эдем был полон не только яблок, но и прозрачных далей. За его стеной все предметы, далекие и близкие, находились рядом, притянутые Землей. Война жила за стеной, уплотняя все гораздо сильнее, чем сама гравитация.

Улица веяла простором. Говорили на языке. Максим старался произносить отчетливо. Эльза слушала, радуясь за сына, который в меру понимал и отвечал. Чтобы правильно строить звуки, объяснял Максим, надо слегка выдвигать вперед нижнюю челюсть. И еще, в русском звонкие согласные стреляют назад – отрицательное уподобление. Мы говорим «дед» как «дет», но если «дед с бабой», то уже «дед з бабой». Звучащее «б» делает звонкими оба предыдущих согласных. У немцев все наоборот. Изучаешь язык, читай на нем свои любимые книжки. По знакомому содержанию гораздо легче усваивать. Это как прогулка по старому и заброшенному, но любимому парку.

В кафе сидели втроем за чаем с пирожным не больше получаса. Эльза вместо прогулки предложила музей, не желая отпускать Максима. Смотрели картины. Школьники сидели вокруг экскурсовода. Обстановка была совершенно домашняя, без малейшего нажима. С выставленных полотен на них смотрела страна, наполняя собой. Естественно склоняться над ребенком матери, почему бы этого не делать Родине. Они прошли в следующий зал.

– Как вам нравится это? – спросила Эльза.