Сашка

Сашка с трудом оторвал сонную голову от стола, пытаясь понять, где он находится. Вспомнив, замахал руками:

– Что вы, бабушка! Где это видано, чтобы гость на хозяйском месте спал! Я на полу лягу, не беспокойтесь.

– Лезь на печь, говорю, – голос старушки вновь стал властным, – с твоим кашлем только на полу и спать. Сам не выспишься и мне уснуть не дашь. Я себе уже на лавке постелила.

Поняв, что возражать бесполезно, Сашка забрался на горячую печь, положил голову на подушку и тотчас же уснул крепким беспробудным сном.

Проснулся он в середине дня от звука голосов, раздававшихся в хате. Первый голос принадлежал взрослому мужчине, второй – хозяйке.

– Степановна, – говорил мужчина, – сколько раз тебе говорить, что за укрывательство красноармейцев тебя ждет расстрел. Староста не ясно, что ли, на сходе зачитывал? Новая власть требует немедленно докладывать обо всех таких случаях. Ты что, хочешь, чтобы я супротив немца пошел? Так он меня потом первого и расстреляет вместе с семьей. А оно мне надо? У меня четверо детей по лавкам сидят.

– Ну, какой он красноармеец, – голос старухи звучал спокойно, – сопляк совсем, ребенок. Пожалей ты его, Яков Кузьмич, помрет он в этом лагере, совсем ведь дохлый.

Сашку словно молнией ударило: да это ж сосед-полицай пришел! И сейчас о нем, о Сашке, они со старухой и разговаривают. Решают его судьбу. А он все проспал. Да и винтовку оставил вчера около стола. Растяпа! Его теперь голыми руками можно брать. Сашка замер, прислушиваясь к каждому слову.

– Ой, Степановна, подведешь ты меня под монастырь! Ты думаешь, они меня пожалеют, ежели узнают? Меня-то ладно, а с детьми моими что будет?

– Так я, Яков Кузьмич, никому не скажу.

– Ты, может, и не скажешь. А ежели кто-то еще видел, как он к тебе заходил? Я до ветру ночью вышел и то слышал, как твой постоялец кашляет. Или ты думаешь, у нас в деревне что-то скрыть можно? Ты на одном конце кашлянуть не успеешь, а на другом уже скажут, что полные штаны наложил. Так что, Степановна, не обижайся, а твоего постояльца я забрать должен.

– Да ты что, Яков Кузьмич, сдурел, что ли? – старуха перешла в наступление, – тогда давай меня, соседку свою, тоже арестовывай. Проведи меня по селу под дулом винтовки. Думаешь, односельчане тебя зауважают сильно? Или новая власть наградит? Или детям твоим счастье будет? Я ж тебя с самого детства знаю, соседями, почитай, всю жизнь рядом прожили. Дети твои мне как внуки стали. Когда твоя Матрена померла, кто с ними сидел? Кто их воспитывал? Или ты забыл, что они меня бабушкой зовут? Перед ними-то стыдно потом не будет? – старуха перешла на громкий злой шепот.

– Да успокойся ты, Пелагея Степановна! – сосед-полицай, похоже, был уже не рад, что зашел в этот дом. – Все! Ежели что, скажешь, что это сын твоего Николая. Пришел из города. И чтобы это в последний раз было! Не посмотрю, что ты моя соседка.

– Вот и славненько, – голос старухи сразу подобрел, – может, чарочку поднести, Яков Кузьмич?

– Степановна, – невидимый Сашке Яков Кузьмич рассмеялся, – ну ты и лиса! Сама же знаешь, что не пью. Ладно, я пошел. Постояльца из дома днем не выпускай.

Раздались шаги, и скрип двери дал понять об уходе нежданного гостя. Как только дверь за полицаем захлопнулась, Сашка тут же соскочил с печи.

– Куда собрался? – раздался по-прежнему ворчливый голос старухи. – Не спится, что ли?

– Бабушка, мне идти надо, а то подведу я вас, не дай бог из-за меня с вами что-нибудь случится. Вот и сосед не зря заходил! – Сашка принялся взглядом искать свои сапоги.

– Сядь! Куда ты собрался больной? Всю ночь кашлял, как чахоточный. Соседу спать мешал, вот он и пришел проведать, не заболела ли я часом. Куда тебе такому идти? Через день свалишься, трясучка начнется. Отлежись для начала. Потом пойдешь. Пукалку твою я в сарае закопала. Шинель там же.

Хозяйка прошла к сундуку, поковырялась в нем, подняв массивную крышку, и вытащила для Сашки рубаху и почти новые черные штаны. Посмотрела на них с какой-то затаенной материнской тоской:

– Старшего сына моего. Бери, одевай, а твою форму я постираю и на сеновале повешу. Потом с собой заберешь.

– А сын-то ваш не обидится? – Сашке было неловко брать чужие вещи, пусть даже и на время.

– Не обидится, царствие ему небесное, – с грустью ответила старуха и, подойдя к висевшей на стене старой иконе, перекрестилась.

Сашка понял, что с сыном произошло что-то нехорошее, но расспрашивать не стал, чтобы не бередить рану. Было видно, что Степановна, так ее называл полицай, очень переживала эту произошедшую трагедию. Он переоделся и отдал хозяйке свои засаленные, грязные, пропотевшие гимнастерку и галифе.

– На улицу не выходи, не нужно, чтобы тебя кто-то видел. Если по нужде приспичит, вон около печки ведро стоит. Вечером истоплю баню, пропариться тебе нужно. Баня – она любую хворобу вылечит. А пока выпей это, – хозяйка протянула Сашке кружку с горячим травяным отваром, – от кашля поможет. И спи побольше, тебе сейчас это нужно, а то совсем дохлый стал. А я пойду по хозяйству хлопотать. Ежели вдруг, когда меня не будет, кто-то зайдет, то скажешь, что ты сын моего сына Николая. Понятно?

Сашка кивнул головой. Старуха продолжила:

– Звать-то тебя как?

– Сашка. А вас Пелагея Степановна?

– Ишь ты, слышал, значит, разговор с соседом? – старуха покачала головой. – Ну и хорошо, раз слышал. Ты не бойся, Кузьмич – он добрый мужик, не сдаст тебя. Это он больше за меня волнуется, чтобы мне беды не было. Ох, жизнь наша, что она только с людьми-то делает?!

Старуха горестно вздохнула и продолжила:

– Сосед-то мой раньше шебутной был, выпить любил очень. Жена его, Матрена, красавица была, с детьми часто ко мне ночевать прибегала: бил он ее, вот и пряталась у меня. А мне-то что, давно одна живу, что ж ей не помочь-то? А Кузьмич как трезвый – золотые руки. Все у него получается. Добрый, отзывчивый, никогда не откажет. А стоит выпить – совсем другой человек, словно сатана вселяется. В прошлом году, зимой, перепил он, стал Матрену гонять по деревне, избил сильно, хорошо, что я детей спрятать успела. После того она, бедная, помучилась неделю да и померла. Чуть не посадили тогда Кузьмича, да председатель выпросил, детей пожалел, не хотел сиротами делать. Месяц в район ездил, но добился. Выпустили на поруки. С тех пор ни капли в рот не берет, все о детях заботится. Прямо курица-наседка. И за могилкой Матрены ухаживает, постоянно цветы ей туда носит. Старается прощения у нее вымолить. Да только я знаю, простила она его. Сама мне перед смертью сказала, что зла не держит. Любили они друг друга сильно. Только вот такая странная любовь у них получилась.

А ведь я помню, как они женились, столько счастья в глазах было у Якова, думала тогда, что повезло Матрене, будет как за каменной стеной за таким мужем. А оно вон как обернулось! Как немцы пришли, Кузьмич из-за детей к ним в полицаи и подался, чтобы защитить да сохранить. Переживает он за них очень. Вот ты говоришь – злые они, враги, а у нас с их приходом, почитай, ничего и не поменялось. Председателя колхоза старостой назначили, да и сам колхоз сохранили. Только раньше зерно в район большевикам возили, а теперь немцам. Ладно, заболталась я с тобой, – заторопилась хозяйка. – Ты запомни, ежели спросят, всем говори, что ты Сашка – сын Николая. Приехал ко мне из Гомеля. И все. Молчок. На столе под тряпкой еда, позавтракай, чем бог послал.

Степановна ушла во двор, а Сашка сел за стол, на котором под вышитой заботливыми руками хозяйки большой салфеткой стояла миска с картошкой и квашеной капустой. Завтракая, он принялся с интересом рассматривать дом, куда занесла его судьба. Сейчас, в дневном свете, все выглядело немного иначе, чем во вчерашней полутьме. Небольшая изба была чисто выметена, вдоль стены стояла широкая скамья. В углу, под иконой, расположился большой старинный сундук с резной крышкой. «Наверное, здесь было приданое самой хозяйки», – почему-то подумалось Сашке. Рядом, укрытая цветастой ширмой, находилась двухъярусная деревянная кровать, которую он вчера не заметил. Посередине избы стоял стол. Вот, пожалуй, и все убранство.

На голых стенах висело несколько пожелтевших фотографий. Сашка встал и подошел поближе. На первом снимке был запечатлен высокий бородатый мужчина, сидевший на стуле, сзади него стояла молодая красивая женщина. По обе стороны от мужчины стояли двое мальчиков-погодков. Присмотревшись внимательно, Сашка уловил в чертах женщины сходство с хозяйкой и решил, что это старуха в молодости с мужем и детьми. На других карточках были уже повзрослевшие дети и постаревшие хозяева. Время – самый неумолимый убийца из всех существующих во вселенной. Как ни старайся, что ни делай, но ни остановить, ни замедлить его не получится. Так и сейчас перед глазами Сашки пробежала целая жизнь простой русской семьи, оставшаяся только в памяти да на этих черно-белых карточках.

– Сын это мой, Николай, – раздался сзади ворчливый голос Степановны. Она незаметно подошла и стояла сзади, теребя руками уголок накинутого на голову платка.

От неожиданности Сашка вздрогнул и испуганно обернулся. Затем спросил у старухи:

– Пелагея Степановна, а это тоже ваш сын? – и указал на портрет другого молодого человека.

Старуха подошла к фотографии и долго смотрела на нее молча, переживая какое-то, только ей одной известное, горе. Затем аккуратно провела рукой по снимку, словно пытаясь приласкать того, кто был на нем запечатлен.

– Сынок мой младшенький, Васька… Василек, – с нежностью в голосе ответила она и тут же повернулась к Сашке, и привычно ворчливо сказала: – Чего на холодном полу босой стоишь? А ну-ка марш на печку, я же тебе велела спать весь день. Только погодь, еще отвару выпей.

Сашка выпил полную кружку горького напитка и забрался на печь. Спать не хотелось. Впервые за несколько месяцев у него появилось время, когда не нужно спешить, бежать, стрелять, прятаться и, самое главное, не нужно бояться. На душе было легко и спокойно. Он лежал, прикрыв глаза, и вспоминал последние события, произошедшие с ним, пытаясь связать все в одну общую картину.

Глава 2

Сашке только стукнуло тринадцать лет, как забрали отца. Из района прислали план по раскулачиванию, в тот же день председатель колхоза собрал всех жителей на собрание. Наступила весна, и время в деревне было горячее, нужно было успеть засеять все поля. Вначале обсудили вопросы посевной, затем председатель встал, снял шапку и обратился ко всем. Он объяснил, что если никого не вышлют, то приедет комиссия из НКВД, и тогда уж многим будет несдобровать, могут припомнить все старые грехи, ведь с органами у нас шутки плохи, а то, что у них в деревне один беднее другого, и слушать не будут. Поэтому нужно найти того, кто пострадает за народ.

Долго шумели мужики – и ругались друг с другом, и кричали, и обиды старые припоминали, а к позднему вечеру решили, что надо назначить кулаком Сашкиного отца Михася. Хотя какой он кулак, даже коровы не было! Из всего хозяйства старая коза да пяток куриц. И в первую деревенскую коммуну отец, вернувшийся после Октябрьского переворота прямо с фронта, вступил одним из первых, чтобы хоть как-то прокормить семью в начавшиеся тяжелые годы. А потом пришли немцы, похозяйничали годик, пограбили и сбежали домой после начавшейся собственной революции, уступив место полякам. Те резво взялись за дело, до сих пор местные жители вспоминают их с дрожью в голосе. Отец при немцах и поляках воевал в партизанском отряде, правда, он не очень любил вспоминать то время. И как потом Сашка ни старался выспрашивать отца, тот только молчал или отшучивался.

Знали ли про все это деревенские мужики? Конечно, знали. У самих страшная нищета да партизанское прошлое. Не сломилось Полесье в грозные годы немецкой и польской оккупации. Сашке повезло, он родился уже после того, как поляки отступили, оставив разграбленные деревни да многочисленные виселицы. И только началось возрождение, только люди успели почувствовать себя хозяевами кровно выстраданной земли, как пришла новая напасть – колхозы. Попытались сопротивляться, но советская власть сразу дала понять, что шутить не будет, вот и пошли всем гуртом записываться в новую жизнь. Только самые отчаянные остались на хуторах около своей земли, но незавидна была их судьба. Не любила новая власть единоличников, в каждом из них видела врага. И понеслись товарные поезда с выселенцами в Сибирь. Конечно, Сашка, воспитанный в любви и верности к советской власти, не знал про это. Ведь, как ему говорили, он жил в самой счастливой стране в мире. Привыкший с пеленок к тяжелому крестьянскому труду, он даже не задумывался, что где-то люди могут жить лучше.

Но решили мужики на собрании, что у каждого из них семеро по лавкам, а у Михася всего один сын, вот пусть и пострадает Михась за них, за своих односельчан. А уж они в долгу не останутся и жену его Прасковью с сыном в обиду не дадут, будут о них заботиться, пока сам Михась не вернется. С тем и обратились они к Сашкиному отцу. Тот долго отнекивался. Бросать любимых жену с сыном, ехать в чужую, далекую и холодную Сибирь совсем не хотелось. Но пришли мужики и молча встали перед домом на колени, так и стояли три дня и три ночи, сменяя один другого, под палящим солнцем и проливным дождем.

Трое суток не спал Михась, все думы думал, пуская в потолок кольца табачного дыма. Наконец, вышел к мужикам и махнул рукой – мол, согласен. Всей деревней собрали его в дорогу, посадили на телегу и отправили в райцентр вместе с приехавшим милиционером. Помнил Сашка, как рыдала мать, как обнимал ее отец на прощание. И Сашке было очень жалко, что отец уезжает, оставляя их, а с другой стороны, он считал своего отца декабристом, который, спасая своих сельчан, уезжает в сибирские студеные земли. Напоследок отец крепко обнял сына. Казалось, прошло уже столько времени, а Сашка до сих пор помнит тепло этого объятия.

«Сынок, расти большой и береги маму. Я скоро приеду, ждите меня!» – это были его прощальные слова. Отца увезли, и больше ни писем, ни сообщений о нем не было. Словно был человек и пропал. Мать несколько раз ходила в район узнать о судьбе Михася, под ее диктовку Сашка написал несколько писем в областное и республиканское управления НКВД, но ни на одно из этих посланий ответа так и не последовало. Вот и жили они одной верой, год за годом, что скоро отец вернется. Другого, увы, не оставалось. Только ждать и верить.

А у односельчан память оказалась намного короче. Лишь увезли Михася, как тут же забыли о своих обещаниях да клятвах, словно их и не было. Так и остались Сашка с матерью вдвоем. Когда отца увезли, через две недели выяснилось, что мать беременна. «Успел-таки Михась напоследок», – смеялись в деревне. И только им вдвоем было не до смеха. Сашка старался брать на себя больше работы, чтобы как можно сильнее помочь маме. Хотел даже перестать ходить в школу, но мать воспротивилась:

– Учиться, сынок, тебе нужно, годы-то ведь потом не вернешь! Скоро отец вернется, и все будет хорошо. Не переживай, справимся пока сами.

И Сашка старался все успеть. После школы бежал домой помогать по хозяйству. Мать с утра до ночи работала в колхозе, получая жалкие трудодни в толстую тетрадь, чтобы хоть как-то прокормить их двоих и выучить сына. Вот и пришлось Сашке взвалить на свои худенькие мальчишеские плечи всю тяжесть хозяйства. А на уроки время оставалось только по вечерам, так и сидел, сгорбившись, под слеповатым светом лучины, положив тетрадь на коленки.