Королева Бланка

Кардинал не забыл просящего взгляда вдовствующей королевы и изрек с высоты господствующего положения Святой церкви:

– Волю миропомазанного государя не в силах ни отменить, ни изменить ни один смертный. Она священна! Король избран Богом, и горе тому, кто смеет выказывать непокорность, ибо монарх – это щит государства, заслоняющий свой народ от пришествия дьявола и его сатанинского окружения! Король – посредник между Богом и человеком, ибо помазан священным миром! Восставший против власти короля восстает против Бога! Коли он не раскается в своих прегрешениях, то душа его, невзирая на исповедь, минуя чистилище попадет в ад и примет там муки неслыханные, варясь живьем в котле адовом. Покайся тотчас же в своих грехах, граф Булонский, не то, клянусь распятием на груди Пречистой Девы, дьявол придет за тобой и унесет твою душу в пекло под ликующие завывания всех чертей преисподней!

Это был второй удар. Другого уже не требуется. Церковь вознамерилась покарать его! Есть ли наказание ужаснее?! Последний шаг остался Строптивому – повиниться. Не сделает этого – легат подвергнет его отлучению. Вот когда воистину наступит конец всем честолюбивым планам, мало того, отвернутся родственники, друзья, его подданные! Булонь поднимется против него!

Не раздумывая больше, правитель Булони пал перед легатом на колени.

– Ваше преосвященство, прошу простить мне мои прегрешения перед Церковью и властью монарха.

Он взял протянутый ему требник с выгравированным на нем распятием, поцеловал и трепетно прижал к груди.

– Пусть кара небесная обрушится на мою голову, коли посмею впредь выступить с оружием в руках или по-иному против власти государя, дарованной ему Богом!

– Принесите клятву!

– Клянусь! – И граф, вытянув вперед требник, который держал обеими руками, низко склонил перед ним голову.

Легат, милостиво кивнув, осенил крестом раскаявшегося грешника.

– Встаньте с колен, сын мой. Церковь милостива к своим послушным детям, но непримирима к тем, кто посмеет нарушить данное ей слово.

Граф поднялся. Но легат не собирался так просто отпускать его и продолжал:

– Перед тобой королева, милостью Божьей призванная управлять государством по достижении своим сыном совершеннолетия. Злой умысел таил ты в душе, граф, против той, кто в деле опекунства над избранником Божьим сродни Святой Деве. Признаешь ли ты в этом свою вину?

– Признаю, святой отец.

– Коли так, проси прощения коленопреклоненно у той, что в глазах людей подобна Святой Деве Марии, ибо молодого короля опекает, сына своего, посланника Божьего!

Филипп сделал шаг, другой, встал напротив Бланки и смело посмотрел ей в глаза. Нет, он не пал низко, ибо перед любой женщиной низко пасть не может ничто. Он просто понял, что проиграл, и с достоинством принял поражение. Но как знать, думалось ему при этом, не лучше ли так, нежели томиться в тюрьме, как Рено, или кончить жизнь на плахе по обвинению в государственной измене?

Он ждал, зная, что Бланка, женщина умная, непременно что-нибудь скажет ему. Он не хотел раскрывать рта раньше ее. Ему хотелось только ответить на ее слова. И он услышал:

– Я готова забыть, граф, это маленькое недоразумение и поверить в то, что некие безрассудные головы попросту принудили вас выказать неповиновение королевской власти. Похоже, вы забыли, что она от Бога. Коли вы клянетесь не поступать впредь подобным образом и принесете присягу верности молодому королю, то власть сумеет словом и делом дать понять графу Булонскому, что она высоко чтит его и помнит о его принадлежности к правящему дому Капетингов. Правительство выражает уверенность, что в будущем оно не будет иметь повода уличить Филиппа Булонского в измене. Напротив, оно вправе надеяться, что наш дражайший родственник немедленно же придет ему на помощь, коли королевству станет угрожать враг. В подтверждение того, что король прощает графу его временные заблуждения, он дарит ему замки Мортен и Лильбонн – бывшие владения своего покойного отца.

– Отныне я весь и всё, что в моей власти, – к вашим услугам, государыня! – с поклоном ответил Филипп и, склонившись, припал губами к руке королевы.

– Сытая собака гавкает тихо, – прошептал один мятежник на ухо другому.

– Умерла щука, но остались ее зубы, – так же тихо ответил тот.

А Тибо… Несчастный поэт! Все это время он не сводил глаз с дамы своего сердца. Он наблюдал за движениями ее рук, поворотом головы, за ее манерой говорить, за ее губами, глазами, прекрасным лицом! Он упивался всем этим, глядя на женщину, которую не переставал любить, и чувствовал, – чем больше он любуется ею, тем сильнее его любовь. Он знал, что не полюбит так страстно уже никого, потому что не было для него прекраснее женщины на свете. Но он не мог простить ей Реймса. Почему она так с ним? За что? Этого он не понимал и теперь мучился, терзаемый своей любовью и вопросом, на который не мог найти ответа. Одно он знал твердо: если она признает свою вину за тот случай в Реймсе, он упадет к ее ногам и не встанет, пока она не протянет к нему свои прекрасные, божественные руки.

Тем временем остальные участники неудавшегося мятежа, наблюдая разительную метаморфозу с графом Булонским, не стали утруждать себя предъявлением каких бы то ни было обвинений в адрес вдовствующей королевы. Ее оберегала Церковь, Святой престол! Шутить с этим не следовало. Да и понятно стало всем, что правительство вверило бразды правления ей. Воспрепятствовать этому было уже невозможно.

Бланка называла каждого по имени, просила сказать, в чем ее обвиняют. Но никто уже не хотел вступать в конфронтацию с королевской властью и, главное, со Святым престолом. Рядом с испанкой кардинал. Они приехали вместе. Он теперь всегда подле нее. Бильжо охранял Бланку своим мечом, кардинал – словом Божьим. Вот он стоит и внимательно смотрит на них всех и на каждого в отдельности. Никому не хотелось вызывать на себя гнев легата. Выставить себя явным врагом королевства – себе же во вред. И все торопливо, елейными голосками, будто и не существовало никакого заговора, стали уверять вдовствующую королеву в том, что не замышляли ничего худого ни против юного короля, ни, тем более, против матери-Церкви.

Настала очередь Тибо. Он оставался последним. Волновались оба, но она – сама не зная почему. Вероятно, вспоминалось, как, полулежа близ ее ног, он пел ей свои песни. И вот теперь вместо влюбленного трувера, он – мятежник. И где? В Шиноне. В обществе тех, кто ее оклеветал.

Он подошел – медленно, тихо, не сводя с нее глаз. Она смотрела на него молча, без злобы, даже ласково, – величавая, гордая, красивая, как Клеопатра, и недоступная, как царица Небесная. И понял Тибо в эти короткие мгновения, когда стоял перед ней, что нет ему в жизни другой радости, кроме как беспрестанно клясться в любви этой женщине, смотреть в ее дивные, широко распахнутые глаза, целовать ее белые руки и петь ей о своей любви. Но черной тенью застилало прекрасное видение перед ним сцена в Реймсе. Как она могла?.. Ведь он любит ее, и он спешил к ней!.. А она с ним так обошлась.

Бланка без труда прочла в его глазах то, о чем он думал в эти минуты, и сказала ему, мягко, без упрека:

– Граф, зачем же вы собирались выступить против меня? Что сделала я вам плохого?

Он ответил ей словами тени, которая продолжала стоять между ними, бросая на даму его сердца мрачные блики:

– Вы не пустили меня на коронацию. Вы подговорили народ, и он выгнал меня из города. А я так торопился, желая увидеть вас в блистающих нарядах, в золоте и серебре, озаренную пламенем тысячи свечей!..

– Тибо, – сказала она, обращаясь к нему не по титулу, а как к другу, – вы стали жертвой злого навета. Я знаю, что вы спешили во дворец. Вы ехали ко мне, но вам преградили дорогу. Слушайте же меня внимательно, мой храбрый рыцарь. Меня оклеветали. Клянусь вам образом Пречистой Девы Марии и сына ее Иисуса Христа, что я не отдавала такого приказания! Клянусь вторично, что я ждала вас и была искренне огорчена, не увидев вас на церемонии коронации. Клянусь вам также в том, что я… Боже праведный, каких еще клятв вам надобно…

Тибо упал на колени. Он все понял. Он смотрел на нее глазами, полными любви, и из них одна за другой катились по его щекам горячие слезы.

– Ваше величество… Моя королева!.. О, простите, простите же меня за то, что я посмел усомниться в ваших нежных чувствах ко мне! – пылко воскликнул он. – Я был введен в заблуждение. Ведь мне сказали, что вы не хотели меня видеть. Теперь я понял, как ошибался. Отныне я ваш самый верный слуга! Приказывайте, повелевайте мною! Я же, в свою очередь, клянусь, что никогда больше не выступлю против вас и буду вашим самым преданным вассалом! Все, что у меня есть, – все ваше! Вам стоит только захотеть, и я положу к вашим ногам всю Шампань!

Бланка улыбалась. Сердце ее пело. От любви? Она не стала бы это категорично утверждать. Оно пело оттого, что тень отчуждения между ними исчезла, испарилась, изгнанная прочь ярким лучом солнца, выглянувшего из-за туч. Она была всего лишь женщиной, и ей нравилось, что у нее есть рыцарь, о котором столько говорят и по которому сохнут дамские сердца в королевском дворце. Она немолода, в два раза старше любой из ее фрейлин, и ее женскому самолюбию льстило, что в нее влюблен такой красавец-мужчина! К тому же он самый крупный и отныне самый преданный из ее вассалов.

Бланка ликовала оттого, что победила. Она была рада, что отныне Тибо вновь становился ей другом. Она медленно поднялась с кресла и увидела, что он хочет поцеловать ей руку, но не решается, не имея на это ее дозволения. И она, не гася улыбки, протянула ему свою руку. Тибо, совсем потеряв голову от любви, припал к ней жарким поцелуем.

Бывшие мятежники переглянулись. Целовать руку королеве могли лишь двое: супруг и ее фаворит. В те времена говорили просто – любимчик. Теперь Тибо для них недосягаем. Впрочем, мыслям о мятеже уже не место в их головах. Надолго ли? А пока – но это уже на другой день – разбитая в пух и прах коалиция принесла вдовствующей королеве Бланке Кастильской клятву верности в письменном виде…

Они ехали обратно впереди войска, вдвоем, рука об руку – Тибо и Бланка. Не сводя глаз с дамы своего сердца, граф Шампанский читал ей свои новые стихи, а она с улыбкой слушала его, одаривая нежными взглядами.

Глава 10. Его преосвященство кардинал де Сент-Анж

Ферран Фландрский, или Португальский (он был сыном португальского короля Санчо I), когда-то предавший Филиппа Августа и отсидевший за это двенадцать лет в Луврской тюрьме, был наконец освобожден. Новость облетела вассальные княжества, и знать заторопилась в Париж поздравить бывшего узника с освобождением. Цель при этом преследовалась иная: смирившиеся, но не успокоившиеся на этом мятежники рассчитывали пополнить свои ряды еще одним недовольным.

Однако раньше всех весть дошла до Агнессы де Боже, и она тотчас, уже вполне легально, помчалась в Париж. Ферран был мужем Жанны; та, в свою очередь, приходилась Агнессе двоюродной сестрой. Обе – внучки Бодуэна IX, графа Фландрии и Эно. Агнесса, таким образом, приходилась свояченицей Феррану, а он ей – двоюродным зятем. Кстати, чтобы уж до конца вылезти из этих дебрей, надо напомнить: Людовик VIII – шурин Тибо Шампанского, Тибо, соответственно, – его зять; Людовик IX – двоюродный племянник Агнессы, а Ферран и Тибо – свояки.

Такая вот родословная. Не очень, правда, запутанная. Есть и более сложные лабиринты родственных связей.

Оба, бывший узник и супруга Тибо, надо сказать, были дружны. Агнесса родилась в сеньории Боже, но часто бывала с матерью в графстве Эно, на родине Сибиллы. Там она, будучи еще девочкой, подружилась с Ферраном; он брал ее с собой на охоту, на прогулку, на рыбную ловлю, а вечерами рассказывал ей о борьбе христиан с маврами на Пиренейском полуострове, о добром волшебнике Мерлине, о короле Артуре. Позднее, узнав о пленении своего зятя, Агнесса регулярно навещала его в Луврской башне, делясь с ним новостями. Уже будучи замужем, Агнесса тем не менее не забывала своего родственника. Ферран же с восхищением смотрел на молодую свояченицу и чувствовал, как его все сильнее влечет к ней, такой обаятельной, миловидной, приветливой, совсем не похожей на свою кузину Жанну. Они не виделись уже около года, и Ферран с нетерпением ждал того часа, когда увидит наконец «крошку Агнес». Так он ее ласково называл прежде, еще не зная, что очень скоро родственные чувства сменятся глубокой привязанностью, граничащей с обожанием.

Но Агнесса ничего этого не замечала, а может, не хотела замечать. Ферран был для нее просто родственником, кем-то вроде брата или дяди, но отнюдь не объектом любви. В этом плане ее интересовал лишь один мужчина. Конечно же, не муж. Его звали Бильжо. Придворные называли его Цербером. Такого бы Юлию Цезарю. Бруту явно не поздоровилось бы, когда он бросился на императора с кинжалом. Сегодня Агнесса увидела верного стража королевы в третий раз. С каждым разом она не переставала восхищаться этим стройным, пригожим молодым человеком с лицом сфинкса и всегда при оружии. Она хотела узнать о нем у королевы-матери, но такая возможность все никак не предоставлялась. Сегодня тоже. Агнесса вошла в покои Бланки и сразу же поймала на себе взгляд Бильжо. Довольно скоро из настороженного он стал обычным, ничего не выражающим, но глаза все же держали в поле зрения каждого из трех человек, с которыми вела беседу регентша. (Будем уж потихоньку, между нами, втайне от всех, изредка называть ее этим словом, ибо таковой и в самом деле являлась Бланка Кастильская.)

Эти трое – Агнесса, Ферран и легат, кардинал Сент-Анж. В последнее время папский посланец зачастил в королевские апартаменты. Надо и не надо – он всегда был рядом, довольно умело отваживая назойливых посетителей и нередко досаждая королеве-матери цитированием священных текстов. И все же он был хорошим советником. Но самое главное – с ней рядом всегда находился представитель Святого престола, которого боялись: чуть что не по его – обрушит на голову громы и молнии. И это в лучшем случае.

Однако святостью и делами веры не прикроешь глаза ни себе, ни людям. А они у кардинала всегда алчно загорались, как только он глядел на женщину, которой, повинуясь приказанию Папы, обязан был всячески помогать как в деле подавления ереси, так и защищая ее крестом и словом Божьим от мятежных баронов. Службу эту вдвое усиливало – напомним об этом еще раз – влечение кардинала к вдовствующей королеве как к женщине. Он был вовсе не стар (всего-то сорок лет) и не давал никаких обетов, тем более не обременял себя такой чертовщиной, как умерщвление плоти. Что же удивительного в его похотливом желании, таком же, как и у Тибо? И кардинал, всегда настороженно относившийся к Шампани, видел в ней или непримиримого врага, если граф уходил к мятежникам, или вассала, которому не очень-то стоило доверять, когда он возвращался к даме своего сердца.

– Мадам, – шепнул он как-то Бланке, оставшись с ней наедине, – остерегайтесь вашего восточного соседа. Сегодня он поет вам песни, завтра уйдет в лагерь бунтовщиков, послезавтра снова запоет. Не нравится мне это. Кто даст гарантию, что он вновь не переметнется к Филиппу Строптивому?

– Для этого, ваше преосвященство, его должны обидеть.

– Обидеть? Но кто?

– Я или вы. Мне этого совсем не хочется, и вы сами знаете, почему. Вам же сделать это ничего не стоит.

– Мне, мадам? Но с какой стати?