Корень нации. Записки русофила

В марте 1975 года следственный изолятор с ежедневным вытаскиванием на допросы, бесконечными «не скажу» и «от подписи отказываюсь» вдруг заклинило. Меня дернули на этап. В спецвагоне конвоир-казах чуть не прибил за то, что не тут же понял его приказ подмести клетку-камеру. Сегодня этот казах, вероятно, демократ, антикоммунист и поборник суверенитета. Привезли в Москву, в знаменитый Институт судебной психиатрии имени Сербского. Решили проверить, дурак я или нет. Андропову понравилось пропускать всех политических через психушку. Авось обломится. Мне почти напрямую советовали, для «моего же блага», согласиться на рекомендуемый диагноз. «Лечащий» врач Табакова спросила: «Вы не разрешите взять пункцию из спинного мозга?» – «Конечно, нет!» – «Напрасно, напрасно. Что ж, насильно мы пункцию не берем», – и поджала губы, словно ее, бедную, обидели. Во Владимир я вернулся в конце мая. Следствие подходило к концу. Предъявили «Посев», «Вестник РХД»: «Это ваши статьи (или обращения) или они сами сочинили?» В этих случаях я отвечал: «Статьи и обращения мои. Я это подписывал. А вот как это все попало к ним, не скажу». Показали «Русскую мысль» с моим портретом и сообщением об аресте. Вспомнил одного простого работягу, сидевшего «ни за что», возмущенного покаяниями Якира и Красина: «Да если бы обо мне написали – я бы под расстрел пошел».

Существенных было томов тринадцать, а все остальное – многочисленные экземпляры «Вече», изъятые при обысках. Полный комплект был взят у Петра Максимовича Горячева, печатавшего в Питере мой журнал за плату и рассылавшего его бандеролями по адресам.

Был он смелый и горячий. Однажды я запоздал с оплатой, был совсем на мели. Получаю ультиматум: «Если к такому-то числу не получу денег, выброшу все номера на помойку!» Наконец, я высылаю ему денежный перевод. Он сердечно благодарит и рапортует: «Шеф, готов выполнять любое Ваше задание!» Бедняга выехал в Италию по приглашению, и, по слухам, ему было там неуютно. «Вече» получали в Киеве, Твери, Ярославле, Архангельске, Магадане, Нальчике, Воткинске, Магнитогорске, Барнауле, в Краснодарском крае, в Гороховце и т. д. Нередко журнал вскрывали «нечаянно» на почтамтах и передавали в КГБ. По делу № 38 о моей «антисоветской деятельности» допросили более ста человек.

А. И.Байгушев пишет: «Я как профессионал читал все номера «Вече» и могу с полной ответственностью сказать, что это был чисто православный журнал – в нем не было ни грана политики, никакой антисоветской пропаганды»[43 - Байгушев А. Указ. соч. С. 241.]. Александр Иннокентьевич, анализируя деятельность Андропова, пришел к выводу, что всю огромную существенную структуру КГБ (включая внешнюю разведку и контрразведку) он передоверил предателю генералу Олегу Калугину. «Андропов своими руками практически сдал КГБ противнику» (с.295), а сам непосредственно занимался только любимым делом – Пятым (ИДЕОЛОГИЧЕСКИМ) Управлением КГБ. Этого заклятого врага русской идеи заботила исключительно борьба с русским патриотизмом.

«Вот на таком сатанинском уровне, – свидетельствует Байгушев, – Лубянка у Андропова против православия и работала. Напротив все то, что творили евреи, – «Пятка» (5-е Управление) как бы не видела, их на Лубянке уважали, им давали личные телефоны, помогали с изданиями и выставками, играли с ними в призрачный «раскол демократического движения» (Байгушев, с. 241). На совести андроповского ведомства в период перестройки создание вроде бы прочекистских «народных фронтов» в Прибалтике и Молдавии. Питомцы Андропова (Бобков и К.) несут прямую ответственность за последующий развал великой державы.

Но это потом. А пока на процессе во Владимире 24–26 сентября 1975 года они расправляются с русским почвенником. Пригласить своего адвоката мне не позволили, сославшись на то, что Московская коллегия не может отпустить его во Владимир. Вместо этого мне был предложен другой защитник, который сказал: «Я немного познакомился с вашим делом и вижу, что вы виновны. Вы должны признать свою вину». Я сразу отказался от палача в роли защитника. Тогда привели другого – женщину, молчавшую насчет моей вины. На суде она защищала меня следующим образом: «Осипов, конечно, клевещет, утверждая, что у нас в стране распространено пьянство, но его клевета не имеет цели подрыва советского строя. Я прошу суд переквалифицировать обвинение с 70-й статьи на 190-1».

Суд проходил в читальном зале клуба имени Фрунзе. В зале сидело человек сорок специально подобранной публики – очевидно, чекисты, активисты, бойцы идеологического фронта, просто партляйтеры. Они создавали фон, чтобы я не геройствовал, не апеллировал к публике. Теперь, наверное, вся та общественность влилась в демократическую «партию власти», в «Наш дом – Россия», «Единую Россию» и т. д. Ведь все большею частью остались в номенклатуре. Само здание было оцеплено плотным заграждением милиционеров. Только свидетели могли пройти сквозь эту цепь.

«Хроника» (37/ 7-10) сообщала:

«Следствие представило на суд 45 томов «дела». В обвинительном заключении Осипову инкриминировались издание, редактирование и распространение 9 номеров «Вече», его статьи в «Вече», статьи в западной прессе и пресс-конференции западным корреспондентам. Ни следствие, ни суд не занимались рассмотрением статей Осипова и всего журнала «Вече» по существу, бездоказательно квалифицировав их как «клеветнические» и «антисоветские». Усилия следствия и суда были направлены лишь на то, чтобы доказать, что Осипов действительно издавал, редактировал и распространял «Вече». В суде были заслушаны 18 свидетелей, составлявших окружение Осипова как редактора «Веча» (16 из них— бывшие политзаключенные). Полагая, что «Вече» – журнал легальный и скрывать, стало быть, нечего, подавляющее большинство свидетелей – работников редакции, авторов и читателей журнала – дали суду развернутые показания. Свидетели Пирогов и Поленов из Ярославля заявили, что они были подписчиками «Веча» и получили все 9 номеров журнала либо лично от Осипова, либо по почте от ныне эмигрировавшего Горячева. Они заявили также, что платили от 5 до 10 рублей за номер. Поленов все принадлежащие ему номера «Веча» сдал в КГБ. А. Иванов (Скуратов) показал, что «Вече» редактировал именно Осипов… Прокурор Дроздов в своей речи утверждал, что заявления Осипова как редактора «Веча» о лояльности этого издания к советской власти лишь «прикрытие» пособника зарубежных антисоветских организаций. Он потребовал для подсудимого 8 лет лагерей строгого режима, мотивировав «мягкость» требуемой меры состоянием здоровья подсудимого и его тяжелым семейным положением. Защищала на суде Осипова владимирский адвокат Р.Ф. Волкова (председатель президиума Московской городской коллегии адвокатов Апраксин не разрешил жене Осипова Валентине Машковой и его матери П.П.Сухановой взять выбранного ими московского адвоката…). В своей речи она настаивала на том, что у ее подзащитного не было цели подрыва советской власти. Кроме того, никто из допрошенных не характеризовал взгляды Осипова как антисоветские, и органы госбезопасности не сделали ему ни одного предупреждения за все время издания журнала, а сразу привлекли к ответственности по ст. 70, да к тому же уже после того, как он объявил о закрытии «Веча». Адвокат обратила внимание суда, что в «славянофильстве» Осипова преобладают не обличительные, а возрожденческие и религиозные мотивы. Однако она признала, что в некоторых его статьях содержится «клевета», и поэтому ходатайствовала о переквалификации обвинения со ст. 70 на ст. 190-1. Осипов на предварительном следствии не давал показаний. Эту же линию он продолжил на суде. Он не признал себя виновным. В последнем слове он утверждал, что к советской власти он относится лояльно и вся его деятельность направлена не на подрыв советского строя, а на национальное и религиозное возрождение. Он сказал, что продолжает считать «Вече» своевременным и нужным изданием. Приговор суда почти дословно повторил обвинительное заключение (включая даже опечатки машинистки! – В. О.) и речь прокурора. Суд приговорил Осипова к 8 годам лагерей строгого режима».

В мою защиту выступил академик А.Д.Сахаров.

«В организацию «Международная амнистия»

Международной общественности.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Вчера суд во Владимире приговорил к 8 годам заключения строгого режима издателя легального самиздатского журнала Владимира Осипова. Ему поставлен в вину якобы клеветнический характер некоторых статей журнала «Вече» (о пьянстве, о разрушении старой Москвы, о преследовании религии – как раз наиболее удачных, с моей точки зрения), а также выступления в защиту политзаключенных, в защиту Буковского, приветственную телеграмму Солженицыну, статью о первом деле Осипова 1961 г. Тогда Осипов совместно с Эдуардом Кузнецовым и другими был осужден на 7 лет заключения по той же ст. 70 УК РСФСР.

Новый приговор Осипову – жестокая месть за инакомыслие, за стремление довести свои взгляды до других людей. Я не разделяю большинства убеждений Осипова и позиции издаваемого им журнала (которую сам Осипов характеризует как патриотическую и христианскую). Но я убежден, что подобное преследование за убеждения совершенно недопустимо. Оно, в частности, идет вразрез с принципами, провозглашенными Заключительным актом Хельсинкской конференции, несовместимо с духом разрядки. Я призываю всех, кому дороги принципы свободы мысли, выступить в защиту Владимира Осипова.

Андрей Сахаров, академик».

27 сентября 1975 г.

* * *

Еще один протест поступил от группы инакомыслящих.

«Мы поражены и возмущены варварским приговором, который вынесен редактору журналов «Вече» и «Земля» Владимиру Осипову.

Рукописные (машинописные) журналы «Вече» и затем «Земля» выходили совершенно легально с 1971 г. Зачем понадобилось осуждать известного публициста к восьми годам лишения свободы в лагере строгого режима через два месяца после обсуждения гуманитарных проблем в Хельсинки? Не затем ли, чтобы показать всем, кто в этом еще сомневался, что в вопросе идеологических репрессий советские власти не отступятся ни на шаг? К ближайшим месяцам приурочены также суды над известными общественными и нравственными деятелями – Андреем Твердохлебовым и Сергеем Ковалевым. Международное общественное мнение еще в силах спасти этих людей от жестоких приговоров – если оно этого захочет.

Еще есть время изменить и приговор Владимиру Осипову.

Ю. Орлов, Т.Ходорович, Г.Подъяпольский, Т. Великанова, М.Ланда, С.Ходорович, Н. Иванов, А. Лавут, В.Родионов, Л. Бородин.

26—28 сентября 1975 г.

* * *

Тогда же «Хроника» (37/ 60) сообщала из Алексадрова Владимирской области о том, что 17 августа 1975 г. накануне предполагавшейся поездки во Владимир для переговоров с адвокатом по делу Осипова тремя неизвестными был избит бывший член ВСХСОН Николай Иванов, освободившийся за 2 года до этого из мордовских лагерей после 6 лет заключения. Н. Иванов в течение трех недель находился на излечении из-за сотрясения мозга и травмы лица.

9 декабря 1975 г. Верховный суд РСФСР рассмотрел кассационное дело В.Н. Осипова. Состав судебной коллегии: Луканов, Гаврилин, Осипенко. Прокурор Зверев. Адвокат Волкова (г. Владимир). Обвиняемый не присутствовал. В суде 1-й инстанции, как отмечала «Хроника» (выпуск 38), Осипов не признал себя виновным.

«Прокурор Зверев в своей речи повторяет обвинения суда 1-й инстанции… Хотя Осипов и отмежевался от публикаций за рубежом, но из свидетельских показаний видно, что он РАДОВАЛСЯ этому… Отщепенец, клевещущий на свой строй, осужден правильно: он опасен для государства». Верховный суд оставил в силе приговор Владимирского областного суда – 8 лет лагерей строгого режима.

Итак, Осипов «радовался» публикациям за границей. Этот тезис был нужен как констатация моего антисоветизма не только для КГБ, но и для прокуратуры. Только опасный «отщепенец» может радоваться популярности у врагов. Именно так и показала мой бывший боевой соратник С.А.Мельникова, заявившая на следствии о том, что я «гордился своей известностью на Западе и был чувствителен к тому, что говорят о нем по западному радио» (том 5, л. д. 5–7). Это «свидетельство» было столь важно для чекистов, что они включили его в текст обвинительного заключения, и затем в приговор суда.

В 1966 году ленинградское Управление КГБ вело следствие по делу Ю.Т.Машкова и его супруги, обвиняемых в попытке «измены Родине». Конкретно они были схвачены в приграничной полосе на Карельском перешейке. Стоял вопрос: с какой целью они намеревались перейти границу? За «обычный» переход границы (пастух искал корову и заблудился или торговец хотел закупить себе финский товар) полагалось наказание 3 года лишения свободы и содержание в обычном уголовном лагере. Но если следователи доказывали, что нарушители границы имели при этом «изменнические» намерения, шкала наказания резко взлетала вверх— до 10 или 15 лет лишения свободы. А «изменнические» намерения определялись «антисоветскими» взглядами. Если у обвиняемых были вражеские взгляды, антисоветское мировоззрение, значит, они хотели изменить Родине. Нашелся свидетель, который показал на следствии, что взгляды Машкова и его супруги были… «несоветскими». Естественно, обрадованные следователи тут же переквалифицировали «несоветские» взгляды в «антисоветские» и предъявили обвинение не в попытке обычного, так сказать, бытового перехода границы, а перехода границы с «изменническими» целями. И вместо 3 лет заключения в уголовной зоне обрекли их на срок от 10 до 15 лет – в политическом лагере. И Ленинградский областной суд приговорил обвиняемых к 12 и 6 годам лишения свободы соответственно. Вот что значит иметь «НЕсоветские» взгляды. Светлана Александровна в моем деле нигде не показывала, что я антисоветчик, ибо тогда сразу вставал вопрос, как же с таким злодеем она могла тесно сотрудничать в течение трех лет. Выходит, и она антисоветчица. Все значительно тоньше. Она показывала, что я гордился своей популярностью на Западе, т. е. у лютых врагов Советской власти. Повторяю: это ценнейшее показание чекисты не случайно внесли даже в обвинительное заключение (а суд внес в текст приговора). И именно на этот довод опирался прокурор при прохождении моей кассационной жалобы в Верховном суде РСФСР. Конечно, мне и без ее показаний отмерили бы 8 лет за антисоветизм. Но ее «свидетельство» было, так сказать, шиком следствия. Когда несколько человек толкают вагонетку под откос, усилия одного из них могут быть ничтожными, но – «толкали все вместе». Спустя много лет, когда я после второго срока и мытарств под гласным административным надзором оказался в Москве на выставке И.С.Глазунова, не я к Мельниковой, а она ко мне подошла и заявила, что такой нехороший элемент, как я, не должен здесь присутствовать. Я не дал показаний ни о ней и ни о ком вообще. Она же дала вышеуказанные «свидетельства» и как ни в чем не бывало еще чувствует себя на коне. А чуть позже, когда я баллотировался в депутаты Верховного Совета России, развернула кипучую кампанию, чтобы в Севастопольском округе Москвы победил не я, а демократ Шейнис (будущий активист партии «Яблоко»). Вместе с ней более тридцати лет лютует против меня ее друг И. В. Овчинников. Понять не могу такую ненависть. Стоило редактору газеты «Наше Отечество» Е.А.Щекатихину уже при демократах напечатать обо мне очерк «Совесть русского народа», как Иван Васильевич мгновенно направил в Санкт-Петербург опровержение и протест против «воспевания двоеженца». Его нравственное чувство продолжало клокотать четверть века. Бог им судья. А вот за что ненавидит Игоря Огурцова его подельник Б.Аверичкин? Сам же, будучи начальником штаба ВСХСОН, расшифровал для чекистов все данные о членах организации, давал умопомрачительные показания против своего вождя, рыцаря без страха и упрека, и вдруг летом 1989 года подписывает «компромат» против Огурцова. В чем же он его обвиняет? В «экуменизме»! Почему? Игорь Вячеславович присутствовал в Вене на конференции Христианского Интернационала, где, наверное, были и католики, и протестанты. Он не молился с ними, как это делают некоторые наши архиереи, например, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Владимир (Котляров). Он только присутствовал на политической конференции и был заклеймен Аверичкиным как «экуменист». Детский дом? Психическое недомогание? Или еще что?

А как понимать поведение Алексея Добровольского? В далеком 1967 году он дал посадочные показания на Юрия Галанскова (и попутно на А.Гинзбурга), и я с ним вообще не хотел общаться. Но в июле 1968 г. он явился ко мне на 11-й зоне с письмом от Юры, который, в частности, писал, что Добровольский осознал свою вину, полностью раскаялся перед ним и, освободившись, непременно выступит с публичными показаниями В ЗАЩИТУ Галанскова. Поэтому Юрий Тимофеевич просил меня не сторониться его подельника. И вот этот подельник является ко мне в пожарку, и я напоминаю ему о его обещании публично покаяться. «Да, я помню, я это обязательно сделаю, как только пропишусь в Москве». Он этого не сделал и после прописки в столице. Однако хотя шапочно, редко, от случая к случаю, но я с Добровольским (на вокзале в Александрове) немного общался на свою голову. И вот он дает абсолютно ложные показания, что я якобы распространял «Хронику» и давал ее читать ему лично. Даже не «Вече», а именно якировскую «Хронику». Не было этого и не могло быть! Но для чекистов это был ценный подарок: Осипов – «сообщник» Якира! Впоследствии Добровольский порвал и с христианством. Теперь он – «волхв», язычник, поклонник Истархова.

От посадочных показаний отказался на суде свидетель Дьяконов. Лучше всех вел себя на суде мой помощник по второму журналу «Земля» (его фамилия тоже была на обложке) Вячеслав Родионов. Он не ответил ни на один вопрос судьи. «Вы что, отказываетесь давать показания?» – «Нет, я только отказываюсь отвечать на данный вопрос». И так раз за разом, на все вопросы судьи.

После процесса с моей камеры словно сняли блокаду. Через водоноса и хлебореза (из заключенных) я стал получать записки – «ксивы» от других узников: от Буковского, Макаренко, Суперфина, от украинских самостийников.

5 января 1976 года меня вызвали на этап с вещами. Более чем годичное пребывание во Владимирской тюрьме закончилось. Ехал в спецвагоне вместе с уголовниками. Я всегда находил с ними общий язык и конфликтов не имел. Воры поили меня чаем, горячо поносили коммунистов. В Горьком нас выгрузили в воронок. Добавили «химиков». Два здоровых длинноногих бугая сели за кражу зимних шапок: хватали добычу с жертв, когда те приседали в общественной уборной. Хватали – и стрелой вон. Им дали «химию», т. е. не тюрьму, не лагерь, а принудительные работы «на стройках народного хозяйства» – год-полтора под надзором, но без конвоя. Однако до места отбытия принудработ «химики» шли по этапу со всеми вместе. На них красовались роскошные свитера. И такие же свитера – в мешке. Мои дохлые низкорослые «воровские мальчики» так и впились зрачками в желанные вещи: «Подари!» Солдаты конвоя тут же пообещали за них водку и чай. Они умышленно впихнули «химиков» к нам, чтобы блатные их раздели. Бугаи явно боялись дохляков (в зоне решает не сила, а дух, т. е. способность мгновенно пырнуть ножом), способных на все, но свитера все же не отдали. Вышли в тюремный двор Горьковской пересылки. «Ну погоди, мы вас достанем!» – поклялись воры трясущимся «химикам». Нас завели внутрь. Выстроились надзиратели. Старший выкликал: «Рецидивисты есть?» Один из ментов отвел их в отдельную камеру. И так далее, в том же духе: есть ли «химики», малолетки (несовершеннолетние), сифилитики, туберкулезники… Наконец, огромный этап рассосало, и остались двое: редактор православного журнала «Вече» и водитель-подследственный (сбил прохожего). Мы с ним не вошли ни в одну категорию. Дали камеру на двоих, но потом и шофера куда-то пристроили. «Государственный преступник» остался один. Тишина. Ночь. Через день-два – этап на Рузаевку: мордовские лагеря по второму кругу. Все впереди.

Вторая ходка

Шестнадцатого января 1976 года я прибыл в ИТУ ЖХ 385/ 19 (поселок Лесной, Мордовской АССР). Сидело там человек 300–400, в двух больших бараках, один из которых был двухэтажным. Мне достался второй этаж: ходить в туалет на улицу было целым большим путешествием. Пока сходишь ночью и тебя обдаст снегом, не сразу и заснешь. Посередине зоны – клуб-столовая. Поодаль – пустой нежилой руинированный и заколоченный досками барак. При зоне, как положено, штрафной изолятор. Обо мне слышали. Встретил я и старых знакомых, тех, кто все эти шесть лет, пока я был на свободе, тянул лямку.

В первый же вечер старожилы поставили мне чай. Один новый зек рассказывал, как он остался было в Америке, но его выманил задушевными разговорами и клятвами сотрудник советского посольства Воронцов. Позже, при демократии, этот Воронцов был послом в Индии и важной персоной вообще.

Дней через десять после моего прибытия освобождался рижанин Федор Коровин, с которым я передал письма («ксивы») на волю. Встретил здесь «тяжеловеса» с 25-летним сроком Юрия Храмцова, а также бандеровца, того, что удачно сбежал в Явасе. Здесь сидел и другой «тяжеловес» – Калинин, сын Истинно-православной церкви. Я читал его приговор: летом 1958 года христианина осудили по статье 58–10 (та же «контрреволюционная пропаганда») на 25 лет за то, что кому-то посоветовал «не идти на выборы», кому-то – «не вступать в колхоз». Тот же «криминал», что и у сидельцев религиозной зоны ЖХ 385/7— 1 в пос. Сосновка. Калинин меня поражал своим молитвенным подвигом. Бывало, по нужде встанешь часа в четыре, проходишь мимо каптерки, идя на улицу, а Калинин уже стоит на коленях перед иконой и молится. То есть за два часа до подъема вставал для молитвы! Каждый день. И при этом всегда выполнял производственную норму. Был он из кубанских казаков, из семьи раскулаченных переселенцев. Их пихнули в товарный поезд и скинули где-то за Уралом: вот вам пустое жизненное пространство! Ни кола, ни двора, и живи, как хочешь! Эксперимент в духе Кампанеллы, Фурье, Сен-Симона, Маркса, Энгельса и зверенышей из пломбированного вагона. У нас многими забыта, к сожалению, страшная трагедия 1933 года: искусственный голод, унесший 7 миллионов жизней русских крестьян. Помню, сотрудник «Вече» поэт Алексей Марков написал поэму об этой трагедии. Об этом же написан роман М.Н.Алексеева «Драчуны», опубликованный в 1981 году в журнале «Наш современник».

Голодала не только Саратовщина, родина Алексеева, но и Астраханская, Пензенская области, Ставрополье, Украина, Южный Урал, Западная Сибирь, Северный Казахстан (с русским населением). За три года до этого прошла коллективизация, были высланы «кулаки», и вот уже колхозное крестьянство было подвергнуто сознательному уничтожению. Сергей Викулов пишет, что раньше об этом искусственном вымаривании русского народа молчали коммунисты. «Но вот Советы приказали долго жить… К власти пришли демократы, но молчат и они. О репрессиях зудят непрерывно, именуя их «сталинскими», о лагерях и расстрелах – тоже, а вот о том, что в 1933 году умерло около 7 миллионов человек (и эту цифру никто не опроверг!), помалкивают».[44 - Викулов С. На русском направлении. С. 112.]

На 19-м была такая особенность: сразу после подъема – хождение вдоль запретки под музыку. В ГУЛАГе, или теперь уже ГУИТУ (Главное управление исправительно-трудовых учреждений), появился строгий приказ 6 обязательная утренняя физзарядка во всех зонах. Но поскольку политический контингент в основном состоял из пожилых (участники войны с той стороны фронта по-прежнему составляли большинство), то физзарядку нам заменили ходьбой. Быстрой ходьбой. В 6.00 вскакиваешь, сиюминутно застилаешь койку и, не успев помыться (это после), мчишься на улицу. В мороз, в снег, в слякоть, в любую погоду – топ-топ, и громкая музыка! Было, конечно, что-то унизительное в этом ритуале.

Меня направили на работу в раскройный цех. В лагере была фабрика по изготовлению футляров для часов. Наши футляры затем шли в Пензу, на часовой завод. Раскройный цех являлся первым звеном производственного цикла: сюда поступали бревна, которые мы раскраивали на доски. Большие тяжелые длинные доски укладывали под пилу, то есть торцевали их и затем обрабатывали дальше, с боков. От нас пиломатериал поступал в сушилку, оттуда – к деревообрабатывающим станкам. В раскройном было тяжело физически, но норма не давила, дышать сосной к тому же было приятно и полезно.

Мне рассказывали, что в этом цехе за несколько дней до меня работал теперь уже освободившийся зэк-музыкант. Человек этот сызмальства мечтал удрать на Запад, используя гастрольную поездку. Эти гастроли он ждал много лет, ради этого вступил в КПСС, женился (холостяков обычно в зарубежную поездку не пускали) и вообще играл ура-советского человека. Дождался: их оркестр оказался в Мексике. Там он подбивает для компании другого музыканта. Тот соглашается, и они ломятся «в убежище».

Янки были всегда рады любому антисоветчику. Их перевозят в США. Там «борцы с коммунизмом» просят цэрэушников устроить их в престижный оркестр. Те говорят, что у них нет власти влиять на руководство музыкальных групп: «Начните сначала играть в ресторане. Талант проявится, продвинетесь дальше». – «Как, разве мы для этого бросили СССР, чтобы играть в ресторане?» Через неделю наши музыканты являются в советское посольство в Вашингтоне и просят, чтобы родина их простила. Они возвращаются в Ленинград, клеймят по телевидению американский образ жизни, безработицу (которую, правда, за неделю не успели увидеть). И за то, что они хорошо поработали на ниве контрпропаганды, им дали наименьшие срока – что-то около 5–6 лет (учитывая раскаяние и т. д.). И вот теперь меломаны отсидели срока за измену родине. Забегая вперед, скажу, что вскоре после освобождения они легально покинули СССР по израильской визе.

Я оставляю в стороне свое отношение к беглецам, но спрашивается: зачем было сидеть 5 или 6 лет, чтобы затем снова осуществить задуманное? Слишком часто приходилось встречать людей, совершенно беззаботных к своей судьбе, к жизни, которая дается один раз. Я не говорю за себя, за других политических в точном смысле этого слова. Мы боролись за идею и сидели, на наш взгляд, не напрасно. Но все эти многочисленные беглецы, перебежчики, алкавшие лучшей доли, – как легко и беспечно относились они к Богом данному бытию!

Впрочем, еще великий Достоевский открыл один из законов человеческой природы: самое дорогое и важное для человека – свое собственное хотение, свой, хотя бы и дикий, каприз. Дайте ему «по своей глупой воле пожить». И еще полбеды, если человек губит только себя. Но вспомните народников, народовольцев, эсеров, большевиков. Они-то мечтали не только себя, но и весь народ заставить жить по их «глупой воле». 18 миллионов 700 тысяч человек, или 12 % населения России, Ленин и Троцкий истребили только в первые 5 лет революции.

Мир ощущений заключенного, севшего повторно, заметно отличается от психологии первопроходца: все заранее известно, все заведомо знаешь, ко всему привык. Когда тебя везут в зону и ты слышишь за стеной своего «купе», своей клетки, говор блатных, становится тошно. Один и тот же монотонный мат, одна и та же феня (жаргон), одни и те же, как бы шокирующие нормальное общество выражения. «Все это было, было, было…» Банально, серо и скучно.

В 70-е годы в системе исправительно-трудовых лагерей появилось новшество: «локалки». Вся зона разбивается на отдельные бараки, каждый барак огорожен колючей проволокой от других. За перелезание проволоки не убьют, но накажут. В политлагерях Мордовии локалки как таковые не ввели, но больших зон по 2000 человек, подобно 11-й и 7-й, не стало. Весь второй срок я отбыл только в двух местах: на 19-й зоне (300–400 человек, потом стало еще меньше, многих увезли в пермские лагеря) и на «тройке» в Барашево (там вообще было смехотворно мало – 80, а порой даже чуть ли не 30 человек). И получилась своего рода локалка: длинный барак с казармой, штабом, производственным цехом и столовой и отдельно – баня с котельной. Все это довольно тесно огорожено. Вот и гуляй на крошечном пятачке!

При малом пространстве и малолюдстве мы все были на виду, под колпаком МВД и КГБ. Не то что прежде, в 60-е годы, когда 7-й или 11-й представляли собой целый поселок, и зэк как бы терялся в этом поселке. А теперь – все прозрачно, словно ты в банке и на тебя смотрят сверху. Но даже и тут чекисты умудрялись использовать звукозаписывающую технику. Украинский поэт Василий Стус, например, обнаружил в своем бушлате проволочки, и когда, разговаривая с Черноволом, стал ковырять их, набежали менты, наорали, отобрали на время бушлат.

Борьба за статус

20 августа 1976 года меня внезапно этапировали с 19-й зоны (поселок Лесной) на «тройку», в Барашево. Там была своеобразная локалка: крошечный политлагерь на 40 человек – сплошь старики – полицаи и партизаны, и только один-единственный среди них современный политзэк – Вячеслав Черновол, матерый украинский сепаратист. Чекисты решили соединить в одной микрозоне, где больше некуда податься, двух антиподов, двух националистов противоположных ипостасей, соединить несоединимое. Мы должны были рвать и метать друг на друга, есть поедом один другого. И я, и Черновол эту тактику КГБ легко раскусили и, не сговариваясь, молчком вынесли за скобки все, что нас разделяет, и, общаясь, говорили лишь на темы, не вызывавшие споров. Если могут подружиться сторонник Российской империи и адепт незалежной Украины, то в каком-то смысле мы даже подружились и поддерживали друг друга как по отношению к администрации, так и к лагерным стукачам-перевертышам. Последние, опираясь на «молчаливое большинство», в этой зоне наглели, словесно, правда, но любили поднять в секции, например, такую тему: «А вот выдержал бы Черновол пытки, был бы стойким, если б его прищучило СМЕРШ? КГБ – это детский сад, а вот СМЕРШ бы напустить на этих героев!»