Корень нации. Записки русофила

Твоим сыном честным, чистым
Дай мне встретить этот выстрел.

Два качества в Соколове я бы выделил в первую очередь: честность и нежность души. Понятие о чистоте, благородстве, тонкости, о нежности в самом возвышенном смысле этого слова у нас, увы, утрачено и забыто после десятилетий «пролетарской», а ныне – криминально-мафиозной диктатуры. Нередко встречаешь поэтов, выросших среди комфорта и уюта, питавшихся всегда сардельками, как говорил Валек, и при этом сочиняющих грубые, циничные строки, почти на матерном уровне. Но вот Валентин ЗК, знавший всю горечь бытия, видавший последнее человеческое отребье – и сохранивший всю чистоту и НЕЖНОСТЬ сердца. Его стихи, посвященные любимой женщине, по духовной напряженности сопоставимы, на мой взгляд, лишь с Фетом:

Неправда, что только одна
Луна у чарующей ночи,
Что может иначе литься
Волос твоих чудных волна,
Что можно мне не молиться,
Твои обнимая плечи,
Что можно касаться не плача
Души твоей нежного дна.

Сегодня, когда скотское отношение к женщине легализовано компрадорским режимом, пощечиной этому режиму и его сексуальной революции выглядят такие строки узника мордовских политлагерей:

Если женщину берут на час,
Если сердце ее жгут в ночах,
То ложится этот грех
На всех…

Собственно «антисоветских» стихов у Соколова было не так уж и много. Но именно за них получал свои срока обладатель ранимой и трепетной души, певец чести и жалости, христианин, оставшийся верным своему Учителю до конца. Первые 8 лет (1948–1956 гг.) Соколов провел на Севере, в одной зоне с уголовниками – товарищ Сталин держал всех вместе. Два года затем он пробыл на «воле», в Новошахтинске, работая на шахте. Затем 10 лет (1958–1968 гг.) – в политлагерях

Мордовии. Когда ему дали третий срок – 5 лет за «хулиганство» (он поспорил с заведующим клубом по поводу коммунистических лозунгов), я написал Подгорному, протестуя, прося и угрожая «мировой общественностью». Помогло ли мое вмешательство, не уверен, но во всяком случае Ростовский областной суд «скостил» ему срок с 5 лет до одного года. Вот этот один год уголовной зоны в 70-е годы стоил для Валентина Петровича прежних восемнадцати – это его буквальные слова из письма мне после освобождения. Я знаю по многочисленным свидетельствам, что уголовные лагеря 70—90-х годов XX века – это торжество беспредела, где нет даже «воровских законов», где правит Хам в последней ипостаси. Потом мне пришлось самому «загудеть» вторично, и я потерял Соколова из вида. Он умер в спецпсихбольнице 7 ноября 1982 года, когда я досиживал последний месяц второго срока.

К Соколову тянулись все узники, независимо от политических и духовных воззрений. Он как бы олицетворял всех нас. Это был голос отверженных, голос ГУЛАГа. И еще это был большой русский поэт. Поэт именем Божьим.

В июне 1995 года вместе с Леонидом Бородиным мы ездили в Новошахтинск на открытие памятника В.П.Соколову на местном кладбище, где покоятся его останки.

* * *

На седьмую зону приезжали чекисты из Москвы. Пытались взять у меня показания против философа Померанца. В 1959 году Григорий Соломонович читал мне и А. И. Иванову (Рахметову) лекции о советском режиме, на довольно высоком уровне. На следствии 1961 г. я отказался подтвердить показания второго слушателя об этих беседах. Теперь чекисты, видимо, надеялись, что если уж я стал «черносотенцем», то дам против еврея посадочные показания. Плохо думал КГБ о морали русских националистов. С чем приехали – с тем и уехали. «Я тогда не вспомнил! Вы хотите, чтобы через четыре года, здесь, за колючей проволокой, я вспомнил?» Еще на семерку приезжал Евгений Иванович Дивнич, в прошлом один из руководителей НТС, вставший в лагере на «путь исправления», раскаявшийся и помогавший чекистам в их «воспитательной» работе. Мне рассказывали, что он написал книгу против НТС, гебисты ее издали и давали читать бывшим «антисоветчикам» в здании госбезопасности, без выноса этой лояльной книги вовне. Обличения, как говорят, касались личной морали энтээсовцев. Дивнич выступал по внутрилагерному радио. Ходишь по стадиону и хочешь – не хочешь слушаешь воспитателя: «Я призываю всех разоружиться. Советская власть крепка как никогда!» Между тем один ставропольский партляйтер (конкретно – заведующий отделом партийных органов крайкома КПСС), с большим пятном, похожим на Курильские острова, думал иначе, чем Дивнич, и все перевернул, вопреки Евгению Ивановичу. Позднее, в эпоху «Вече», некоторые мои недоброжелатели (Репников, Сычев и др.) ставили почему-то мне в пример именно Дивнича, уважительно упомянув его персону в своем «заявлении».

С 7-го лагпункта под новый 1966 год меня в составе большого этапа вернули на 11-ую зону, где я пробыл однако неполные 2 месяца. 23 февраля 1966 г. меня одного-единственного этапировали обратно на Сосновку, только не в лагерь № 7, а в соседний небольшой лагпункт № 7–1. Это была «религиозная» зона. Как я уже сказал, здесь в основном отбывали срок верующие, отловленные в период второго остервенелого похода на религию при Хрущеве. Православные, истинно православные, баптисты-инициативники, иеговисты, расколовшиеся на два толка, пятидесятники и прочие из более мелких сект. К тому времени чекисты, видимо, определились со мной, решив, что я стал законченным и «неисправимым» «мракобесом». Кроме того, именно в начале 1966 года я отправил с 11-й зоны заявление в Верховный Суд РСФСР о непризнании себя виновным по сфабрикованному делу и отказу от всех показаний (т. е. против себя лично, показаний о других я не давал). Это тоже могло обозлить красных воспитателей. Позже сюда добавили прибывшего с воли писателя А.Д.Синявского и поэта В.П.Соколова. Получилось так, что мы вместе пили чай после ужина с марта – апреля до декабря 1966 г. Синявский прибыл, кажется, 6 марта. Я сразу спросил знаменитого отщепенца по поводу его русофобских высказываний, о которых писали газеты. Донатыч отрекся: «Газеты клевещут. Ничего русофобского я не писал». В нем сочеталась упорная неприязнь ко всему советскому, в т. ч. и к большинству советских литературоведов, с глубоким пониманием некоторых явлений. Так, мы сошлись с ним в одинаково отрицательной оценке пресловутого Возрождения, как антихристианского, бесовского натиска на культуру и религию. Горько, конечно, слышать о кощунственном отношении Синявского к Пушкину, Гоголю, другим великанам русской литературы, о его нападках на Солженицына за почвенное мировоззрение. Но хочу быть объективным: было в нем и другое начало. Осенью 1993 года он занял твердую принципиальную позицию, осудив Ельцина за государственный переворот и расстрел парламента. Он сделал это наперекор своим же еврейским единомышленникам. Вместе с Владимиром Максимовым пошел против течения и заслужил поношение и улюлюканье со стороны либералов, поддержавших банду приватизаторов, включая 43-х позорных подписантов: «Крови, крови, товарищ Ельцин!».

На «религиозной» зоне я познакомился с истинно православными, которые не брали молоткастый, серпастый советский паспорт, не ходили на выборы, не работали «на коммунистов», т. е. нигде официально не работали и, следовательно, были по советским понятиям «тунеядцами». Жить на воле им было тяжко не то слово. В каком-то смысле они буквально следовали первым христианским мученикам: не кланялись идолу и готовы были терпеть за это любые муки. Они, собственно, и жили практически всю жизнь в лагере. Побудут на свободе несколько месяцев, от силы год-два и – снова в зону. Они полагали, что советский паспорт с масонской пентаграммой – от сатаны, и брать его в руки не считали возможным. Это были катакомбники, легальную Церковь не признавали, говорили, что у всех «красных попов» «красные книжечки». Не знаю, как они причащались на воле и от кого и как у них было с преемственностью епископов. Но были они кремнями. До сих пор в памяти стоят особенно двое (в т. ч. Павел Скворцов из Донбасса) из зоны 7–1, два великих подвижника. Сидели, впрочем, и члены легальной Православной Церкви. Один даже книгу написал – «Крест и звезда», за нее и получил срок.

У иеговистов была хорошо налажена организация. Когда проводили свои собрания, прямо в секции, в бараке, то часовые цепочкой стояли-похаживали от штаба, где дежурят надзиратели, до жилой секции. Едва контролеры начинали обход, часовые сразу делают нужные знаки и собрание мгновенно рассеивается. Входят надзиратели в барак – тишина, покой, кто сидит возле тумбочки, доедает селедку, кто уже за порогом. Не застукаешь. Получали они журнал «Башня стражи» из США и хвалились, как быстро доходят до них в лагерь свежие номера. Подкупали кого из охраны или им как-то подкидывали, не знаю. Пришлось немного пообщаться с двумя баптистами-инициативниками. Эти инициативники откололись от «хороших», легальных баптистов и призывали, в частности, не служить в армии, не брать в руки оружие. Один из них, по фамилии Мельников, уже служил в Военно-морском флоте, но автомат в руки не брал, когда его вешали ему на шею, сбрасывал каким-то ловким движением тела, не касаясь руками, и поглядывая, чтобы автомат случайно не оказался за бортом (иначе предъявят еще одну статью Уголовного кодекса). По рассказам знаю, что позже он отбывал ссылку в Красноярском крае, вернулся в родной Мариуполь и потом умер сравнительно молодым, вероятно, тело не выдержало невзгод. Всех этих баптистов и пятидесятников можно, пожалуй, и пожалеть, но близости духовной по отношению к ним нет никакой. Хотя в обычном понимании это хорошие люди, честные, порядочные, непьющие, некурящие, нематерящиеся. Но – ЧУЖИЕ. Все сектанты (и плюс католики) не имеют ни малейшего чувства к России и русскому народу. Все, кроме православных, имеют центробежное, космополитическое направление. И только одни православные несут в себе патриотическое, центростремительное начало. Говорю это по реальному опыту. Правда, со времен перестройки я обнаружил и в среде православных интернациональную склонность. Но последняя, в основном, свойственна только евреям, обратившимся в Православие. Не думаю, чтобы все этнические евреи и полукровки были агентурой мировой закулисы, но действует, видимо, сильный голос крови. Я всегда удивлялся полукровкам: ну почему же русская половина не влечет вас к Российской империи, почему доминирует и тянет в либеральный омут иудейская половина? Правда, встречаются и те, у кого славянское начало оказалось сильнее, но это – единицы из единиц. В массе своей полукровки всегда экуменисты, либералы, противники монархии и консерватизма. Впрочем, попадаются и среди чистокровных евреев замечательные черносотенцы. Российская действительность начала XX века – тому пример. Разумеется, я придерживаюсь евангельского взгляда: «Во Христе нет ни эллина, ни иудея». Но, во-первых, тех иудеев, которые полностью порвали со своим иудейством, в жизни почти не видно. А, во-вторых, для ориентировки в реальной жизни помогает правило «Кровь определяет мировоззрение». У любого правила всегда есть исключения, но и исключение, как говорится, только подтверждает правило.

В начале 1967 г. я вернулся в Явас, на 11-ю зону, и здесь провел остаток своего 7-летнего срока – до дня освобождения. Подвозил уголь, загружал и толкал с напарником, чаще с баптистом Синяговским, вагонетку, обеспечивал работу заводской кочегарки. Работа не легкая, но не было нормы, и это меня устраивало. Летом угля требовалось меньше и можно было немного передохнуть. В зоне сложилась наша национально-православная группа: Осипов, Владислав Ильяков, посаженный за интерес к югославскому социализму, Иван Погорелов из Белгородской области, Валерий Зайцев, безуспешно пытавшийся сбежать с советского корабля на американский остров Кодьяк в Беринговом море, к нам примыкал еще Александр Удодов, большой знаток военной истории и мировой истории вообще. Мы не пропускали ни одной книги, ни одной статьи, ни одного текста, касавшегося русской идеи и православной монархии. Отмечали, как могли, Пасху и Рождество. Постоянно обсуждали пути спасения России.

Весной 1968 г. в зону прибыли Евгений Вагин и Борис Аверичкин из организации ВСХСОН.Тогда мы впервые узнали об этой самой большой в послесталинский период нелегальной организации. Нас, естественно, привлекло то, что эти люди опирались на христианство и консервативные начала, что они критиковали не только коммунизм, но и капитализм западного образца и пытались отыскать третий путь для своей Родины. А спустя несколько месяцев, 31 июля 1968 г., на 11-ю зону прибыли уже и остальные осужденные члены Всероссийского Социал-Христианского Союза Освобождения Народов. Кроме вождя Игоря Вячеславовича Огурцова и его первого заместителя Михаила Юхановича Садо, которых приговорили еще и к тюремному сроку. В тот день на 11-й поступили ныне известный писатель Леонид Бородин, его друг Владимир Ивойлов, эфиоповед Вячеслав Платонов, Георгий Бочеваров, сын репрессированного при Сталине болгарского коммуниста, Устинович, Миклашевич, Веретенов и другие, всего, помнится, человек двенадцать. Пообщаться с ними мне удалось два месяца: 5 октября 1968 г. я вышел, наконец, на свободу. Чувствовал, что могу вернуться обратно, не буду же я сидеть за печкой. Тем более что я освобождался с твердым намерением начать издание пусть не политического, но славянофильского неподцензурного журнала. Я еще был молод. Мне было 30 лет.

Мордовский дневник

Хочу дополнить свое повествование уцелевшим отрывком моего дневника за 1964 год, который я вел, разумеется, конспиративно, используя переписку с домашними. Прошу учесть, что мне было тогда двадцать пять…

1 января 1964 г. Новогоднюю ночь не спал, сидел у печи и слушал радио. В камере (это на спецу, на особом, в ИТУ ЖХ 385/10, пос. Ударный) два литовца-партизана, западник со Львовщины, тихий сектант, два уголовника и Солнышкин, в прошлом – бытовик, теперь – «антисоветчик».

15 января. Нет работы. Сидим в камере. Штудирую «Историю XIX века». Кузнецов попал в изолятор (мы с ним, естественно, в разных камерах). Занимается там по системе йогов.

20 января. Читаю Достоевского.

29 января. Пришла телеграмма от мамы из Москвы: «Особый режим заменен строгим». Ура! Мы возвращаемся в более мягкий – всего лишь СТРОГИЙ – концлагерь.

6 февраля. В обмен на полосатую одежду вновь получили черную. Правда, шакалы-уголовники успели выменять у нас целые штаны и куртки (перед сдачей) на свое рванье. Бокштейну, например, всучили штаны без одной брючины и с огромной дырой на оставшейся.

7 февраля. Вернулся вторично на 11-ю зону (пос. Явас) вместе с Бокштейном, т. е. туда, откуда нас выдернули 8 июля прошлого года. Кузнецов поехал к себе на семерку (пос. Сосновка). Во время короткого этапа с какой-то странной жалостью смотрел на вольных, показавшихся мне пришибленными нуждой и страхом. Или это у меня от Достоевского? Игорь Авдеев, Владик Ильяков, Юра Акинин, Володя Стариков, Владимир Федорович Горлопанов устроили мне шикарную встречу.

8 февраля. У меня такое ощущение, словно я вышел на волю. Столь резок контраст между спецом и лагерем строгого режима. Хожу беспрепятственно налево, направо, никто не орет, что я пошел не туда, сплю на койке и никто не ворочается ни с той стороны, ни с другой, хожу в уборную, когда мне вздумается – ну чем я не свободный советский человек? Во рту больше нет черного сгустка цементной пыли (от цементного пола). Вдоволь хлеба. Пусть он испечен как попало. Все же это лучше, чем ничего. Дышу чистым воздухом, а не смрадом кала от уборных прогулочного двора. Отдыхают нервы от постоянного балансирования на грани схватки с татуированным скотом. (Примечание 2006 г.: конечно, это звучит не по-христиански, но прошу учесть, что на спецу содержались отбросы даже уголовного мира, т. е. ко всем уголовникам эти слова не относились.) Меня направили в аварийную бригаду. Бригада эта работает по вызову в любое время суток. Разгрузка и погрузка вагонов. Наша производственная зона – мебельная фабрика.

15 февраля. Мужики то и дело поглядывают: не стараюсь ли я филонить, ведь молодой. Но нет. У меня после каждого выхода к вагонам все белье мокрое от пота.

19 февраля. Продвигаюсь в националистическом направлении. Изучаем «Дневник писателя» Ф.М.Достоевского. Спорим и думаем. Удивительное дело: пока я был на спецу, Владислав Ильяков независимо от меня тоже стал патриотом-державни-ком. А ведь сидит за югославский ревизионизм. Разбрасывал листовки в курском кинотеатре «Комсомолец». Когда он надел крест, лагерный гегельянец Рафалович выпалил: «Мы с Вами больше не здороваемся!»

26 февраля. В субботу в 6 утра нас, 17-ю (аварийную) бригаду, разбудили грузить дрова. Едва мы загрузили пол-вагона, как нам сообщили, что пришел вагон со стружечными плитами. Разгрузив плиты (часть бригады одновременно догружала дрова), отправились домой. Т. е. в барак, ведь наш дом – тюрьма. Однако нас вернули с полпути, т. к. подошла еще платформа под горбыль. Только в 2 часа дня, наконец, вернулись в зону. Затем ровно сутки грузов не было. В воскресенье – вагон торфа. В понедельник с 6 утра до 2-х дня – шесть вагонов угля. Каждому досталось по три люка. Сегодня среда. Пока не трогали.

6 марта. Свидание с мамой и братом. Свидание всегда расслабляет.

9 марта. Прибыл полувагон угля. Уголь оказался насквозь мерзлый, и, когда мы открыли люки, он совершенно не сыпался. Пришлось лезть наверх и долбить ломами. Дул резкий ветер, залепляя лицо угольной пылью. Вернулся в барак черный, как занзибарец.

16 марта. Разгружаю уголь, смолу, лес. Новая встреча с Лермонтовым. Семь-восемь лет назад он был чрезвычайно близок мне своим неверием в жизнь. В концлагере от моей былой тоски и разочарования не осталось и следа. Другие строки пленяют душу.

Но, потеряв отчизну и свободу,
Я вдруг нашел себя, в себе одном
Нашел спасенье целому народу…

27 марта. Заработал за февраль 16 рублей с копейками. Это – после вычетов (за питание, за обмундирование, а самое главное – сразу высчитывают 50 % зарплаты в фонд МВД, на содержание охраны). Это мой самый большой заработок за 2 года лагеря.

3 апреля. Ночью разгружали стекло. Скверная это штука. Ящики тяжелые, да еще боишься разбить. Вернулся в барак в 6 утра и вдруг услышал по радио о переходе частей в Рио-Гран-деду-Сул на сторону правых и бегстве Гуларта. Я так и застыл над тумбочкой с пайкой хлеба в одной руке, с ложкой и растительным маслом – в другой. Гуларт пал! Потом, с 9 утра до 2-х дня слушал постановление и доклад Суслова об отношениях с Китаем. В 2 часа все же не выдержал – уснул, как убитый.

4 апреля. У всех политзеков на лицах радость. Рады за Бразилию. (Примечание 2006 г.: теперь, пожалуй, я бы не радовался так по поводу свержения бразильского президента, пытавшегося противостоять диктату США. Но тогда мы все события оценивали исключительно с позиций непримиримого антикоммунизма.)

5 апреля. С 12 ночи до 6 утра разгружали щебень. Проклятье, а не щебень. К тому же мне (да еще одному эстонцу) досталось два люка – на одну сторону (а у всех остальных – люки были раскрыты в обе стороны вагона), потому что наша часть вагона зашла за эстакаду и разгружать там было некуда. Моя лопата треснула и прыгала как лягушка. Швыряешь, швыряешь этот камень, и кажется, конца ему нет. Неужели все это всерьез? «Люди глубоко ошибаются, принимая всерьез всю эту комедию», – говорит нечистый Карамазову. И вот этой постылой ночью, под моросящим дождем, проклиная гору битого камня, я подумал: а что, если царствует во вселенной абсурд? Абсурд, о котором вещал Камю, сам идиотски погибший при автомобильной катастрофе под новый 1960 год. Самое дикое, самое страшное, если действительно ничего нет, кроме абсурда. (Примечание 2006 г.: может быть, эти строки следовало бы подвергнуть самоцензуре, но оставляю их, как метку о сомнениях 25-летнего прозелита.)

7 апреля. Вчера сидел в читалке, усваивал двойственность в итальянской политике Наполеона. В 9 вечера, за час до отбоя, читалка закрывается, мы (т. е. я и мои друзья) пошли было есть селедку, купленную сегодня в ларьке, но обложились свежими газетами на койке и не заметили, как пролетел час. А в 10 – ударили в рельсу. Так Бразилия помешала нам полакомиться селедкой.

10 апреля. Вчера меня перевели из аварийной бригады в обычную. Сегодня вышел на работу в раскройный цех. Дело в том, что из 17-й бригады списали всех, у кого 70-я статья Уголовного кодекса, т. е. всю молодежь, и перевели «антисоветчиков» в бригады, секции которой расположены в одном, теперь «молодежном» бараке. В аварийной же бригаде остались мужики с 64-й статьей («Измена Родине»): партизаны-националисты и легионеры Адольфа Гитлера.

15 апреля. Попробовал работать на станке. Пила, приводимая в движение мотором. Распиливаю толстые доски на тонкие досочки для тарных ящиков.

21 апреля. На 11-й прибыла ленинградская группа: Устин Гаврилович Зайцев (50 лет) и два наших ровесника, в т. ч. слесарь Николай Иванович Баранов. Зайцев поинтересовался у зеков, кто здесь «киты». Ему указали, в частности, на Авдеева и меня. Зайцев отыскал нас и сказал, что готов изложить свою политическую программу. Мы отправились на баскетбольную площадку. С нами увязался Илья Бокштейн. Когда Устин Гаврилович дошел до «еврейского вопроса», он спросил Бокштейна: «Вы, кажется, приняли православие?» Илья ответил: «Да, да, конечно, я сам готов выселить евреев в Израиль!» Чекисты умышленно пристегнули Илью к нашему делу («Антисоветские сборища на площади Маяковского»), чтобы не судить еврея-инвалида, с искривленным позвоночником, в одиночку. Фактически он витийствовал на площади сам по себе, в отличие от нас, тогда – анархо-синдикалистов, был 100 %-ным сторонником капитализма. На 7-й зоне принял православие. Так что Зайцев, поверив в илюшино христианство, стал свободно излагать свою программу решения еврейского вопроса: сионистов – выселить, евреям-космополитам разрешить проживание в трех портовых городах – Санкт-Петербурге, Одессе и Владивостоке, остальным предложить ассимилироваться с русской нацией. Бокштейн поддакивал, мы с Игорем молчали.

Потом, после отбоя, Илья разыскал Анатолия Рубина (довольно темпераментный сионист из Минска, преподаватель физкультуры) и рассказал ему об «антисемитизме» Зайцева. На следующий день Рубин и Зайцев оказались в одной бригаде, на автономном (т. е. вне зоны) строительном объекте. (Возможно, их умышленно послал в одну бригаду заместитель начальника лагеря по оперработе Иоффе.) Рубин спросил Зайцева, правда ли, что тот против Израиля. «Да, конечно. Израиль – фашистское государство. Там преследуют палестинцев». В ответ Рубин избил старика. Устин Гаврилович вернулся в зону с жутким синяком под глазом. Мы собрались было вступиться за него, но тот – на свое несчастье – сразу отправился жаловаться к лагерному начальству, к оперуполномоченному. По жесткой лагерной морали нельзя заступаться за того, кто ищет защиту у «опера».

9 мая. Мы, русские националисты, отпраздновали День Победы над Германией. Пили кофе, поднимали тосты за единую и неделимую Россию. Случайно в секцию заглянул знакомый власовец и вытаращил глаза: «Отмечают советский праздник!» Для них 9 мая – самый черный день. (Примечание 2006 г.: мне трудно понять тех молодых русских, кто сегодня воодушевлен личностью знаменитого австрийца, тем более германским правым радикализмом. Наши дворяне восхищались богоотступником Вольтером, наши интеллигенты – сатанистом Марксом. Иных пленял Дарвин, Фейербах, французский социализм, американские монетаристы… Не пора ли остановиться в низкопоклонстве перед Западом? За нами – более чем 1000-летняя Византия, Московское царство, Николай Первый и Александр Третий, Союз русского народа, фундаментализм Православия. Зачем нам немецкое варево? И еще. Да, Гитлер был безупречно предан своей Германии, беззаветно служил своей идее, но для нас, русских, это был лютый враг, враг более страшный, чем Карл XII, Наполеон и Вильгельм II, вместе взятые. Никто из перечисленных не имел цели ЛИШЕНИЯ нас ЖИЗНЕННОГО ПРОСТРАНСТВА, а он эту цель имел. Заселив немцами все земли по Волге и Днепру, он имел цель ликвидировать Россию как великую державу, навечно определив нас в разряд полый и румыний. Поэтому русский национализм изначально враждебен всякому пангерманизму, равно как пантюркизму и т. д., и т. п. Мы одни на белом свете. У нас, кроме православных сербов, никого нет. Нам следует полагаться только на себя. На Бога и на себя.)

12 мая. Пришел мастер и позвал выслушать правила техники безопасности. Солнце и ветер. Шум станков, электропил и шелест бревен, движущихся по транспортеру в бассейн, откуда их баграми подталкивают на пилораму. Кое-где зеленеют крошечные клочки травы. Остальное – щебень, древесина, мусор, шлак и земля. В курилке – разговоры о поселении. (Примечание: эти разговоры часто будирует опер: чтобы зеки думали не о побеге, а о скором этапе на облегченное положение). Неизменное лагерное состояние – ожидание перемен. Лично мне уже снился во сне Таймыр.

13 мая. Я благодарен спецу за то, что он вытравил из меня следы декаданса как лейтмотива жизни. Я благодарен лагерю вообще. Тюрьма воспитывает вкус к жизни, любовь к людям и мужество.